Я в мире; мир во мне; я и мир

Я создатель миров моих. О. Мандельштам

При всей важности выделения в континууме бытия — сознания духосферы, техносферы и семиосферы мы не должны забывать об исходном и главном отношении, каким является отношение Человек – Мир. В советское время об этом отношении размышлял С. Л. Рубинштейн (1973). Его мысли интересно развивает А. С. Арсеньев:

«Человек, как разумное (sapiens — мудрое, что, на мой взгляд, вернее) существо начинается со вспышки рефлексии во всеобщей форме — осознания себя как «Я» и Мира как «Ты». Это — первичное непосредственное религиозное отношение — самонахождение и самовосприятие себя в Мире. Связанное с рефлексией трансцендирование выводит сознание в положение вненаходимости, и опосредованное рефлексией-трансцендированием отношение Я – Ты предстает как Человек – Мир. Становится возможной философия — самопонимание и самоопределение Человека в Мире» (Арсеньев А. С., 1997, с. 1).

Далее Арсеньев констатирует, что «первоначальное господство отношения Человек – Мир постепенно замещается господством его вырожденной формы — отношением субъект – объект, где человек представлен как частичный и в такой же частичности представлен Мир, как мир объектов» (там же). Указанная констатация, на мой взгляд, даже более справедлива для психологии, чем для философии. В нашей науке редукция пошла еще дальше: не субъект – объект, а стимул – реакция. В этом не было бы большой беды, если бы на основании несомненно полезных экспериментальных процедур, с помощью которых изучались изолированные психические функции, не делались заключения о поведении (а, порой, и сознании) целостного человека в мире. Значительная часть исследований в истории психологии была направлена, или имела своей целью вытеснение субъективного из науки во всех его ипостасях: как объекта, предмета и метода

исследования. Это начиналось как будто бы с благими намерениями, чтобы избежать субъективизма в исследовании и получать объективные результаты. Спорить с этим бесполезно и бессмысленно. Предпочту продолжить работу по расширению понятия объективного, которую мы начали с М. К. Мамардашвили (1977). Попробуем начать постепенно выходить за пределы семиосферы с тем, чтобы обратиться к основному отношению Человек – Мир.

Источники напряжений в полиморфной, полифонической и полицентрической семиосфере вызывают когнитивные и эмоциональные диссонансы. Но для того, чтобы эти напряжения превратились в движущую силу развития знаний, в сфере должен быть субъект, персона, хозяин, обладающий, как минимум, рефлексивными способностями, а еще лучше — сознанием. Если у него есть со-знание, то он может находиться как внутри семиосферы, так и рядом с ней или над ней. Если же он может менять эти виртуальные позиции наблюдения и типы отношения к своему знанию, он становится подлинным субъектом, хозяином своего знания, а не реагирующим рефлекторным устройством. Разница между рефлексом и рефлексией очень мала (ср. рефлекс и рефлекс = и = Я), но весьма существенна. Рефлексия — это способность заглядывать внутрь самого себя, владение, пусть маленькой, но своей семиосферой и понимание того, что при всей ее уникальности она не единственна. А. М. Пятигорский заметил, что в строгом смысле рефлексия противостоит внешнему наблюдению: рефлексивное думание — это думание о думании, а не о событиях или знаниях.

Понятие «семиосфера» — это символ, за которым скрыты гармония и диссонанс многих сфер, например, сферы или энергетические поля мотивов. Мотивационное поле — это преобразованные в энергетику поля предметов, действий, мыслей, деятельностей, страстей. Ведь человек стремится не только к предмету per se. Он не меньше, а то и больше стремится к действию, к переживанию, к знанию, которые становятся смыслом и целью его жизни и деятельности. Эти стремления часто несовместимы, что порождает борьбу мотивов. Сознательная борьба мотивов дополняется неосознаваемыми побуждениями — интенциями. Психология пока смутно себе представляет специфику, динамику, энергийность и взаимодействия таких сфер (полей), как когнитивная, эмоциональная, мотивационная, волевая, личностная и т. п. Между ними возникают силы притяжения и отталкивания, изредка устанавливается равновесие, гармония, которая вновь нарушается. Семиосфера — это мир миров, имеющих свои антимиры.

Включение субъекта в сферу знаний или сферы знаний в субъект помогает уточнить, а возможно, и облегчить решение

проблемы так называемой репрезентации знаний, которой озабочена компьютерная наука. Строго говоря, репрезентация невозможна без презентации. Они всегда вместе. Презентирует их знающий, мыслящий, действующий, построивший знание, переживающий субъект. Лучше — личность или персона. Только в этом случае мы получаем живое, личностное, персональное, пристрастное знание, которое одновременно знание, страсть и действие. Не только знание, но и отношение к нему, переживание его. Вообще-то говоря, у субъекта, кроме знания, мысли, действия, переживания, нет других признаков и доказательств его существования и его субъективности. Все это содержится в декартовом Cogito ergo sum. У Декарта Cogito включает и действие: Ago ergo sum, а действие, соответственно, включает страсть.

По линии субъективности Cogito и Ago проходит граница между знанием и информацией. Знание всегда чье-то, кому-то принадлежащее, его нельзя купить, украсть у знающего (разве что вместе с головой), а информация — это ничейная территория, она бессубъектна, ее можно купить, ею можно обменяться или украсть, что часто и происходит. К этой разнице, между прочим, чувствителен язык. Есть жажда знаний и есть информационный голод. Знания впитываются, в них впиваются, а информация жуется или глотается (ср. «глотатели пустот, читатели газет»). Жажда знаний, видимо, имеет духовную природу: «духовной жаждою томим». Однако и одной, и другой жажде испокон века противостоят «суета сует и томление духа».

Эксперименты по сенсорной и перцептивной депривации (изоляции) свидетельствуют, что испытуемые значительно более остро испытывают потребность в зрелищах, чем в хлебе. Даже крысы во много раз быстрее бесятся и гибнут без информации, чем без пищи. Когда понятие «информация» вошло в арсенал гуманитарного знания, на какое-то время показалось, что это произвело в нем революцию. Сегодня компьютерная наука, пресытившись информацией, начала испытывать жажду знания и притом не всякого, а живого. Она обратилась к проблематике репрезентации знаний в человеческой памяти. Справедливости ради нужно сказать, что более содержательным становится и преподавание информатики. Хотя до количественных оценок семантической информации еще далеко, но в обиход информатики входит понимание информации как меры неоднородности конструктивного объекта, предложенное А. Н. Колмогоровым (см.: Лесневский А. С., 1996).

С психологической точки зрения различие между информацией и знанием состоит в том, что человек несравнимо больше стремится к информации, чем к осмысленному знанию. Утешает то, что информация довольно быстро забывается, а знания растут.

Биолог Б. С. Кузин, находившийся в дружеских отношениях с О. Э. Мандельштамом, познакомил его с теорией митогенетического поля А. Г. Гурвича. Приведу комментарий поэта относительно роста растения в свете этой теории:

«Растение — это звук, извлеченный палочкой терменвокса, воркующий в перенасыщенной волновыми процессами сфере. Оно — посланник живой грозы, перманентно бушующей в мироздании, — в одинаковой степени сродни и камню и молнии! Растение в мире — это событие, происшествие, стрела, а не скучное бородатое развитие» (Мандельштам О., 1990, с. 114).

Этот отрывок вызывает отчетливые ассоциации между биологическим полем и семиосферой. К таким ассоциациям поэт приходит сам, без нашей помощи:

«Задача решается не на бумаге и не в камер-обскуре причинности, а в живой импрессионистской среде в храме воздуха и света и славы Эдуарда Манэ и Клода Монэ...

Все мы, сами того не подозревая, являемся носителями громадного эмбриологического опыта: ведь процесс узнаванья, увенчанный победой усилия памяти, удивительно схож с феноменом роста. И здесь и там — росток, зачаток и — черточка лица или полухарактера, полузвук, окончание имени, что-то губное или небное, сладкая горошина на языке, — развивается не из себя, но лишь отвечает на приглашение, лишь вытягивается, оправдывая ожидание» (там же, с. 115).

Это и есть живой рост знания или, если угодно, рост живого знания в семиосфере.

На рис. 1 (см. с. 65) перед треугольником, в котором размещено пространство возможных языков, показаны два варианта текста. В первом Я погружено в мир, во втором — мир погружен в Я. Это похоже на гелиоцентрическую и геоцентрическую модели Вселенной. В нашем случае мы можем первую назвать когитоцентрической или праксеологической, вторую — аффективной, персоналистической или эгоцентрической. (Эти две парадигмы, кстати сказать, издавна существуют в педагогике: что формировать — знания или личность?) Различие между этими вариантами не абсолютно, не фатально, скорее, оно функционально. Обе виртуальные позиции наблюдения и действия — не только доминанты индивидуальности (экстраверт-интраверт). Они равно необходимы для развития знаний и для развития личности. Их чередование обеспечивает рефлексивность и разумность поведения. Конечно, удельный вес представлений о мире-тексте

и Я-тексте у каждого отдельного человека может быть весьма различен (см. рис. 2).

При всей невозможности устранения субъекта из процесса наблюдения, эксперимента, получения новых знаний попытки уменьшить его влияние весьма осмысленны. Они повышают уровень объективности получаемых знаний. Объективность — этот идол науки — все еще пользуется высоким статусом в научном сознании и особенно в сознании обывателя, слепо доверяющего, например, статистике.

Персонализм, или эгоцентризм, также полезен. Без него человек не мог бы стать мерой всех вещей, вспоминать и заботиться о человекоразмерности создаваемых им предметов, вещей. Наконец, он не мог бы поверить в себя, в свои силы. Иногда он даже слишком сильно и слепо может уверовать в себя, представлять себя Демиургом. Быть демиургом не стыдно, хотя и утомительно. Стыдно иметь самосознание демиурга, оно слишком далеко заводит... Напомним о самосознании подлинного Демиурга:

Рис. 2.

Варианты взаимодействия Я-текста и Мир-текста.

«Ай да Пушкин... ай да молодец!» К тому же, когда творчество, «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь» захватывают человека, самосознанию, рефлексии вообще не остается места. Он без остатка растворяется в предмете.

На самом деле с позиций человека в мире все происходит и проще, и сложнее. Человек погружается в предмет, растворяясь в нем. Человек отстраивается от предмета, от мира, погружается в себя как в предмет, например, весь помещаясь в больном зубе как в тесном ботинке, чувствует себя как большая отсиженная нога или блуждает в своей (чужой) душе, как в потемках. Человек осваивает предмет до полного слияния с ним, когда тот становится не просто орудием, а его новым органом, как бы вживленным или инкрустированным (М. Мерло-Понти), или инкарнированным (М. М. Бахтин) в него. Человек растворяется в другом, любимом человеке. Наконец, человек рефлексирует по поводу себя, своих физических, психических, духовных свойств и качеств, по поводу своих отношений к миру и с миром, по поводу своих отношений к другим и с другими. И, между прочим, сам не всегда может провести границы между собой и миром, собой и другими, понять, где он, а где космос. Он в космосе или космос в нем, не может выбрать, какая позиция, какой взгляд более предпочтительны. Причина этого состоит в том, что человек не только телесное, но и предметное, не только ощущающее, но и сознательное, духовное существо. В нем есть не только внешнее, но и внутреннее, которые столь же трудно различимы.

На рис. 2 показано, что обе позиции человека в мире сообщаются друг с другом. Более того, они невозможны одна без другой. В жизни не может быть «чистых» экстравертов или интравертов. Это скорее доминанты индивидуального поведения. Поведение во внешнем мире сменяется погружением, углублением в себя, затем человек снова выныривает наружу. Только внешнее поведение характеризовалось бы исключительно рефлексами, инстинктами. Акции и поступки рождаются внутри, хотя воплощаются вовне. Подъем по духовной вертикали, о которой разговор впереди, возможен лишь благодаря погружению в себя.

Прежде чем обратиться к проблеме границ между человеком и миром, рассмотрим вопрос об ограниченности (при всей безграничности семиосферы) человеческих знаний, который не совпадает с вопросом об ограниченности человека. Речь не будет идти о том, что мир неисчерпаем для познания, что абсолютная истина (если таковая существует) недостижима. Это банально и неинтересно. Дело в том, что существует некоторое множество сфер, в различной степени доступных людям. Есть, например, мир музыки, который, мягко скажем, доступен не всем. Никого не удивляет, что консерваторий меньше, чем университетов и театров. Это особая сфера со своими профессионалами, знатоками,

любителями, имеющая свой, не требующий перевода интернациональный язык, развивающийся по ему одному ведомым законам. Возможно даже, что он ближе всех остальных к языку небесных сфер. Не будем настаивать на этом, не будем и спорить, тем более, что мир музыки — это все же не сфера знаний, а относительно замкнутая в себе, от многих закрытая сфера искусства. Еще более закрытым является мир шахмат:

«Кому не известна зависть к шахматным игрокам. Вы чувствуете в комнате своеобразное поле отчуждения, струящее враждебный холодок» (Мандельштам О., 1990, с. 115).

Но такая же относительная замкнутость и закрытость, куда заказан вход профанам, характеризует отдельные регионы, ниши, субсферы в семиосфере. Для этих ниш трудно подобрать подходящее название. Каждая из них находится внутри целого, несет в себе черты целого, развивается вместе с целым, вносит в него свой вклад. И вместе с тем каждая обладает достаточно большой автономией, имеет свои границы. Это как бы государства в государстве, имеющие свой язык, свою субкультуру и обычаи.

Границы между сферами точного и гуманитарного знания настолько отчетливы, что постоянно воспроизводится сюжет о двух культурах, о непонимании ими друг друга, об антагонизме между физиками и лириками и т. п.

Вернемся к вопросу, где проходит граница между человеком и миром? Начнем с самого простого. Есть зона досягаемости руки, зона видимости, зона слышимости. К ним можно добавить зону досягаемости нашего голоса. С. М. Эйзенштейн называл голос звуковой конечностью. Не так просто решить, какую из этих перечисленных зон принять в качестве границы. А если мы вооружим руку, глаз, ухо, голос инструментами, то увеличим их возможности практически беспредельно. Вопрос о границах потеряет смысл. И это не шутка. Представим себе зонд в руках хирурга. Для того, чтобы им успешно пользоваться, осязательная чувствительность его пальцев должна переместиться на кончик зонда.

Не только чувствительность. М. Мерло-Понти так описывает запечатленную методом замедленной киносъемки работу А. Матисса:

«Кисть, которая, если смотреть на нее невооруженным глазом, просто перескакивала от одного места к другому, теперь, как стало видно при замедленной съемке, ведет себя по другому: она будто размышляет в растянутом времени, делает десятки пробных движений, танцуя перед холстом, несколько раз едва касаясь его, и вдруг стремительно, как удар молнии, наносит единственно нужную линию» (цит. по: Гордеева Н. Д., 1995, с. 302).

Обратим внимание на «размышление» кисти. В действии субъект, движение и предмет смыкаются в единое психофизиологическое

и психофизическое образование. Мерло-Понти писал о том, что наше тело

«образует из других вещей сферу вокруг себя, так что они становятся его дополнением и продолжением. Вещи уже инкрустированы в плоть моего тела, составляют часть его полного определения, и весь мир скроен из той же ткани, что и оно» (1992, с. 15).

Это выражается, в частности, в том, что расширяется наше ощущение собственной схемы тела. Она включает в себя одежду, скафандр, автомобиль, самолет, танкер и т. п. Без этого невозможны адекватное обстоятельствам поведение, эффективная деятельность. Происходит очувствление (этот неуклюжий, но осмысленный термин принадлежит робототехнике) орудий, предметов, благодаря которому мы обращаемся с ними так же произвольно, как и со своим телом.

Вынесенную за пределы собственного тела чувствительность едва ли можно называть фантомной, хотя феномены фантомной чувствительности облегчают понимание первой. Понятие «фантом ампутированного» было введено известным немецким психологом Д. Кацем после первой мировой войны. Жертвы войны, утратившие конечности, постоянно жаловались на боли в отсутствующих ногах или руках. Эти боли и были названы фантомными (например, болит любимая мозоль). Фантомная чувствительность была большой помехой при реабилитации больных. Например, когда при утрате кисти делали операцию Крукенберга, результатом которой была двухпалая рука, составленная из разделенных локтевой и лучевой костей, необходимо было специально преодолевать фантомную чувствительность утраченной кисти. А. В. Запорожец и А. Н. Леонтьев (1945) называли такое преодоление укорачиванием, «врастанием» фантома в руку Крукенберга. В приведенных выше примерах происходит обратное. Там естественная чувствительность вырастает, выходит за пределы собственного органа и врастает в искусственный орган, в орудие.

Сфера вещей, предметов, орудий вокруг нас — это не только порождение техносферы. На созданном человеческом предметном мире есть печать духосферы и семиосферы. Иное дело, насколько она отчетлива. Происходит и опредмечивание нашего тела, наших органов чувств. Как отмечалось выше, Ч. Шеррингтон говорил о предметных рецепторах, а К. Маркс даже об органах чувств — теоретиках.

Имеются еще более разительные примеры. Аристотель считал, что творец находится сам «внутри формируемого им материала», например, скульптор отсекает от дикого камня все лишнее, кроме того, что он видит внутри него. Когда же он ошибается, отсекая что-то от своего образа, он испытывает физическую боль. Значит, в глыбе мрамора существует искомый образ,

а в этом образе находится сам скульптор. Он не ищет образ в глыбе, а освобождает его (и себя) из нее, из темницы, в которую он переселился.

Нечто аналогичное происходит с актером, чувствующим образ, роль, которую он играет, изнутри. Иначе обстоит дело у музыканта. М. Ростропович рассказывал журналисту о двух своих портретах с виолончелью, выполненных Дали и Гликманом:

«Так, у Дали мы вдвоем с виолончелью, я держу, все отлично. А у Гликмана — я есть, а виолончель стала таким красным пятном у меня на животе, вроде вскрытой брюшины. И в самом деле, я ощущаю ее теперь так, как, видимо, певец ощущает свои голосовые связки... Она перестала быть инструментом» (Чернов В., 1994, с. 12).

Это пример не уникальный, но он превосходно описан мастером. М. Мерло-Понти назвал бы это инкрустацией инструмента в тело человека. Подобное возможно лишь в том случае, если человек одухотворяет предмет, вкладывает в него и в действие с ним свою душу или хотя бы ее частицу. Справедливо и обратное. В случае Ростроповича мастер вобрал в себя через виолончель часть души ее создателя Страдивари. Инструменты, орудия, таким образом, могут выступать не только как продолжение или усиление органов человеческого тела, но и как продолжение души. Звучащая виолончель представляет собой продолжение душ Страдивари и Ростроповича. Г. Гейне говорил о том, что выдающиеся пианисты достигают такого уровня мастерства, что «рояль исчезает, остается одна музыка».

Происходит двусторонний процесс. Вещи инкрустируются в плоть человеческого тела, распространяя последнее в мир, а сам человек, по мысли М. М. Бахтина, инкарнируется (воплощается) в мир, становится участным в бытии. Его мышление становится поступающим:

«Действительно поступающее мышление есть эмоционально-волевое мышление, и эта интонация проникает во все содержательные моменты мысли. Эмоционально-волевой тон обтекает все смысловое содержание мысли в поступке и относит его к единственному бытию — событию. Именно эмоционально-волевой тон ориентирует в единственном бытии, ориентирует в нем и действительно утверждает смысловое содержание» (1995, с. 41).

Значение эмоционально-волевого тона для поступающего мышления и сознания, подчеркиваемое М. М. Бахтиным, означает, что поступающее мышление, как и поступок, движется и живет не в психической сфере, не в воображении, оно свершается в бытии, в действительной жизни.

Понятие «тело» не только расширилось, но и дифференцировалось. Несомненный и весомый вклад в новую трактовку тела

внесла французская школа психоанализа Ж. Лакана. В соответствии с взглядами ее основателя различают три регистра тела:

— тело воображаемое, связанное с тем образом тела, каким его схватывает зеркало;

— тело символическое или символический корпус;

— тело реальное, понимаемое как блаженство тела (см.: Брока Р., 1994).

Рассмотрим подробнее лишь один, наиболее важный в настоящем контексте, регистр тела — символическое тело. С точки зрения М. К. Мамардашвили в него входит тело человеческих желаний, мотивов деятельности. Другими словами, будучи символическим, оно и предметно. В его создании участвуют, видимо, биодинамическая ткань движений и действий, чувственная ткань образа, эмоциональная ткань желаний. Символическое тело может расширяться беспредельно. Примеры напрашиваются сами собой: «Государство — это Я», «Наука — это Я» и т. д. Такое в истории случалось неоднократно. Задолго до возникновения психоанализа. Да и сам З. Фрейд был склонен идентифицировать психоанализ с собой, считал его собственным символическим телом, не допускал в него постороннего вмешательства, никаких инородных тел. Он противодействовал любым формам реорганизации и переструктурирования созданного им символического тела. Если воспользоваться терминологией Фрейда, он не допускал не только кастрации символического тела, но даже динамического переструктурирования его образа, к чему призывали многие талантливые ученики и последователи. Фрейд отторгал не только их предложения, но и самих авторов этих предложений. В жизни имеется много случаев (читатель легко вспомнит или найдет их сам), когда после кастрации остается фантом утраченной части символического тела. Фантом символического тела, например, фантом утраченного кресла, может быть столь же, а то и более болезненным, чем фантом ампутированного.

В основе формирования символического тела лежит объективация аффективно-смысловых образований человека, вынесение их вовне, либо в виде его творений, либо в виде его функциональных органов (см.: Зинченко В. П., 1996а; 1997).

Значит, простой, казалось бы, вопрос: где я и где мир, оказывается достаточно сложным. Границы между человеком и миром весьма условны. Они становятся безусловными на личностном уровне развития человека, когда он не только размышляет о себе и мире, но и самоопределяет себя и свое отношение к миру, доопределяет мир собой, своей деятельностью, познанием, сознанием, совестью или противостоит ему. Лишь на личностном уровне возможна высшая форма рефлексии относительно дихотомии Я и Мир. В этом и заключается сознательное самоопределение человека (см.: Рубинштейн С. Л., 1973).

Читатель, привыкший к диалектическому материализму, знакомый с историей попыток разрешить психофизическую проблему, может резонно спросить, а как быть с основным вопросом философии? Что же происходит, и где находится вне и независимо от меня существующий объективный мир Природы и Космоса? Ведь нельзя же и его отнести к объективированным аффективно-смысловым образованиям, к творению человека. Этот мир действительно существует и находится там, где ему надлежит быть, т. е. вне и независимо от сознания человека. Но он существует таким образом лишь до тех пор, пока он не станет миром человеческим. Стать таковым он может лишь войдя в круг, в континуум бытия-сознания, в мир человеческой деятельности.

Попадая в этот круг, объективный мир или его объекты очеловечиваются, вочеловечиваются, получают названия. Имя. Прекрасное слово «вочеловечивание» я встречал у бл. Августина, у А. Блока. Есть и другие упоминавшиеся выше термины, несущие ту же смысловую нагрузку. М. Мерло-Понти говорил об инкрустации, М. М. Бахтин — об инкарнации, Р. Авенариус — об интроекции. С таким же успехом можно говорить об интериоризации объектов мира в континуум бытия-сознания, в мир человеческой деятельности. Здесь уместно обратиться к П. А. Флоренскому:

«Итак, познание не есть захват мертвого объекта хищным гносеологическим субъектом, а живое нравственное общение личностей, из которых каждая для каждой служит и объектом, и субъектом. В собственном смысле познаваема только личность и только личностью. Другими словами, существенное познание, разумеемое как акт познающего субъекта, и существенная истина, разумеемая как познаваемый реальный объект, — обе они — одно и то же реально, хотя и различаются в отвлеченном рассудке» (Флоренский П. А., 1992, с. 74).

Включение личности в психологию познавательной деятельности или в когнитивную психологию есть включение драматического и трагического моментов, страстей души. До сих пор психология подобного накала чувств не испытывала или не могла себе этого позволить. Она лишь манипулировала главами, посвященными личности, перенося их из конца в начало учебников и обратно.

Вочеловечивание мира — это его оживление, одухотворение. Человеку неуютно жить в мертвом мире. Космос становится не только живым, но и по-этическим. Эта замечательная лингвистическая находка принадлежит К. А. Кедрову. Напомню О. Мандельштама:

У маленькой вечности в люльке Большая Вселенная спит. или: Взять в руки целый мир Как яблоко простое.

127

Наука, идя за мифологией, поэзией и религией, постепенно приходит к тому, что Вселенная изначально органична человеку. Глаз — в такой же мере порождение Солнца, в какой Солнце (во всяком случае, в мифопоэтической традиции) — порождение глаза. Наука находит все новые и новые доказательства в пользу антропного принципа организации Вселенной. (Кстати, науке, запутавшейся в цивилизации, пора бы позаботиться о подобном принципе своей собственной организации и развития). Такие размышления поэтов, философов, физиков, конечно, чрезвычайно интересны, они расширяют профессиональное сознание психологов. В частности, они помогают понять, как человеческое мышление приобретает планетарные масштабы, а человеческая глупость достигает космических высот. Правда, глупость, в отличие от мышления, к сожалению, не бывает символической. Она, как тень, следует за развитием интеллекта, растет вместе с ним, а часто и превосходит его.

128

Глава 8