Через месяц Иван получил в доме для офицеров комнату с общей кухней на двоих.

В квартире жила семья Цаткиных. По словам соседки, муж её еврей, а она русская. Москва словам не верит, но согласимся, что так. После войны, после того, как Гитлер уничтожал всех подряд евреев, даже детей, евреи – мужчины женились на русских, а девушки-еврейки выходили замуж за русских парней. Нация, по-видимому, хотела раствориться. Мало ли какие испытания ждут людей впереди? Но всё было бы хорошо в жизни Ганны. Этот год был бы счастья и любви, но, увы! в холодной, почти не отапливаемой комнате. И никакими аллегориями-иносказаниями не опишешь. Проклятый спрут-печка так чадила, и так валил из неё дым в квартиру, что приходилось открывать дверь не только в прихожую, но и на улицу. Целыми днями Ганна ходила в сапогах и в своём драповом пальто. Согревалась на кухне, когда там стала готовить еду, а не в комнате. Вот вам и базис, и своя надстройка. Базис – это холод в квартире, что при разговоре шёл изо рта пар, а надстройка – кашель молодой жены и дрожащая постоянно её робкая душа. Безобидная, нетребовательная… А куда деться, куда идти? Она уже ждала и ребёнка…

Единственной радостью были песни по вечерам мужа. В первые месяцы он часто брал гитару и под аккомпанемент пел: «Чёрные очи, очи дивочи, где ж вы навчылысь сводить людей…» Ганна не выдерживала и плакала…

Иногда становилась на колени перед сидящим на стуле мужем, и рассказывала ему о своём очень тяжёлом, каторжном детстве. Она не могла удержать слёз. Ложила голову ему на руки и плакала. Иван гладил её волосы и говорил: «Золотые горы я тебе не обещаю, но никогда не обижу, всегда буду рядом…»

Он советовал ей забыть всё прошлое, ведь оно ушло навсегда и никогда не вернётся… То были самые счастливые дни в её жизни хоть и в холодной комнате. Рядом был её друг, защитник, опора… А с милым и в холодной комнате рай, пусть и пар идёт изо рта, когда говоришь. Ну и пусть! Не нужно взлетать высоко, земля ведь тоже прекрасна, если рядом сильный и любимый человек. Только в экстремальных случаях кидайся вниз головой в воду, чтобы достигнуть своей цели. Но у неё уже есть всё: огромная, защищавшая её стена: Иван Устименко. Её майор, рослый красавец, её любимый. И никто на свете ей больше не нужен: никто!!! Он ей заменил мать и отчима, даже отца, которого она никогда не видела, сестёр… Весь мир!.. Её милый, любимый Иван…

И она полетела в свой мир, как птица, которой распахнули клетку, чтобы в этой жизни можно было легко вздохнуть и распустить свободно свои крылья…

Она не носила одежду по сезону, ничего не требовала от мужа, жила тем, что было, но была почти счастлива. Ганна, казалось, затерялась среди людей не как иголка в стогу, а как песчинка, счастливая песчинка среди огромного количества людей, считая себя сейчас равной многим. Не униженной и растоптанной, нет! Нет, и ещё раз, нет!

Она – человек, как тысячи других: у неё есть опора: её сильный и умный Иван, хоть и холод в квартире, что при разговоре идёт изо рта пар…

И только иногда по ночам, когда Ганна спала на руке мужа, проснувшись, смотрела в огромное холодное и тёмное окно, и ей почему-то становилось страшно. Сжималось сердце от какого-то неизвестного предчувствия. Слёзы подступали к глазам: ей казалось, что счастье не может быть вечным. И рано или поздно оно оборвётся. Ведь она родилась несчастливой, проклятой матерью, нелюбимой ею. «Нет, нет, нет! − кричало у неё всё внутри. − Иван умный и сильный всегда будет рядом. Никогда не оставит. Никто в мире нас не разъединит. Он такой родной, данный мне судьбой…»

Но милые тешатся, когда спит чёрт. Если нет ума – займи у другого без отдачи. Люди от этого не пострадают. Не доверяй по наивности каждому и даже ближнему. Человек не может жить, не заполнив пустоту своего сердца. Только вот чем его заполнить: злобой, любовью или наивными суждениями и убеждениями? Но всё это увидишь не сразу. Однако можно жить и вообще ни о чём не думать. Не думала о своём будущем и Ганна. Жила одним днём, заботой о муже и своей любовью к нему. Но быт карёжит всё. Когда печь полностью не стала давать им тепло, и они её перестали топить, жильё их превратилось в промёрзший склеп. Ганна, приготовив обед на общей кухне, уходила в свой ледник, куталась поверх драпового пальто ещё одеялом, но не могла согреться. Порой не выдерживала и плакала. К приходу мужа протирала слёзы, встречала ласково хоть и без улыбок.

Наконец уже к концу января заплакала как-то вечером при нём, при муже. Тот лежал на кровати в одежде. Он носил кроме нижнего белья, ещё шерстяное, потом верхнюю офицерскую одежду и вдобавок тёплую кожаную с меховым подкладом безрукавку. Ему, наверное, было не жарко, но и не стонал от холода. На фронте, по-видимому, было и хуже. И Иван не мог понять того, что однажды Ганна вечером при нём, прижавшись спиной к холодной печке, стояла и плакала… На стуле рядом лежал узелок. Иван понял: «Собралась в Лесозаводск к матери…»

− Кто тебя там ждёт? Кому ты нужна? − только и спросил он.

− Поеду, проведаю и вернусь дня через три, − ответила, скрывая истинную причину. − Соскучилась за сёстрами…

− Хорошо, − согласился Иван. − Возьмёшь с собой продуктов и завезёшь моей матери. Только зайдёшь сначала к моей, а потом уже к своим…

− Почему так? А если наоборот?

− Нет, так положено, что невестка отдаёт предпочтение вначале матери мужа… Поняла? Сначала к моей… Там оставишь и продукты…

И Ганна уехала среди лютой зимы в осенних сапогах и в лёгком драповом пальто, в шляпке…

Доехала до Лесозаводска утром. Мороз явно за тридцать градусов. Не шла, а бежала к свекрови. Стучала зубами от холода. Мать Ивана получила половину подарков, но напоила горячим чаем. Ганна, разморённая теплом и усталостью, кое-как дошла до кровати и как бы замертво упала на постель. Мгновенно уснула. Проспала почти до вечера. Потом встала и засобиралась. Свекровь только сказала: «Вот это так гостья? Пришла, выспалась и наутёк?»

Днём было уже теплее, но добираться далеко, по вторую сторону от вокзала. Тоже замёрзла пока шла. Ульяна встретила дочь с возгласом: «А лышенько! Та чего же ты среди зимы приехала почти раздетая?»

− А у меня больше ничего нет, чтобы теплее одеться.

Прожила Ганна дома не три дня, а больше недели. Грелась все дни около печки и за обогревателем. Страшно было подумать, что нужно было ехать к её Аполлону в ледяной карцер. Уезжая, мать ей отдала её старое ватное пальто, которое ей покупали ещё в восьмом классе, продав немного пшена. Носила это пальто Ганна и в Кузбассе и в Лесозаводске. Старое, немодное, но ещё грело душу. Отдала Ульяна дочери и большой очень тёплый шерстяной платок с кистями. «Оденешь его на твою шляпку, и он укроет твои и плечи, и спину, и грудь. А сверху и твоё модное польское пальто прикроет твою душу… Не замёрзнешь. Нашли её старые валенки. Она их покупала ещё в Кузбассе. Мать продала тоже немного пшена и переслала ей тысячу рублей, чтобы купить тёплую обувь. Ведь там морозы доходили до минус сорока градусов.

Валенки Ганна носила две зимы в Кольчугино и зиму в Лесозаводске. Подошва почти сносилась. Нужно бы их подшить. Но Фёдор ответил, что нет то войлока, то дратвы, то воска, чтобы натереть им дратву. И всё-таки в них было значительно теплее, чем в сапогах. Вниз наложили газет, ноги обмотали старыми тряпками. И «майёрша» смогла спокойно вернуться к мужу. Когда он был на службе, надевала зимнее пальто, под него ещё и тёплый платок, а ноги обматывала Ивановыми тёплыми портянками и натягивала валенки. Благо, что эта экзотическая обутка была великовата и позволяла проделать эту «хитрость».

И только где-то в конце марта, когда в их квартире ещё по углам сверкал иней, Ганна как-то постирала бельё, но на улице пошёл, просто повалил, сырой хлопьями снег. Как развесить бельё? Неожиданно пришла мысль: «В кладовке!»

Она открыла дверь в почти тёмную комнату. Окно небольшое было затянуто чёрной плотной бумагой. Но и полумрака было достаточно, что на неё пахнуло теплом. «Что такое? Что за метаморфоза?» Ганна подошла к окну, сдёрнула сверху бумагу и остановилась поражённая. Тепло шло от кухни, обогреватель второй стороной выходил в кладовую и излучал своё божественное тепло. К обогревателю была пристроена отличная плита с двумя конфорками и даже с духовкой. Налево от входной двери стоял приличный стол, а рядом пара стульев.

Ганька стояла и не верила тому, что было перед нею. «Боже мой! Боже мой! − только и могла она это произносить. − Почему же Цаткины молчали?» Комната квадратных метров двадцать, чистая, натянуты три верёвки, по-видимому, для просушки белья…

Ганна села на стул и не выдержала: плакала… Так перемёрзнуть всю зиму, жить в этом ледяном склепе, когда тут же в коридоре была эта комната, именуемая «кладовкой». Ещё по их приезде Цаткина сказала Ганне: «Эта дверь? Да кладовая, захламлённая старыми жильцами!» Ганна и не открыла её ни разу. Что ей там хранить в кладовой? Она ей была не нужна…

Не меньше её был поражён и Иван. На второй день он взял в части ещё одну солдатскую кровать со всей экипировкой и поставил её в «кухне», как стали молодожёны называть кладовую. Иван рассказал в части о «находке», дошло до командира полка о том, что в домах есть такие «кладовые». Прошла комиссия, отобрали эти кладовки и расселили в них бесквартирных офицеров. Кое-где пришлось делать плиты. «Кухню» Ганы не тронули, но зато в комнате сразу же была приделана отличная большая плита, дым выходил в трубу той печи, которая стояла, как привидение, как глыба.

А Ганне приходили мысли: «Почему такую плиту не сделали ещё по осени или даже зимой? Кто в этом виноват? Почему Иван не потребовал в совершенно неотапливаемой комнате сделать плиту раньше? Почему? Командир полка, конечно, не знал об их «морозилке». А разве нельзя было снять хотя бы маленькую комнатку у какой-нибудь бабульки и пережить зиму не в этом аду?

И ещё оставалась одна загадка. Один капитан, который служил с Иваном в одной части, занял у мужа довольно крупную сумму денег. «Через месяц отдам», − сказал он мужу. Но ни через месяц, ни через три не собирался отдавать. Когда Иван спросил о долге, тот послал его по-мужски на все буквы. «В чём дело? − думала Ганна. − Человек служит с Иваном в одной части, занимает меньшую должность, младше по званию и такое неуважение? А субординация армейская? Не пожаловался хотя бы командиру полка?»

Только много-много позже поняла: «Иван сын – врага. Кто станет на его защиту? Тот прохвост-капитан скажет, что никаких денег он не занимал. Против Ивана заведут дело, как на офицера, позорившего честь мундира, и выставят вон из армии. Хотя та мордастая сволочь ходила по части и хвасталась, как он «облапошил» длинноногого выскочку, как он называл офицера, прошедшего всю войну. По-видимому, сам протирал штаны где-то в тылу, не нюхая пороха. Ведь всю войну страна держала на Дальнем Востоке огромную армию, охраняя рубежи востока.

К концу лета родился Саша. И что-то вроде оборвалось в жизни Ганны. Иван как бы охладел с появлением сына. А она по-прежнему заботилась о завтраках и обедах, о чистоте и уюте в квартире, ничего не требуя для себя. Так, иногда покупала по мелочам что-нибудь самое необходимое из белья и самое дешёвое. Чаще шила сама, так было выгоднее. Привыкшая жить в бедности, боялась потратить лишнюю копейку, отчитывалась перед мужем за израсходованные деньги. Однако как-то Иван сказал: «Никогда не опускайся до уровня кухонного халата…» Ганна сшила после этого несколько приличных платьев. Но потом поняла, что не в одежде дело. Партитура слов тут была другая. Он в ней увидел обыкновенную домохозяйку, кухонного работника, а ему импонируют, наверно, другие женщины, ценз которых выше её, Ганны. И бросил этот вызов ей в анфас – прямо в лицо, не стесняясь, что обидит да и унизит. Ведь Иван получил звание подполковника, а она осталась как бы внизу: всё те же кастрюли и компоты, а теперь ещё и пелёнки…

Да, красота женщины не всегда приносит счастье. Часто это зло, зависть, ревность, даже ненависть, тайная пакость. Лучше быть счастливым и умным. И конечно любимой. Но быть любимой – это, наверное, талант женщины. Уметь брать, а не жертвовать собой… Хорошо, конечно, любить мужа, оберегать его, делать ему приятное, но жаль, когда это растаптывают грязным каблуком. Больно, когда в открытую, когда и втихаря.

Мужа переводили под Владивосток в училище, которое готовило сержантов. Уезжал один, ссылаясь на то, что на новом месте нет для семьи жилья. Кладовку-кухню у Ганны тут же отобрали и поселили двух лейтенантов. И Ганна с ребёнком ютилась в своей комнате.

Как-то уже глубокой осенью, в ноябре, муж приехал к ней на денёк и предложил поехать ей с сыном к его сестре, которая жила под Владивостоком на Седанке. Они уже вечером сели в поезд, и когда стали подъезжать к нужной остановке, пошёл сильный снег. Было почти одиннадцать часов вечера. Муж высадил Ганну с ребёнком на нужной ей станции в метель, в темноте, предварительно объяснив, как разыскать его сестру. Сам поехал дальше, через одну остановку в его часть: на Второй Речке.

Выброшенная, как ненужный мусор, из вагона женщина с ребёнком в пургу, среди ночи не знала куда идти, муж говорил: «Сначала иди по железной дороге до переезда. Свернешь направо, потом по дороге, там спросишь… Но прохожих нет, спросить не у кого. Сильный ветер распахивал детское одеяло, снег лепил глаза, а Ганна всё шла и шла куда-то по рельсам. Саша стал кричать, Ганна хватала руками детское одеялко, прижимая ребёнка к груди. Ей показалось, что это сон, страшный сон и нужно как-то проснуться, чтобы спасти себя и сына… Только сон. Она почти ничего не видела теперь не только из-за снега и темноты, но из-за слёз… «Господи, господи, … куда же я иду? Где дома и почему какой-то вокруг лес?» − шептала почти в безнадёжности Ганна. − Где переезд? Где та дорога?

Но если вам не суждено погибнуть, то обязательно найдётся либо выход, либо добрый человек. Из темноты неожиданно смутно показалась огромная фигура человека, облепленного снегом. Это был бог, посланный с неба, обходчик: «Женщина, вы куда идёте? Куда идёте в такую пургу да ещё с ребёнком?» Ганна теперь открыто плакала:

− Не могу удержать одеяло сына, ветер срывает, и совсем не вижу дороги… Кругом только лес…

− Так куда же вы идёте одна в такую метель?

− Где-то здесь живёт сестра мужа, иду к ней…

− А муж где?

− Поехал дальше на Вторую Речку в свою часть.

− Давайте ваш узелок с пелёнками и ребёнка, помогу вам добраться до нашей будки, а потом как-нибудь общими усилиями отыщем сестру вашего прохвоста-мужа. Как это он мог вас высадить среди ночи одну с ребёнком да ещё в такую пургу? А вы даже не знаете куда вам идти… По всей вероятности, вы шли совсем в другую сторону, и если бы вас не сбило поездом, то замело снегом… Но вы же вышли напротив станции. Так почему ваш муж послал вас в другую сторону?

Ганну в будке приняли две женщины – обходчицы. Распеленали Сашу, растёрли Ганне задубевшие руки. Напоили горячим чаем. Обсудили между собой, где же должна проживать сестра Ивана. Вошёл ещё один обходчик, который хорошо знал, где находится семейное общежитие железнодорожников, недавно отданное в эксплуатацию. И он решил отвести Ганну туда. Ганне Иван что-то сказал об этом общежитии. Но мир не без добрых людей. С ними пошла ещё одна из женщин…

Только почти в час ночи эта странная процессия нашла нужный дом. Была суббота, и некоторые жильцы ещё не спали. Сестра Ивана шла по коридору и вдруг увидела Ганну и чужих людей, которые несли ребёнка и узелок, ахнула: «Как Ванюшка мог так поступить? Ох, заходите скорее в комнату. Обогреетесь. Мои ещё не спят. Да и Сашу посмотрю твоего. Ивана дитё или подсунутое? Нет, нет, это я пошутила…»

Рано утром Аполлон Ганны был у сестры: по-видимому, решил узнать – добралась ли живой его жена до сестры. Не замело, не задавило ли поездом? Сестра сделала ему выговор, он только слегка улыбнулся: «Виноват, сероват – недавно из деревни…» Пошлое, избитое, подростковое выражение в глупые моменты.