Быстро соскочил с кровати, оделся.

− Ты уходишь? − с испугом спросила Катерина.

− Катя, прости, − как можно спокойнее хотел ответить Фёдор, но голос его дрожал, и даже вроде, как в лихорадке, стучали зубы.

− Родненький, побудь ещё немного…

Она соскочила тоже на пол, нашла в темноте руку бывшего мужа, стала жарко покрывать её поцелуями. Он недовольно выдернул ладонь, но всё-таки ещё вежливо ответил:

− Хватит, извини, тороплюсь, − и шагнул к выходной двери. В кухне, у порога, натолкнулся на большие мужские сапоги.

− А это чьи же? − оторопело спросил, но ревности не было, даже какое-то облегчение: «Слава богу – не одна, хоть и слёзы лила…»

− Парень у меня квартирует. Военный, харчи приносит, а так бы нам с дочерью хана. Я ему и готовлю, ну, и сама ем и дочь кормлю… Надо же как-то жить?..

«Вот так, − думал, бежа домой, Фёдор, − вот и верь вам, бабам. Мужские сапоги, вот так… А слёзы? Может и притворство?.. Скорее всего, что нет. Ведь столько лет прожили вместе!» Но тут же его охватили другие мысли: «Как оправдаться? Что придумать?» Бежал по дороге и осатанело, сам не зная зачем, повторял: «Первая жена – от бога, вторая – от людей, а третья – от сатаны… Господи, только не было бы третей. Вторую нужно всеми силами сберечь. Она у меня теперь одна, эта колдунья, и от бога, и от людей, и от сатаны… Хотя сама, как сатана, что днём, что ночью… Простите меня, Катерина и Любаша…

Глава 10

Фёдор порылся в кладовой, нашёл старую литовку – подарок Луки. Женился на Ульяне и воткнул косу в кладовой между стропилами. Она там и ржавела за ненадобностью. Пришлось почистить и отбить. И всё же литовка плохо брала окрепший бурьян, который ложился косо, некрасиво. «Ничего, − думал Фёдор, − подсохнет – сгребу и сожгу, чтоб сорняки не водились. А осенью тут кое-где можно посадить и осинки или берёзки».

Ульяна в хате, босая, жарила картофельные драники на постном масле. Соблазнительный запах полыхал по всему двору, голодно бурчало в животе.

Фёдор открыл дверь в хату. Чад окутал все стены, у плиты валялись мусор и дрова. Убирать было жене некогда – спешила с детьми в церковь. Наташа важно прохаживалась в хате в чистом праздничном платье. В её две тёмные косички были уже вплетены ленты. Ганька ещё по-домашнему, не переодетая, крутилась около плиты и клянчила драники. Мать строго прикрикнула на неё:

− Лба ещё не перекрестила и не умылась! Вернёмся из церкви – тогда и поснидаешь. Пока не сходили в церковь – нельзя, бог накажет.

Но та опять сквозь слёзы застонала длинно и жалобно, не отходя от плиты. У неё кружилась голова и противно тошнило.

− Да дай ты ей хоть один, − сказал Фёдор и протянул руку к миске, но верхние оказались горячими, обжигали пальцы. Он бросил один назад в миску и стал исподнизу брать похолоднее.

− Ну, чего ты копаешься пятернёй, причём немытой? Руки табачищем воняют, перепоганишь все драники…

Но Фёдор взял два, положил на лавку. Ульяна тут же стала ругаться:

− Лавка мабуть (наверное) тоже грязная, хотя бы на стол положил. Чему тебя только твоя мать учила?

Фёдор промолчал. Мать глянула на старшую дочь, которая изредка жалобно поглядывала то на отца, то на мать. Иногда подходила к иконам и накладывала на себя два-три креста…

− А ты не дождёшься, бо уже дивка, а не дытына, зря молишься… Потерпишь, не всё бог даёт, что хочется. Даже не грешной душе не всё позволено…

Ганька, не обращая внимания на замечание отцу, быстро проглотила драники, каких она никогда не ела, хоть они чуть-чуть и припахивали «отцовским табачищем».

Ну что ж? − думала девочка, − батько сам весь пахнет табаком и ничего. Всё равно хороший…»

Ульяна, управившись у плиты, зачерпнула из казанка (чугунка), стоявшего на плите, ковш воды. Вышла во двор помыть ноги. Потом переоделась в праздничную одежду. Обула туфли на низком каблуке: удобно и быстро, не то, что в украинских ботинках. И каблук высокий, и шнуровать долго. А раньше будняки до церкви ходили босиком, берегли обувь. Обувались – когда входили в церковь. «Какие стали неженки? Сейчас все до церкви идут обутые», − рассуждала Ульяна, вроде сама когда-нибудь ходила в церковь босая.

Но детей на молебен повела без обуви. Кто ж детей летом водит обутыми? Это баловство.

После церкви Ульяна раздобрилась: так босыми и сфотографировала дочерей. Но в тот день чуть не оборвалось всё бедой. Когда они шли домой, Ганька увидела летящую за ними коляску. Мгновенный взгляд, и она заметила молодую красивую женщину и нарядно одетую девочку: в кружевном платье и наверно в чудных туфельках из сказок. И вдруг ей захотелось зачем-то перебежать им дорогу. Она помнит, как метнулась в сторону от матери на дорогу. Потом уже видела кучу чужих людей, окруживших их, чьи-то возгласы и крики матери, испуганные и жуткие.

Какой-то мужчина выхватил её из-под самых копыт лошадей, а то бы быть ей раздавленной в пыли посреди дороги…

Ульяна так перепугалась, что не помнила кто спас её дочь. Пока она пришла в себя, толпа уже разошлась. Хотелось тут же отшлёпать Ганьку, но было неудобно перед людьми. Да и грех не хотелось брать на душу после очищения в церкви. Она только взяла младшую дочь за руку, что было для неё величайшим баловством дитэй, но всё-таки так и вела её до самого дома. А Ганька не помнит, чтобы до этого или после мать позволяла такое «баловство». «Чего ещё не хватало: детей за руку водить? Баловать? Зачем? Жалей дытыну пока она спит. Один раз побалуешь, а потом десять раз будешь наказывать, бо оно перестанет понимать доброе слово. Так лучше не делать ни то, ни другое…» − таковы были традиционные методы воспитания в старые времена.