Центростремительные и центробежные силы в средневековом аппарате господства

Огромная империя Карла Великого была собрана путем завоеваний. Конечно, не единственной, но первоначальной функцией непосредственных предшественников Карла, да и его самого, была функция победоносного военного вождя, способного завоевать территорию и сохранить за собой завоеванное. Именно эта функция лежала в основе его королевской власти, его престижа и общественной силы.

Карл распоряжался завоеванными и удержанными странами как военный вождь. Как победоносный князь он наделял следовавших за ним воинов землей. А благодаря своему авторитету ему всегда удавалось собрать войско, даже после того, как воины, получив наделы, оседали в своих имениях.

Император и король не мог в одиночку «сторожить» все свое царство; он посылал доверенных лиц и слуг в провинции, чтобы те наблюдали за сбором налогов, заботились об исполнении его воли и карали противящихся ей. Он оплачивал эту службу не деньгами; на этой фазе деньги, конечно, были в ходу, но в ограниченном объеме. По большей части он расплачивался непосредственно землями, пашнями, лесами и скотом, на основе которых создавались хозяйства и дворы. Имперские графы, герцоги — или как бы еще ни назывались представители центральной власти, — все они, вместе со своей дружиной, кормились с земли. На нее они были посажены, ею они были вознаграждены властью. Аппарат господства на данной фазе общественного развития по своей экономической структуре имел иной характер, чем он приобрел в те времена, когда появились «государства» в более точном смысле слова. Как верно сказано об этой фазе, «чиновники были землевладельцами, которые лишь на определенный срок или в чрезвычайных обстоятельствах имели дело со «службой». Скорее, они напоминали помещиков, наделенных полицейскими и судебными функциями»⁴. К этим полицейским и судебным функциям добавлялась функция военная: они были воинами и, в случае военной угрозы, командовали своей личной дружиной и всеми прочими землевладельцами той области, что была дана им королем. Словом, у них в руках объединялись все функции власти.

Этот своеобразный аппарат господства служит примером разделения труда и дифференциации, существовавших на данной фазе развития общества. Уже в силу своего строения он вновь и вновь порождал весьма характерные противоречия. Благодаря его функционированию воспроизводились типичные последствия, повторявшиеся раз за разом лишь с незначительными модификациями.

Тот, кому были доверены земля и властные полномочия, кто по-господски распоряжался дарованным уделом, для того чтобы кормиться с него самому, кормить своих людей и защищать свои владения, был уже мало связан с центром, по крайней мере, до тех пор пока не появлялся сильный внешний враг. Поэтому стоило центральной власти проявить хоть малейшие признаки слабости, как сам он или его наследники начинали открыто демонстрировать свои права на власть над когда-то врученным им наделом и свою независимость от центра.

Столетиями мы наблюдаем одни и те же тенденции и фигуры в этом аппарате господства. Прежние властители, племенные вожди или герцоги, всегда были опасны для центральной власти. Князья или короли, завоевавшие новые земли, поначалу успешно справляются с внутренней угрозой своей власти. На место племенных князьков они ставят доверенных лиц, родственников или слуг, представляющих власть государя в этих областях царства. Но затем, через короткое время, иногда на протяжении одного поколения, все повторяется. Представители центра, когда-то делегированные в данные земли и поставленные на место их властителя государем, ищут все возможности для того, чтобы лишить его права распоряжаться этими землями, начинают сами распоряжаться ими как наследуемой собственностью, как уделом, принадлежащим исключительно им самим.

Таковы «cornes palatii», имперские графы, желавшие стать независимыми правителями своих уделов; само это латинское слово еще несет память о том, что когда-то они были смотрителями королевского дворца; таковы маркграфы, герцоги, бароны или королевские министериалы. Располагавшие военной силой короли-завоеватели рассылали по стране своих уполномоченных. А затем эти уполномоченные или их наследники вели борьбу с центральной властью уже как племенные или удельные князья. Они стремились добиться права наследственного владения, фактической независимости своего удела, дарованного им первоначально как лен.

Со своей стороны, короли были вынуждены делегировать административную власть над составными частями царства другим лицам. Учитывая организацию военного дела, хозяйства, транспорта, у них просто не было выбора. Общество не предоставляло им такого количества денег, собираемых в виде налогов, чтобы они могли содержать войска из наемников либо оплачивать службу чиновников в удаленных землях и тем самым сохранять их зависимость от центра. В качестве жалованья или вознаграждения они могли предложить своим посланникам только лен, только землю, чтобы те в качестве представителей центральной власти на местах оказались сильнее прочих воинов или землевладельцев этого удела.

Никакие клятвы ленников, никакие уверения вассалов в своей верности не удерживали их от борьбы за независимость от короны за присвоение доставшихся в их распоряжение уделов. Эта борьба начиналась всякий раз, как только у бывших уполномоченных появлялась возможность использовать для своей выгоды взаимную зависимость государя и его вассалов. Эти племенные князьки или феодалы располагают землей, которой их некогда наделил король. За исключением случаев внешней опасности они уже не нуждаются в короле. Они всеми силами пытаются присвоить себе его властные функции. Когда же возникает нужда в центральном правителе, когда вновь заявляет о себе функция короля как военного предводителя, начинается попятное движение. А затем, даже если он преуспел в войне, начинается тот же самый процесс. Силой своего меча и угрозой его применить король снова получает в свое распоряжение уделы и снова может их делить. Таковы постоянные фигуры или процессы, образующие механизм развития западного общества в раннем Средневековье. С некоторыми модификациями они иной раз заявляют о себе и в последующие времена.

Примеры подобных процессов можно и сегодня наблюдать за пределами Европы в обществах со сходной социальной структурой. Развитие Абиссинии демонстрирует множество таких фигур, даже если в последние годы они видоизменялись под влиянием притока денег и под воздействием европейских институтов. Возвышение Раса Тафари, превращение его в императора всей Абиссинии было возможно лишь посредством военного свержения могущественных удельных властителей. А его неожиданно скорое поражение в борьбе с Италией было не в последнюю очередь обусловлено усилением центробежных тенденций, которое в этом феодальном царстве с преобладанием натурального хозяйства произошло сразу же, стоило государю не справиться со своей важнейшей задачей — обороной от внешнего врага. Он не сумел сразу решить ее и тем самым показал себя «слабым».

В западной истории признаки такого механизма обнаруживаются еще в меровингскую эпоху. Уже здесь видно «начало того развития, когда высшие чиновники империи становятся наследственными властителями»⁵. Уже к этому времени может относиться следующее суждение: «Чем большей была фактическая власть, хозяйственная и социальная опора у такого должностного лица, тем меньше мог король даже думать о том, чтобы после смерти чиновника забрать этот пост и отдать его кому-либо, не принадлежащему к семье последнего»⁶. Иными словами, большая часть царства переходила из-под власти государя в распоряжение удельных правителей.

Эти процессы еще яснее проступают в каролингскую эпоху. Карл Великий, подобно абиссинскому императору, по возможности истреблял старых местных герцогов и ставил на их место своих «служилых людей», графов. Когда произвол этих графов и их фактическая власть над уделами стали совершенно очевидны, — а это произошло еще при жизни Карла, — для надзора за ними он поставил новую группу людей из своего окружения. Это были королевские посланники, «missi dominici». Уже при Людовике Благочестивом функция графа становится наследуемой. Последовавшие за Карлом императоры «уже не могли более противостоять притязаниям на наследование и были принуждены их признавать»⁷. Утрачивает смысл и сам институт королевских посланников. Людовик Благочестивый уже вынужден отзывать «missi dominici» из тех уделов, за коими те должны были следить. Он не обладал военным престижем Карла Великого, и в его царствование с полной силой обнаруживаются центробежные тенденции, сказывающиеся на социальной организации империи. Эти тенденции впервые достигают апогея при Карле III, который в 887 г. не смог удержать внешнего врага, датских норманнов, вдали от Парижа силой меча и едва добился этого с помощью золота. Характерно и то, что с пресечением прямой линии престолонаследования корону захватывает Арнульф Каринтийский, внебрачный сын Карломана, племянника Карла Толстого. Сначала он показал себя как предводитель войска в пограничных сражениях с чужеземными племенами. Затем, заняв главенствующую роль в Баварии, он выступает против слабого императора и быстро получает признание других племен — восточных франков, тюрингов, саксов и швабов. Именно в качестве военного вождя в подлинном смысле этого слова его и делает королем военное дворянство немецких племен⁸. Вновь прямо заявила о себе легитимирующая и наделяющая властью сила, которой в этом обществе была наделена функция короля. В 891 г. Арнульфу удалось остановить норманнов под Лувеном и на Дайле. Но стоило ему однажды проявить нерешительность и не выступить во главе войска, как тут же последовала реакция — в его наскоро сколоченном царстве взяли верх центробежные силы. Как заметил хронист того времени, «ille diu morante, multi reguli in Europa vel regno Karoli sui patruelis excrevere»⁹, — пока он медлит со вступлением в бой, по всей Европе тут же оживляются мелкие короли. В приведенных словах хрониста одним предложением образно выражена социальная закономерность, налагавшая свой отпечаток на весь ход развития европейского общества на данной фазе.

Движение вновь поворачивается вспять при первых саксонских кайзерах. То, что корона империи достается именно саксонским герцогам, вновь ясно указывает на важнейшую функцию государя в этом обществе. С востока саксонцев очень сильно теснили негерманские племена, и их герцоги поначалу должны были оборонять свою собственную территорию. Но тем самым они защищали и все остальные немецкие племена. Генриху I в 924 г. удается добиться перемирия с наступающими венграми; в 928 г. он сам вторгается в Бранденбург; в 929 г. основывает пограничную крепость Мейсен; в 933 г. наносит поражение венграм при Риаде, но ему еще не удается полностью их разбить и ликвидировать опасность. В 934 г. Генрих смог восстановить границу на севере и тем самым вновь создать преграду на пути наступающих датчан¹⁰. Все это он делает прежде всего как саксонский герцог. Это — победа саксов над народами, угрожавшими их границам и вторгавшимися в их пределы. Но благодаря своим приграничными сражениями, победам и завоеваниям саксонские герцоги обрели ту воинскую силу и славу, которые помогали им преодолевать внутренние центробежные тенденции. Вместе с победами над внешним врагом они закладывали фундамент усиления внутренней центральной власти.

Генрих I сумел удержать и укрепить границы, — по крайней мере, на севере. Сразу после его смерти венды нарушают мир с саксонцами. Сын Генриха, Оттон, наносит ответный удар. В 937—938 гг. снова вторгаются венгры; их также отбрасывают за границу. А затем начинается экспансия: к 944 г. немецкие владения распространяются до Одера. Как это было всегда и остается доныне, после завоевания новых земель на них приходит церковь, служащая закреплению господства завоевателей (в те времена эта ее функция проявлялась еще сильнее, чем сегодня).

То же самое происходит на юго-востоке. В 955 г. — пока что на немецкой территории — одержана победа над венграми под Аугсбургом, на реке Лех. В целях обороны от венгров создается Восточная марка, Остмарк, ядро будущей Австрии, — ее граница проходила неподалеку от современного Прессбурга. К востоку от нее, на среднем Дунае, постепенно начинают вести оседлую жизнь венгры.

Этим воинским успехам соответствует укрепление внутренней власти Оттона в империи. Где только мог, он заменял ленников прежних императоров — вернее, потомков этих ленников, противостоящих ему уже в качестве глав племен и владетельных князей, — своими родственниками и доверенными лицами. Швабию он отдал под руку своему сыну Лудольфу, Баварию — своему брату Генриху, Лотарингию — своему зятю Конраду, к сыну которого, Оттону, после бунта Лудольфа перешла Швабия.

Одновременно он пытается противодействовать — причем более осознанно, чем ero предшественники, — механизмам, раз за разом ослаблявшим центральную власть и разрушавшим центральный аппарат. С одной стороны, он стремится сократить размеры наделов, ослабляя тем самым влияние отдельных лиц. Наделы становятся меньше, а функции посаженных на них ленников — более ограниченными. Сначала он сам, а потом, еще решительнее, его наследники пытаются противодействовать этому механизму и с другой стороны: они наделяют властными полномочиями церковников. Лицам духовного звания, епископам, дается светская власть — власть графов. У них нет наследников, а потому можно положить конец превращению функционеров, поставленных центральной властью, в «наследственную землевладельческую аристократию», обладающую сильным стремлением к независимости.

На деле эти меры, принимаемые для противодействия силам децентрализации, со временем только приумножили эти силы. Носители духовной власти превратились в князей, светских владык. И вновь на первом плане оказался тот перевес центробежных сил над центростремительными, что заложен в самом строении этого общества. Духовные вельможи не меньше светских властителей заботились о том, чтобы сделать свой удел независимым. Как и светские владетельные князья, они не были заинтересованы в усилении центральной власти. А совпадение интересов высших духовных и мирских вельмож немало поспособствовало тому, что в немецком рейхе центральная власть долгие века оставалась слабой, а самостоятельность князей, напротив, укрепилась. Во Франции мы видим обратную картину. Там высшие духовные лица почти никогда не становились крупными светскими князьями. Епископы, чьи земли были разбросаны по владениям разных светских правителей, уже из-за потребности в защите от последних были заинтересованы в сильной центральной власти. Совпадение интересов церкви и короля оставалось стабильным, и это было немаловажным фактором, способствовавшим раннему перевесу центральной власти над центробежными тенденциями во Франции. Но поначалу это вело, согласно общей закономерности, к еще более быстрой и радикальной дезинтеграции империи западных франков в сравнении с франками восточными.

Последние из западнофранкских Каролингов, как о них сообщают¹¹, сами по себе были людьми мужественными, трезвомыслящими и зачастую вполне достойными. Но они оказались в ситуации, когда на долю государя выпадало мало шансов. Их судьба со всей ясностью показывает, насколько легко нарушалось равновесие — в неблагоприятную для центра сторону.

Если отвлечься от роли государя как военного вождя, способного делить между своими сторонниками завоеванные земли, то основанием его социальной силы был его собственный домен, владение его семейства. Им он распоряжался непосредственно, с него должны были кормиться его слуги, его двор, его вооруженная дружина. Б этом отношении король мало чем отличался от любого другого феодала. Но собственность западнофранкских Каролингов, их собственная «территория», была роздана вассалам за службу и после долгой борьбы распалась на части. Чтобы получать помощь воинов и награждать за нее ленами, отцы должны были раздавать свои земли. Каждая передача земель, если не было новых завоеваний, уменьшала владения их собственного дома. Но тем больше нуждались в помощи их сыновья. А эта новая помощь стоила новых земель. Наконец, у наследников вообще не осталось земель для того, чтобы расплачиваться с вассалами. Все меньше становилась дружина, которую они могли прокормить. Мы часто видим последних западнофранкских Каролингов в отчаянном положении. Конечно, их ленники должны были нести воинскую службу, но там, где поход ничего им не сулил, лишь явное или скрытое давление со стороны более сильного феодала могло заставить их выполнять эти обязанности. Чем меньше вассалов следовало за королем, тем большей становилась угроза для его власти, — а это, в свою очередь, уменьшало число вассалов. Не только отсутствие земель, но и падение военного могущества были следствиями социального механизма, подрывавшего власть Каролингов.

Людовика IV, отличавшегося личной смелостью и беспримерным мужеством в бою, иногда называют «le roi de Monloon», королем Ланским. От всего домена Каролингов ему остался лишь Лан. Последние представители этого дома уже почти не располагали войсками, чтобы отстаивать свои интересы. У них не было и земель, которые они могли бы раздать, чтобы кормить и вознаграждать своих людей¹²: «Un jour est venu, où le descendant de Charlemagne, entouré de propriétaires, qui sont maîtres de leurs domaines, n’a plus trouvé d’autre moyen de garder des hommes à son service, que de leur distribuer des terres de fisc avec des concessions d’immunité, c’est à dire, pour se les attacher, des les rendre de plus en plus indépendants et pour pouvoir règner encore d’abdiquer toujours de plus en plus⁰». Все ослабляло короля, и все то, что Каролинги делали, дабы упрочить свои позиции, в конечном счете обращалось против них.

Та территория, что стала в дальнейшем Францией, а в прошлом была царством западных франков, к рассматриваемому нами времени уже распалась на множество уделов. В итоге долгих столкновений между примерно равными по силе князьями установилось некое равновесие. Когда не осталось наследников Каролингов по прямой линии, из племенных властителей или удельных феодалов королем мог быть избран лишь тот, чей дом отличился в борьбе с норманнами и потому уже издавна был сильнейшим конкурентом Каролингов. Вспомним, что в землях восточных франков в этой ситуации королевская власть перешла к саксонским герцогам, успешно защищавшим страну от вторжений славян, венгров и датчан с востока и севера.

Смене власти в западнофранкском царстве предшествовала долгая борьба между домом герцогов Иль-де-Франс с последними Каролингами.

Когда Гуго Капет получил корону, его позиции уже были существенно ослаблены — французских герцогов тоже затронул процесс, приведший к закату Каролингов. Герцоги также заключали союзы и призывали на службу, расплачиваясь землей и привилегиями. Домены (и, следственно, власть) герцогов Нормандии (к тому времени норманны осели и приняли христианство), герцогов Аквитании и Бургундии, графов Анжу, Фландрии, Вермандуа и Шампани были не меньше, а порой и больше, чем территория (а, соответственно, и могущество) нового королевского дома, герцога французского. А в расчет принимались именно сила и территория. Родовые владения составляли действительный базис королевской власти. И если родовые владения королевского дома были не больше, чем у других феодалов, то и власть их была ничуть не больше. Регулярные доходы они могли получать только из этого источника. С других территорий поступали разве что церковные сборы. Кроме этого, как «короли», они почти ничего не получали. А та функция, которая в немецких землях раз за разом позволяла королевскому центру преодолеть центробежные тенденции, а именно, функция короля как военного предводителя в борьбе с внешним врагом и завоевателя новых земель, в западнофранкских областях сравнительно рано отпадала. Это было одной из причин того, что распад королевского домена на уделы здесь происходит и раньше, и радикальнее, чем там. Области восточных франков значительно дольше испытывали угрозу со стороны чужеземных племен. Поэтому там короли вновь и вновь выступали в роли вождей, собирающих под своей рукой разные племена для защиты от врага; тем самым они получали возможность продвигаться в новые области, захватывать новые земли и распоряжаться ими. Распределяя эти завоевания, они поначалу могли сохранять сравнительно большое число слуг и ленников, зависимых от центра.

Напротив, области западных франков, с тех пор как норманны перешли к оседлости, почти не знали серьезной внешней угрозы. В отличие от восточнофранкских областей, здесь не было свободного пространства непосредственно за границей царства, не было возможности захвата новых земель. Это ускоряло дезинтеграцию. Отсутствовали два фактора, дававших королям перевес над центробежными силами: важная роль центра в обороне и в завоевании. А так как в данном обществе лишь эти факторы связывали различные земли с центральной властью отношениями зависимости, то в распоряжении короля оставалось не намного больше, чем его собственная территория.

«Этот так называемый суверен является простым бароном, владеющим несколькими графствами по берегам Сены и Луары, что соответствуют где-то четырем или пяти нынешним департаментам. Его домен едва способен обеспечивать теоретическое величие короля. Это — не самый значительный и не самый богатый из уделов, союз которых создал сегодняшнюю Францию. Король менее могуществен, чем иные из его крупных вассалов. Как и они, он живет доходами со своих имений, получаемых с крестьян, трудом своих крепостных и «добровольными пожертвованиями» аббатств и епископов своего удела»¹³.

Действительная слабость — не отдельных королей, но королевской функции — ведет к тому, что дезинтеграция продолжается и даже ускоряется вскоре после возвышения Гуго Капета. Первые Капетинги еще путешествуют со своим двором по всей стране. Места, где были подписаны королевские грамоты, дают нам представление о том, где останавливались короли. Они еще вершат суд в поместьях других крупных феодалов. Даже на юге Франции коронованные особы обладают некоторым традиционным влиянием.

В начале XII в. наследный характер земельных владений и ничем не ограниченная самостоятельность различных уделов, в прошлом ленов короля, становятся свершившимся фактом. Пятый Капетинг, Людовик Толстый (1108-1137), был смелым и воинственным государем, ни в коей мере не «слабаком», но все же за пределами своего домена он мало что мог. Королевские грамоты показывают, что он почти не выезжал за границы своего герцогства¹⁴. Он живет в своем домене. У него уже нет дворов во владениях его крупных вассалов, а сами они почти не появляются при королевском дворе. Редкими делаются дружеские визиты, уменьшается переписка с другими частями королевства, прежде всего с югом. К началу XII в. Франция представляет собой, в лучшем случае, объединение уделов, непрочный союз малых и больших феодальных владений, между которыми образовалось некоего рода силовое равновесие.

В немецком рейхе после столетия борьбы между государями, увенчанными королевскими и имперской коронами, и семействами могущественных герцогов одно из последних, дом швабских герцогов, вновь берет верх над другими. На какое-то время центральная власть получает необходимые ей средства.

Но с конца XII в. и в Германии социальный баланс все отчетливее и неотвратимее склоняется в сторону удельных властителей. Но если здесь, в огромной немецкой «Imperium Romanum» — или, как она станет называться позже, «Sacrum Imperium», — феодальные правители укрепились настолько, что столетиями могли препятствовать образованию сильного центра, а тем самым и интеграции всего рейха, то во Франции, обладавшей значительно меньшей территорией, уже с конца XII в. не встречается крайней степени дезинтеграции. Медленно, вопреки отдельным отступлениям, укрепляется центральная власть, а вместе с этим происходит постепенная реинтеграция территорий, их консолидация вокруг единого центра.

Ситуация этой крайней степени дезинтеграции является своего рода исходным пунктом данного движения. Ее нужно представить, чтобы понять тот путь, по которому шло образование прочного союза множества мелких уделов, и процессы, ведущие к образованию в обществе центрального органа, распространяющего свою власть на все земли. Для характеристики этого центрального органа мы обычно используем понятие «абсолютизм»; присущий ему аппарат господства представляет собой каркас современного государства. Стабильность центральной власти и центрального органа на той фазе общественного развития, что мы называем «веком абсолютизма», заметна по контрасту с их нестабильностью на предшествующей, «феодальной» фазе.

Что в строении в одном случае содействовало централизации общества, а в другом — центробежным силам?

Этот вопрос ведет нас к рассмотрению механизма общественных процессов, изменений в формах взаимных связей и взаимной зависимости людей, вместе с которыми менялись и их влечения, т.е. процесса «цивилизации».

Нетрудно заметить, что в раннесредневековом обществе обеспечивало преобладание центробежных сил над силами централизации. Историки этой эпохи в той или иной форме писали об этом. Например, Б.Гампе, говоря о Высоком Средневековье, отмечает: «Феодализация государственной жизни повсюду принуждала государей наделять своих полководцев и управляющих земельными владениями. Если они не хотели впасть в нищету, если они хотели пользоваться военными услугами вассалов, то' это буквально толкало их к военным захватам, каковые неизбежно направлялись на слабых соседей. Для преодоления этой зависимости с помощью современного административного аппарата в те времена не хватало прежде всего экономических предпосылок»¹⁵.

В этих словах имплицитно содержится чуть ли не все существенное, что можно сказать о принудительности тех центробежных сил и механизмов, в которые оказалась втянутой королевская власть того общества, если только под «феодализацией» понимать не какую-то внешнюю для этих изменений «причину». Сами эти обстоятельства — принудительность наделения воинов и управляющих землей, неизбежное уменьшение королевских владений (если только не случались новые завоевания), тенденция к ослаблению центральной власти в мирные времена — представляют собой частичные процессы большого процесса «феодализации». Приводимые суждения одновременно указывают на то, насколько неотвратимыми были данная специфическая форма господства и его аппарат в условиях существования определенной формы экономики.

Если выразить эту идею эксплицитно: пока в обществе преобладали отношения натурального хозяйства, было почти невозможным формирование централизованного аппарата чиновничества — стабильного аппарата власти, использующего в своей работе преимущественно мирные средства и постоянно направляемого из одного центра. Король-завоеватель должен был посылать уполномоченных центральной власти для управления землями, а сами эти уполномоченные или их потомки становились самостоятельными удельными властителями и начинали борьбу с центром. Все это происходило чуть ли не автоматически и соответствовало определенной форме экономических отношений. Если на данной ступени зрелости общества малого или большого участка земли хватало для удовлетворения всех основных повседневных потребностей — от потребностей в еде и одежде до обеспечения домашней утварью, — то разделение труда и обмен продуктами между удаленными друг от друга областями были практически заморожены. Такому положению дел соответствовали — ибо это лишь разные стороны одной формы интеграции общества — плохие дороги и убогий транспорт, а тем самым и слабые взаимосвязи различных областей. Только вместе с развитием всех этих средств коммуникации центральные институты могут осуществлять сколько-нибудь стабильную власть на больших территориях. Поначалу строение общества не предоставляло для этого никаких возможностей.

«Нам трудно себе представить, — пишет историк этого периода, — сколь трудно было правительству и администрации большого царства существовать при средневековых средствах сообщения»¹⁶.

Карл Великий тоже кормился сам и кормил свой двор в основном со своего племенного надела, принадлежавшего его дому, с земель, разбросанных между Рейном, Маасом и Мозелем. Каждый его «palatium», каждый замок был окружен — как это хорошо показал Допш¹⁷ — определенным числом приписанных к нему дворов и деревень. Император или король передвигался в этом сравнительно небольшом пространстве от замка к замку, и окрестные деревни и села должны были содержать и его, и его свиту. Конечно, и в те времена сохранялась торговля с дальними странами. Но она велась, в основном, для получения предметов роскоши, и уж никак не предметов повседневного обихода; даже вино, как правило, не перевозилось на дальние расстояния. Тот, кто хотел пить вино, должен был сажать виноград у себя в уделе, и им обменивались разве что с ближайшими соседями. Поэтому в Средние века виноградники имелись и в тех областях, где сегодня виноградарство уже не практикуется, поскольку вино получается слишком кислым или посадки стали «нерентабельными», — скажем, во Фландрии или Нормандии. С другой стороны, те области, которые известны нам сегодня как собственно винодельческие, например Бургундия, тогда были далеки от всякой специализации такого рода. Каждый крестьянин, каждое поместье в те времена в большей или меньшей степени представляли собой «автаркию». Даже в XVII в. в Бургундии было всего одиннадцать общин, состоящих исключительно из виноделов¹⁸. Вместе с ростом связей между разными землями, установлением более тесного сообщения между ними, увеличением разделения труда интеграция охватывает все большее число областей и все большие массы людей. В соответствии с этим растет потребность в средствах обмена, которые имели бы одинаковую стоимость на значительной территории и потому могли бы использоваться при взаиморасчетах, — растет спрос на деньги.

Для понимания процесса цивилизации особенно важно иметь наглядное представление о таких общественных процессах, как «натуральное или домашнее хозяйство», «денежное хозяйство», «переплетение больших цепочек человеческих взаимосвязей», «изменение социальной зависимости индивида», «растущее разделение функций», и им подобных. Эти понятия слишком легко превращаются в словесные фетиши, из которых исчезает всякая наглядная образность, а тем самым и всякая ясность. При всей неизбежной здесь краткости мы все же попробуем наглядно изобразить те общественные отношения, на кои указывает понятие «натуральное хозяйство». Оно подразумевает специфическую форму взаимной связи людей и их взаимной зависимости. Это — такое общество, где отвоеванные у природы, полученные от земли блага непосредственно поступают тому, кто их потребляет. Здесь отсутствуют или почти отсутствуют промежуточные звенья, а переработка сырья осуществляется в доме по соседству или даже в этом же самом доме, где оно было получено. Дифференциация происходит чрезвычайно медленно. Постепенно все больше людей начинают функционировать в этом процессе на стадии переработки и распределения благ, удлиняя цепь, ведущую от их производителя до их потребителя. Как и почему это происходит, к чему ведет подобное удлинение цепей — этот вопрос заслуживает специального рассмотрения. Во всяком случае, деньги здесь являются лишь инструментом, в котором нуждается общество и который оно создает по мере того, как эти цепи делаются длиннее, труд и распределение дифференцируются, и — при определенных обстоятельствах — дифференциация начинает усиливаться. При использовании понятий «натуральное хозяйство» и «денежное хозяйство» может показаться, что эти две «формы экономики» абсолютно противоположны друг другу. Такое представление о них вызвало долгие дискуссии. В конкретном общественном процессе цепи между производством и потреблением удлиняются и дифференцируются очень медленно, не говоря уж о том, что в некоторых секторах западного общества хозяйственная коммуникация, распространяющаяся на большие расстояния, а тем самым и использование денег никогда не прекращались. Денежный сектор растет в западном обществе постепенно, вместе с дифференциацией социальных функций, ростом взаимосвязи различных районов и зависимости друг от друга человеческих масс. Все это — различные аспекты одного и того же социального процесса. Не чем иным, как стороной этого процесса, является и изменение формы господства и того аппарата власти, о которых речь шла выше. Структура центральных органов соответствует и строению этих взаимосвязей, и функциональному делению властных полномочий. Сила центробежных тенденций, ведущих к местной политической автаркии, в обществе с преобладанием натурального хозяйства отвечает уровню местной экономической автаркии.

В развитии такого военного общества с преобладанием натурального хозяйства обычно различают две фазы, иногда (или даже весьма часто) сменяющих друг друга: во-первых, это фаза воинственной, расширяющейся центральной власти, занятой завоеванием новых земель; во-вторых, — фаза, на которой функцией государя является защита и охрана подвластной ему территории без прибавления к ней новых областей.

На первой фазе центральная власть сильна. В это время непосредственно проявляется первичная социальная функция государя этого общества, а именно — военного вождя. Там, где королевский дом долгое время не демонстрирует свою способность исполнять военную функцию, — из-за того, что в этом нет нужды или правитель с нею не справляется, — отпадают и вторичные функции, скажем, верховного арбитра или судьи на всей территории. У государя остается едва ли больше, чем титул, отличающий его от прочих владык.

Когда на границах спокойно, нет угрозы со стороны внешнего врага, а путь завоевания новых земель по тем или иным причинам закрыт, центробежные силы неизбежно берут верх. Если король-завоеватель фактически управлял всей страной, то во времена относительного затишья его дом лишается административной власти. Всякий, правящий на каком-нибудь клочке земли, начинает считать себя господином. Это целиком соответствует его действительной зависимости от центра — ведь в мирные времена она минимальна.

Здесь, где отсутствуют (или находятся только в процессе становления) хозяйственная взаимозависимость и интеграция больших районов, более сильной, чем экономическая, оказывается иная форма интеграции: военная интеграция, сплоченность в совместной защите от общего врага. Помимо традиционного чувства общности — оно подкрепляется общностью религиозной веры и находит своих важнейших покровителей в духовенстве, но само по себе никогда не предотвращает расколов и не сплачивает, а лишь усиливает и придает направленность тому или иному союзу, — стремление к захватам и нужда в защите оказываются важнейшими узами, скрепляющими разбросанных по разным уделам людей. Именно поэтому столь нестабильна (по сравнению с позднейшими временами) сплоченность такого общества и столь сильны в нем центробежные тенденции.

Эти две фазы общества, в котором преобладает натуральное хозяйство — стадии завоевания и защиты, — как уже было сказано, часто сменяют друг друга. Смещения происходят то в одном, то в другом направлении, и история стран Запада может служить тому примером. Но примеры из немецкой и французской истории показывают также, что, несмотря на все отступления, во времена государей-завоевателей господствующей является тенденция к дезинтеграции больших политических образований, сопровождающаяся переходом управления от государя к бывшим его ленникам.

Почему это происходит? Разве в это время исчезла внешняя опасность, угрожавшая царствам — наследникам Каролингов, представлявшим тогда, по существу, весь Запад? Не было ли

других причин для постепенной децентрализации империи Каролингов?

Вопрос о движущих силах этого процесса может получить особый смысл, если мы свяжем его с одним хорошо известным понятием. П<