Глава I. О придворном обществе

Борьба между дворянством, церковью и князьями за власть и доходы идет на протяжении всего Средневековья. В течение XII—XIII вв. появляется еще одна группа, новый участник этой борьбы — привилегированная часть городских жителей, «буржуа». Общий ход этой не прекращающейся борьбы и распределение власти между ее участниками очень различаются от страны к стране. Но с точки зрения структурных изменений, к которым она привела, исход данной борьбы был почти повсюду одинаковым: во всех крупных континентальных странах (на какое-то время и в Англии) власть в конечном счете оказалась сконцентрирована в руках князей и их представителей — причем власть эта распространялась на все сословия. Автаркия множества политико-экономических единиц, участие в управлении страной разных сословий шаг за шагом уходят в прошлое, и на короткое или долгое время устанавливается и укрепляется диктаторская, или «абсолютная», власть одного лица, стоящего на вершине социальной и политической иерархии. Во Франции, в Англии и в принадлежащих Габсбургам землях это — власть короля; в немецких и итальянских землях — территориальных государей.

У нас есть более чем достаточно свидетельств того, как французские короли — от Филиппа Августа до Франциска I и Генриха IV — увеличивали свою власть, как в Бранденбурге курфюрст Фридрих Вильгельм теснил сословные представительства земель, как Медичи во Флоренции отодвигали на задний план патрициев и городской совет, а Тюдоры в Англии — дворянство и парламент. Повсюду мы видим отдельных деятелей с их слабыми и сильными сторонами. Такой подход, несомненно, можно считать в определенной степени плодотворным, и в таком измерении история неизбежно выступает как мозаика отдельных действий неких индивидов.

Однако речь нужно вести все же не о случайности практически одновременного появления целого ряда крупных исторических личностей и не о случайных победах отдельных государей и князей над отдельными сословиями, достигнутых во многих странах примерно в одно и то же время. Принято говорить о веке абсолютизма, и не без оснований. В изменении формы господства находит свое выражение структурное изменение западного общества в целом. Не только отдельные короли обрели власть, но сам социальный институт королевской или княжеской власти обрел больший вес в процессе постепенного преобразования всего общества. Этот прирост власти дал ее носителям или их представителям и слугам определенные шансы.

С одной стороны, можно спросить, как протекал этот процесс с точки зрения «абсолютизма», как тот или иной деятель добивался господства, как он или его наследники приумножали или теряли захваченную власть.

С другой стороны, можно поднять вопрос об общественных изменениях, послуживших причиной того, что средневековый институт королевской или княжеской власти в определенные столетия принял именно такой характер, что обусловило увеличение его власти, обозначаемое словами «абсолютизм» или «неограниченная монархия». Какое строение общества, какое развитие человеческих отношений сделали все это возможным на более или менее долгое время?

Ответ на оба эти вопроса предполагает работу с примерно одним и тем же материалом. Но лишь второй из них выводит нас на тот уровень исторической действительности, на котором разыгрывается процесс цивилизации.

Нельзя считать случайным совпадением, простой временной рядоположенностью то, что в века, когда королевские и княжеские функции приобретали свой абсолютистский облик, все более ощутимыми становились и рассмотренные выше обуздание и сдерживание аффектов, — т.е. все ярче проявлялись плоды процесса «цивилизации» человеческого поведения. В подобранных нами цитатах, приводившихся в первом томе в качестве свидетельств этой трансформации поведения, уже встречались тексты, показывающие, насколько тесно это изменение было связано с формированием иерархической структуры, на вершине которой стоял государь с окружающим его двором.

Начиная примерно с того времени, что мы называем «Возрождением», в ходе движения, постепенно — возникнув где раньше, где позже, и порою идя на спад, — захватившего всю Европу, двор, место пребывания государя, приобрел новый облик и получил новое значение в западном обществе.

В процессе трансформации того времени королевские дворы все больше становятся теми центрами, где вырабатывается новый стиль Запада. Во время предшествовавшей фазы развития они разделяли эту функцию — в зависимости от соотношения сил — то с церковью, то с городами, то с раскиданными по всей стране дворами крупных вассалов и рыцарей. Иногда эта функция вообще переходила к другим центрам. Да и позже в немецких землях (особенно в протестантских) двор делил эту функцию с университетом, как местом формирования княжеских чиновников. Но в романских странах, во всех католических землях (как можно предположить, учитывая, что это предположение требует проверки) таким центром становится двор. Придворное общество получает роль контрольной инстанции, задающей модель человеческого поведения, далеко превосходя в этой своей функции и университет, и все прочие социальные формации этой эпохи. Эта роль еще далеко не однозначна во времена флорентийского раннего Возрождения, обычно связываемого с такими именами, как Мазаччо, Гиберти, Брунеллески и Донателло; она куда заметнее в эпоху так называемого итальянского Высокого Возрождения; и наконец, совершенно очевидна в эпохи барокко и рококо, в полной мере проявляясь во времена Людовика XV и Людовика XVI и даже усиливаясь в переходный период, уже окрашенный чертами индустриально-буржуазной эпохи, — ампир, как и его предшественники, является чисто придворным стилем.

При дворе формируется своеобразное общество, некая форма интеграции людей, для которой в немецком языке нет специального слова, точно передающего ее смысл; видимо, потому, что в Германии почти никогда, вплоть до конца Веймарской республики, как переходной формы, придворное общество не было сконцентрировано вокруг единого центра. Немецкий термин «gute Gesellschaft», или просто «Gesellschaft», употребляемый в смысле французского «monde», в отличие от аналогичных французских и английских понятий не обладал четко определенным значением, как не было четко очерченных характеристик и у стоявшего за ним общественного образования. В отличие от немцев, французы ясно говорят о «société polie»; в том же смысле употребляются французское «bonne compagnie» или «gens de Cour», английское «society».

Служившее эталоном придворное общество сложилось, как известно, во Франции. Из Парижа по всему западному миру распространялись одинаковые для всех формы общения, манеры, вкусы. На одном и том же языке долгое время говорили все дворы Европы. Это происходило не только потому, что Франция была самой могущественной страной того времени. Распространение образцов поведения в такой форме было возможно лишь потому, что оно повсюду сопровождалось сходной трансформацией европейского общества, в результате которой возникали аналогичные социальные формации, типы общества и формы общения. Абсолютистско-придворная аристократия других стран перенимала у наиболее богатой, могущественной и более других централизованной страны того времени то, что отвечало ее собственным запросам: утонченные нравы и язык как средство фиксации отличия высшего слоя от всех прочих слоев. Во Франции представители придворной аристократии находили в уже сформированном виде то, что — в силу сходного социального положения — отвечало их собственным идеалам: образцы поведения людей, умеющих себя подать и владеющих такими оттенками форм обращения, приветствия, таким выбором словесных выражений, которые точно помечали отношения к ниже- и вышестоящим, т.е. людей, воплощавших в себе «distinction» и «цивильность». Различные государи в перенятом французском этикете и парижском церемониале нашли инструмент для выражения своего достоинства, орудие для того, чтобы сделать зримой общественную иерархию, показать всем прочим, в том числе и самому придворному дворянству, степень зависимости от верховного правителя.

Здесь также не достаточно изучения отдельных, рассматриваемых изолированно друг от друга феноменов, встречающихся в различных странах. Новый подход и новое понимание становятся возможными тогда, когда мы во множестве отдельных дворов стран Запада будем видеть единый орган европейского общества с относительно единой системой нравов и обычаев. Нельзя ограничиться тезисом, что на исходе Средних веков то здесь, то там постепенно начинает формироваться придворное общество; это — возникновение охватывающей весь Запад придворной аристократии с центром в Париже. Данный центр имеет филиалы во всех прочих дворах, а также «отростки» в иных кругах, притязающих на принадлежность к «свету», «обществу», — т.е. прежде всего в верхушке буржуазии, а отчасти и в более широких ее слоях.

Люди, принадлежавшие к этому обществу (взятому во всех его многочисленных ответвлениях), по всей Европе говорили на одном языке — сначала по-итальянски, затем по-французски. При всех различиях в нюансах, определяемых их положением, они читали одни и те же книги, у них были одни и те же вкусы, те же самые манеры и один стиль жизни. Несмотря на все политические расхождения и все войны, которые они вели друг с другом, раньше или позже они единодушно устремлялись в свой центр, в Париж. Социальная коммуникация между дворами, т.е. в пределах придворно-аристократического общества, долгое время оставалась значительно более тесной, чем коммуникация и контакты между придворным обществом и иными слоями в пределах одной страны; это находило свое выражение в общем для всех дворов языке. Лишь с середины XVIII в. — в одних странах раньше, в других позже — вместе с подъемом средних слоев и постепенным смещением социального и политического центра от дворов к различным национальным буржуазным обществам контакты между придворно-аристократическими обществами разных наций начинают ослабевать, хотя и тогда не исчезают бесследно. Французский не без ожесточенной борьбы уступает место национальным языкам, т.е. языкам буржуазии, причем этот процесс затрагивает и высший свет. Само придворное общество все более дифференцируется, уподобляется обществам буржуа, в особенности после того, как в результате французской революции аристократическое общество окончательно лишается своей роли центра. Национальная форма интеграции начинает доминировать над сословной.

Когда мы пытаемся определить общественные традиции, задавшие общую тональность и определявшие глубинное единство различных национальных традиций Запада, то следует обращать внимание не только на христианскую церковь и общее для всех них римско-латинское наследие. Перед нами должна предстать картина последней донациональной общественной формации, возникшей в тени уже начавшейся национальной дифференциации западного общества. Здесь были созданы модели мирного общения, которые вместе с трансформацией европейского общества, начиная с конца Средневековья, постепенно распространились на все слои. Здесь грубые привычки, дикие и необузданные нравы средневекового общества с его воинственным (вследствие полной опасностей жизни) высшим слоем стали «смягчаться», «шлифоваться» и «цивилизоваться». Давление придворной жизни, конкуренция за благосклонность князя или иных «великих мира сего», а затем необходимость отличать себя от других при помощи сравнительно мирных средств и, конечно, интриги и дипломатия, как орудия борьбы за жизненные шансы — все это принуждало сдерживать аффекты, стимулировало «самодисциплинирование», «self-control». Это привело к своеобразной придворной рациональности. Оппозиционная буржуазия XVIII в. — особенно в Германии, но также и в Англии — видела в придворном прежде всего рассудочного человека.

Именно здесь, в этом донациональном придворно-аристократическом обществе была сформирована или начала оформляться часть тех требований и запретов, которые доныне ощущаются как нечто общее для всего западного мира. Они привели к тому, что все западные народы, несмотря на все различия, оказались наделенными общими чертами — признаками особой цивилизации.

В первом томе на многочисленных примерах было показано, что постепенное формирование абсолютистско-придворного общества вело к трансформации влечений и поведения высшего слоя в сторону «цивилизации». Иногда мы уже наблюдали, что это усиливающееся обуздание и регулирование влечений происходило параллельно с усилением социальных связей, с ростом зависимости дворянства от государя, находящегося в центре, от королей и князей.

Как возникают эти связи и эта зависимость? Почему на место верхнего слоя относительно независимых воинов или рыцарей приходит слой придворных, в той или иной степени прекративших враждовать друг с другом? Почему шаг за шагом отступают на задний план сословные формации, имевшие право на участие в государственных делах, но на протяжении Средних веков и в начале Нового времени все более отстраняемые от этого участия? Почему раньше или позже во всех странах Европы на вершине остается одно лицо с диктаторскими полномочиями, с «абсолютной» властью, с принудительным придворным этикетом, которое из единого центра принуждает к миру друг с другом большие и малые уделы страны? Социогенез абсолютизма действительно занимает ключевое положение в целостном процессе цивилизации. Становление форм цивилизованного поведения и соответствующая перестройка сознания и аффектов остаются непонятными без рассмотрения процесса образования государств. Именно по этому процессу мы можем проследить прогрессирующую централизацию общества, поначалу нашедшую свое самое яркое выражение в абсолютистской форме господства.

Глава II. О социогенезе абсолютизма: краткий предварительный обзор темы

Ряд важнейших механизмов, позволивших одному из уделов к концу Средневековья постепенно сконцентрировать и увеличить центральную власть, для начала можно описать в нескольких словах. Эти механизмы примерно одинаковы во всех крупных западных странах. Особенно ясно и однозначно их можно наблюдать на примере развития французского королевства.

В Средние века постепенное увеличение денежного сектора экономики за счет натурального в какой-либо из областей имело различные последствия для большей части дворян-воинов, с одной стороны, и для короля или князя, владевшего данной областью, — с другой. Чем больше денег находилось в обращении в этих землях, тем выше становились цены. Все слои, чьи заработки не возрастали в той же пропорции, все лица с фиксированным доходом оказывались в проигрыше, в том числе и феодальные сеньоры, получавшие со своих владений постоянную ренту.

В выигрышном положении оказались лишь те лица, кто выполнял общественные функции и мог увеличивать доходы в соответствии с новой ситуацией. К ним относились некоторые группы буржуа; но прежде всего это был король, государь, занимавший центральное положение. В его руках находился аппарат налогообложения, с помощью которого он получал свою часть растущего богатства. Он мог забирать часть любого заработка, а потому по мере роста денежного обращения его доходы необычайно возросли.

Этот механизм не сразу был осознан заинтересованными лицами — лишь сравнительно поздно он стал принципом внутренней политики центральных властей. Но на его основе занимающий центральное место государь чуть ли не автоматически получал в свое распоряжение все увеличивающиеся доходы. Это было одной из предпосылок того, что институт королевской или княжеской власти постепенно приобрел характер власти абсолютной и неограниченной.

Пропорционально росту финансовых шансов росли и военные шансы тех, кто выполнял функцию центральной власти. Тот, кто собирал налоги со всей страны, был в состоянии нанять большее число воинов, чем кто-либо другой; в то же время он становился относительно независимым от исполнения его вассалами воинской повинности, к которой тех обязывало ленное владение.

Этот процесс, как и прочие, начался очень рано и лишь по прошествии долгого времени привел к образованию прочных институтов. Еще Вильгельм Завоеватель отправился в Англию с войском, отчасти состоявшем из ленников, отчасти — из рыцарей-наемников. Должны были пройти века, прежде чем на службе у государей возникло постоянное войско. Предпосылкой этого, помимо плывущих в руки налогов, было избыточное предложение услуг людей, готовых служить, — диспропорция между количеством людей и числом предлагаемых «jobs», в наши дни получившая название «безработицы». Страны, где наблюдался избыток такого рода предложений, например Швейцария и некоторые районы Германии, поставляли наемников всем тем, кто был способен платить. По способам вербовки, использовавшимся впоследствии Фридрихом Великим, можно было увидеть, как мог князь, не обладавший необходимым ему для военных целей количеством людей, решить стоявшую перед ним проблему. Во всяком случае, военное превосходство росло параллельно с финансовым и было второй решающей предпосылкой «неограниченности» той власти, что получал государь.

Вслед за этим последовали изменения в военной технике, способствовавшие закреплению этого пути развития. Возникновение и совершенствование огнестрельного оружия дало преимущество массе простолюдинов-пехотинцев над ограниченным числом благородных всадников. Это также служило целям центрального аппарата власти.

Король Франции, который еще во времена ранних Капетингов был немногим больше, чем просто бароном, одним из территориальных властителей наряду с прочими (причем даже менее могущественным, чем иные из них), вместе с ростом доходов получил также и шансы на превосходство над всеми военными силами страны. То, какой из княжеских домов в том или ином случае завладевал королевской короной, зависело от целого ряда факторов, включая и личную одаренность отдельных лиц, и даже просто случай. Но рост финансовых и военных шансов королевской функции происходил независимо от воли отдельных осуществляющих ее лиц и не был обусловлен одаренностью конкретных личностей; здесь мы имеем дело со строгой закономерностью, обнаруживаемой повсюду и при любом непредвзятом наблюдении за общественными процессами.

Этот рост шансов, находящихся в распоряжении центральной власти и обусловленных ее функцией, был также предпосылкой процесса принудительного установления мира и усмирения различных уделов, направляемого из единого центра.

Обе линии развития, способствовавшие усилению центральной власти, неблагоприятно сказывались на старом средневековом воинском сословии. У него не было прямого доступа к растущему сектору денежной экономики. Представителям этого сословия наличие новых шансов ничего непосредственно не дало. Им досталась только девальвация, они хорошо ощутили рост цен. Было подсчитано, что состояние, оценивавшееся в 1200 г. в 22 тыс. франков, в 1300 г. стоило 16 тыс., в 1400 г. — 7,5 тыс., а в 1500 г. — 6,5 тыс. франков. В шестнадцатом столетии обесценивание ускорилось, и стоимость этого имущества упала до 2,5 тыс. франков. А процессы, что в том столетии наблюдались во Франции, характерны и для всей Европы¹*.

Движение, начавшееся задолго до того в Средние века, в XVI в. стало особенно интенсивным. В период, прошедший со времен правления Франциска I и до 1610 г., французские деньги обесценились в пропорции 100 к 19,67. Значение такого развития для перестройки общества было большим, чем о том можно рассказать в нескольких словах. Вместе с увеличением количества денег в обращении развивалась торговля, росли доходы буржуа и центральной власти, падали доходы дворянства. Кто-то из рыцарей влачил жалкое существование, другие занялись разбоем и насильственным захватом того, что уже невозможно было получать миром. Некоторые еще держались на плаву, постепенно распродавая свои земли, а немалая часть рыцарей под давлением обстоятельств пошли на службу королям и князьям, способным ее оплачивать. Таковы были шансы, предлагаемые экономикой военному сословию, лишенному доступа к перспективам, появившимся с ростом денежного оборота и развитием торговли.

Как уже было сказано, к неблагоприятным для дворянства последствиям привело и развитие военной техники. Инфантерия, презренная пехота, стала важнее конницы. Это подорвало не только военное превосходство средневекового воинского сословия, но также его монополию на владение и пользование оружием. Прежде только благородные, только дворяне были воинами; или, если «перевернуть» это высказывание, все воины были благородными, дворянами. Теперь дворянин становится в лучшем случае получающим плату офицером в войске, состоящем из

Здесь и далее цифрами обозначены ссылки, принадлежащие перу Н. Элиаса и помещенные в примечаниях в конце каждой главы. Иноязычные тексты, перевод которых дан в «Приложении» в конце тома, отмечены цифрой со скобкой. — Прим. ред.

плебеев. Монополия на оружие и военную власть перешла от всего дворянского сословия к одному из его представителей, князю или королю. Он мог оплачивать самое большое войско, получая налоги со всего удела. Тем самым большая часть дворянства из свободных воинов или рыцарей превратилась в наемников или офицеров, состоящих на службе у государя.

Таковы некоторые важнейшие структурные линии этой трансформации.

Ко всему вышесказанному нужно добавить следующее: вместе с ростом денежного сектора экономики дворянство теряло общественную силу, при этом росла власть буржуазных слоев. Но ни одно из этих сословий не располагало достаточной силой, чтобы взять верх над другим. Между ними сохранялось постоянное напряжение, время от времени вспыхивала борьба. Правда, линия фронта была довольно сложной и отличалась от случая к случаю. По тому или иному поводу возникали временные союзы отдельных слоев дворянства и буржуазии; имелись переходные формы и даже происходило смешение двух сословий. Но как бы то ни было, рост, полнота и неограниченность власти, осуществляемой центральным аппаратом, зависели от наличия и сохранения напряженных отношений между дворянством и буржуазией. В качестве структурной предпосылки абсолютной монархии выступало отсутствие превосходства, принадлежащего какому-либо сословию или какой-либо группе одного из них. Поэтому представители абсолютистского центра все время поддерживали подвижное равновесие между разными сословиями и группами. Там, где оно терялось, одна из групп или какой-то слой становились слишком сильны; там, где дворянские и верхушечные буржуазные группы вступали хотя бы во временный союз, сразу для неограниченной власти центра возникала сильнейшая угроза, вплоть до того, что она вообще могла оказаться обреченной на гибель, как это и произошло в Англии. Поэтому среди правителей мы видим тех, кто защищает и выдвигает на первый план интересы буржуа, когда дворянство кажется слишком сильным, а потому опасным; но затем появляются следующие государи, склоняющиеся на сторону дворянства, поскольку оно чрезмерно ослабло, в то время как буржуазия усилилась и обнаглела. Но ни те, ни другие не упускали это равновесие из виду. Отдавали себе в том отчет абсолютные монархи или нет, но они вели игру с помощью общественного аппарата, что был создан не ими. Напротив, их социальное существование зависело от наличия и функционирования данного аппарата. И они зависели от той социальной закономерности, «от имени» которой они выступали. Раньше или позже такая закономерность, социальная структура такого рода все равно возникала; она выступала в многообразных формах и видоизменялась, но присутствовала почти во всех западных странах. Ее очертания наблюдатель может в полном виде узреть лишь в том случае, если ему удастся рассмотреть процесс образования этой структуры на конкретном примере. В качестве такого примера мы возьмем Францию — страну, где этот процесс развития в определенную эпоху шел прямолинейно.

Примечание

¹ Thompson J. W. Economic and Social History of Europe in the Later Middle Ages (1300-1530). N.Y.-L., 1931. P. 506-507.