Когда семантика перерастает в идеологию

ИНСТИТУТ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ АКАДЕМИИ НАУК СССР

Когда мирные темпы развития языка сменяются революционными

Признав, что корни языковых изменений скрыты в тайниках семантики и что, следовательно, темп языковой эволюции зависит от темпа процессов, совершающихся в языковой семантике, легко понять, что всякие крупные перемены в жизни общества: междугрупповое смешение, переворот в хозяйстве, глубокие общественно-политические потрясения и сдвиги, изменение классовой структуры общества, — все это сопровождается катастрофическими последствиями для языка. Наступающая в результате подобных событий «переоценка ценностей» приводит к тому, что множество семантических отношений и связей, живых и полноценных для старого поколения, оказываются для нового безразличными, непонятными, частью даже чуждыми и враждебными. Происходит процесс массовой десемантизации языкового материала, на фоне которой получают широкий простор деформирующие и унифицирующие влияния в фонетике и морфологии. Последние, в свою очередь, могут (в результате, скажем, стирания флексий, обобщения специфических прежде форм и т. п.) повлечь за собой коренную перестройку всей языковой структуры.

Параллельно с разрушением старого материала идет частичная волна речевого новотворчества, что еще более углубляет пропасть между старым и новым.

Когда имеешь дело исключительно с высококультурными языками, где политическая централизация и многовековая письменность из дня в день регламентирует канонические языковые нормы и тем самым сковывает и тормозит языковое развитие, трудно даже составить представление о тех колоссальных сдвигах, которые могли претерпевать, в относительно короткое время, языки примитивные и бесписьменные.

Язык будущего

Язык будущего человечества нельзя представлять себе иначе, как языком предельной технизации. Выдержанная сверху донизу система, максимальная простота при максимальной гибкости и разнообразии средств выражения, ликвидация пережиточного «полисемантизма», фонетическая и семантическая дифференцированность и точность — таковы черты языка, призванного выполнять ответственную функцию: быть совершеннейшей техникой коммуникации в бесклассовом обществе.

Организовать и направить по правильному руслу это исторически неизбежное движение — такова задача всякой рациональной языковой политики.

Послесловие

Мне был задан вопрос, в каких отношениях стоит учение о технизации к другим положениям нового учения о языке. Я считаю, что учение о технизации является неотъемлемой составной частью нового учения, необходимым моментом его неуклонного диалектического развития. На известном этапе «яфетическая» теория развивалась по преимуществу, как отрицание, как отрицание индоевропеистики, как отрицание формального компаративизма. Это отрицание вылилось в форму палеонтологии речи. С учением о технизации яфетическая теория подымается на новую ступень, на ступень отрицания отрицания. Иначе говоря, если сравнительная грамматика есть тезис, палеонтология речи — антитезис, то учение о технизации — синтез. Палеонтология речи разрешает одну сторону вопроса — генетическую, учение о технизации другую — развитие речи в коммуникативную систему. Взятые в единстве, палеонтология речи и учение о технизации образуют цельную и законченную лингвистическую концепцию.

Изложенные на предыдущих страницах соображения не претендуют на значение какого-либо нового открытия. В высказываниях Н. Я. Марра о функциональной семантике, о происхождении грамматических категорий заложены все существенные элементы учения о технизации. Без учета технизации нельзя сделать и шагу в работе над языком в историческом разрезе. Процесс технизации был известен давно. Недоставало только, чтобы было произнесено самое слово «технизация». В этом, собственно, и заключается моя «заслуга».

[1] Статья представляет, в переработанном виде, доклад, читанный в 1931 г. в б. Яфетическом Институте.

[2] Случаев заимствования мы здесь не касаемся.

[3] Термином «наречение» мы объединяем для краткости все случаи языковых новообразований, т. е. не только создание слов для новых понятий, но также новые морфологические 
образования, новые синтаксические обороты, вообще всякие новые по структуре или составу, 
а следовательно по функции речевые акты.

[4] Строго говоря, речь идет даже не о новом образовании, а об использовании старых средств в новой функции.

[5] Излишне говорить, что элементы «ядра» и «оболочки» вовсе не пребывают в нашем сознании в такой же раздельности, как, скажем, ядро и скорлупа грецкого ореха. Они перемешаны и сплетены теснейшим образом, и наша схема «ядра» и «оболочки», как всякая абстракция, имеет лишь вспомогательное значение для более легкого понимания дальнейшего. Взаимоотношения «ядра» и «оболочки» на ранних ступенях общественного развития хорошо освещены Lévy-Bruhl'ем; см. «Первобытное мышление», стр. 25 сл. и стр. 312 сл.

[6] Пара сравнений быть может поможет лучшему пониманию того, о чем идет речь. Процесс технизации можно сравнить с переходом от золотых денег к бумажным. Золотая монета имеет двоякий аспект: она и средство обмена и в то же время реальная ценность.

Точно так же речевое образование в первый период: оно и средство коммуникации и реальная идеологическая «ценность». Чем отличается от золотой монеты бумажный знак? Тем, что он не представляет реальной трудовой ценности, он — только средство обмена. Точно так же речевое образование, прошедшее через десемантизацию и технизацию, оно не имеет уже идеологической ценности, оно — только техническое средство коммуникации.

Еще ближе подводит к пониманию сущности рассматриваемого процесса другое сравнение, сравнение с историей письма. Процесс технизации аналогичен переходу от пиктографического, картинного письма к условному, буквенному. Картинное письмо имеет две стороны: художественную (идеологическую) и коммуникативную (техническую), условное — только техническую. Аналогия с судьбами языка достаточно прозрачная и не нуждается в пояснениях.

[7] Мы ни на минуту не забываем, что наряду с этим основным процессом в языке имеют место постоянно также встречные явления, явления частичного семантического ожи
вления, «омоложения» и экспансии отдельных элементов речи. Эти явления мы учитываем 
и не можем не учитывать. Но наша задача сейчас — выявить генеральную линию языко
вого развития, а эта генеральная линия определяется, бесспорно, как процесс технизации.

[8] Об этом еще будет речь впереди.

[9] Не лишено интереса сравнение языка с другими формами идеологии с изложенной точки зрения. Не подлежит сомнению, что все без исключения формы и виды идеологии подвержены десемантизации. Религиозные воззрения, философские системы, литературные направления, архитектурные стили, произведения скульптуры, живописи и музыки, — все они, пройдя вместе с породившими их общественными классами известный период молодой и полноценной жизни, начинают увядать, десемантизоваться, общество перестает понимать их сокровенную идею, их «душу», их смысл. Но общество может продолжать их хранить еще более или менее долго для чисто внешнего, формального обрамления, украшения или приправы бытия. В чем же различие между языком и другими видами идеологии? В том, что в области других идеологий есть десемантизация, но нет технизации. Раз оторвавшись от базиса, другие идеологические надстройки имеют тенденцию обратиться в чистые идеологии, исключающие какое-либо техническое их использование. Поэтому для них десемантизация равносильна упадку, увяданию, смерти. В языке же десемантизация не только не знаменует гибели, но становится, напротив, источником более интенсивного технического прогресса. В этом смысле язык сближается с предметами материальной культуры, которые на самых ранних ступенях развития общества окутаны, подобно языку, густым слоем оболочечных, идеологических («магических») представлений и которые, освобождаясь постепенно от этих оболочек, не только не теряют от этого, но напротив в сильнейшей степени выигрывают с точки зрения полноты и интенсивности их технического использования.

[10] Сказанным ни в коей мере не снимается положение о классовой природе языка, ибо, переставая отражать в себе самой идеологию отдельных общественных групп, языко
вая техника не перестает быть классовой в том смысле, в каком является классовой всякая техника: по своему использованию.

[11] Думаю, нет надобности оговаривать, что речь идет об общественной, а не антропо
логической преемственности.

[12] Вспомним, кстати, что письмо тоже преемственно и тоже изменяется.

[13] Мысль о двух периодах в развитии языка мы встречаем еще у «основоположников», но она сильно обесценивается тем, что связана у них с представлением об языке, как об организме.

[14] Фр. Бопп, который, так же, как другие «основоположники», стоит по широте кругозора и разносторонности интересов головой выше большинства последующих лингвистов, отчетливо высказал мысль, что «законы благозвучия» могут получить силу исключительно на почве семантической редукции: «Ich glaube indessen, dass [solche] Wohllautsgesetze erst zu einer Zeit ihre volle Kraft gewinnen konnten, als die wahre Bedeutung oder der Grund der Bedeutung grammatischer Formen nicht mehr ganz lebendig ergriffen wurde. — Je weiter die Sprachen von ihrem Ursprünge sich entfernen, desto mehr gewinnt die Liebe zum Wohllaut an Einfiuss, weil sie nicht mehr in dem klaren Gefühle der Bedeutung der Sprachelemente einen Damm findet, der ihrem Anstreben sich entgegenstellt...» (Fr. Bopp. Vergl. Zergliederung des Sanskrits und der mit ihm verwandten Sprachen, I (Wurzeln und Pronomina). Abh. d. Berl. Akad. Phil.-hist. Klasse, Jahrgang 1824, стр. 119.

Ту же мысль повторяет A. Schleicher: «Das Sprachgefühl ist der Schutzgeist der sprachlichen Form; in dem Maße wie er weicht und zuletzt ganz schwindet, bricht das lautliche Verderben über das Wort herein. Sprachgefühl und Integrität der lautlichen Form stehen also in geradem, Sprachgefühl und Lautgesetze, Analogie, Vereinfachung der sprachlichen Form in umgekehrtem Verhältnisse zu einander» (Die deutsche Sprache, стр. 64—65).

Выше мы сравнивали переход от идеологическо-технического использования речи к техническому с переходом от изобразительного письма к условно-буквенному. Продолжая это сравнение, мы получим хорошую иллюстрацию к несостоятельности теории «удобства». Раз знаки письма перестают изображать реально существующие предметы и получают чисто условный смысл, тщательность рисунка теряет свое значение, и пишущий получает известный простор для проявления своей индивидуальной манеры письма — того, что мы называем почерком. При этом каждый для себя считает именно свой почерк наиболее удобным, а не какой-нибудь другой. Совершенно так же, благодаря процессу десемантизации, ослабевают частично стимулы к отчетливому каноническому выполнению звукового «рисунка» речи, и отдельные языковые среды используют открывающуюся при этом весьма относительную, конечно, свободу для выработки собственной речепроизносительной манеры речевого «почерка», который, естественно, представляется говорящим самым удобным из всех возможных. Но такого произношения, которое можно было бы считать удобным вообще, для всех случаев, так же не существует, как не существует удобного для всех почерка.

Другое дело, что в развитии почерков наблюдаются некоторые общие тенденции, облегчающие технику письма, например, стремление писать, возможно реже отрывая руку. Аналогичные общие тенденции можно наблюсти, несомненно, и в развитии любого языка.

[15] В статье об осетинском ударении (ДРАН, 1924, стр. 252) я указывал, что в современном осетинском языке наблюдается тенденция ударять второй от начала слог предпочтительно перед всяким другим, но что тенденция эта одержала полную победу только в одной категории слов: в личных собственных именах. В свете изложенных выше соображений становится очевидным, почему именно собственные имена стали первой жертвой акцентуальной унификации. Без сомнения потому, что они обладают минимумом семантической жизни.

По этой же причине в новейших русских сокращенных лексических образованиях, типа «Совнарком», представляющих яркий случай десемантизации и технизации, вырабатывается на наших глазах постоянное ударение на последнем слоге. Здесь мы проникаем в самую «тайну» возникновения звуковых законов.

[16] Действие аналогии в языке выражается в том, что одна форма конструируется по образцу другой, наперекор исторической грамматике.

ИНСТИТУТ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ АКАДЕМИИ НАУК СССР

Когда семантика перерастает в идеологию

Существует взгляд, что одно из главных или даже главное «качество» яфетидологии, отличающее ее от старого языкознания, заключается в том, что она больше «напирает» на семантику. Этот взгляд — не скажу ошибочен, но несколько наивен. Если бы сущность наших расхождений со старой школой сводилась к степени интереса к вопросам семантики, то не стоило огород городить. Немного больше семантики, немного меньше — какая разница? И где тут революция в языкознании?

Воспользуюсь сравнением. Если бросим взгляд на другие области научного знания, то увидим, что и помимо лингвистики есть науки, которые стоят под знаком преобразования и обновления. Например — физика. Не будет ошибки сказать, что характерная черта новой физики в отличие от старой в том, что она больше «напирает» на электричество. Однако, работник новой физики найдет такое представление наивным и недостаточным и справедливо заметит, что новая физика отличается от старой не тем, что больше занимается электричеством, а тем, что в ней:

1. Самое понятие об электрических явлениях подверглось существенному преобразованию благодаря проникновению в сферу бесконечно малого (во внутреннюю структуру атома).

2. Вырабатывающееся на этом пути новое учение об электричестве становится краеугольным камнем новой физики.

Не собираясь делать какие-либо далеко идущие построения на аналогии с физикой, я охотно использую эту аналогию для пояснения своей мысли, которая сводится к тому, что основное качество нового учения о языке не в том, что оно уделяет семантике относительно больше внимания, а в том, что в нем:

1. Самое понятие «семантики» подверглось преобразованию, благодаря проникновению в бесконечно отдаленные эпохи речетворчества.

2. Вырабатывающееся на этом пути новое учение о семантике становится краеугольным камнем всего учения о языке.

Исследуя значимость того или иного элемента речи, мы можем в своем анализе спуститься на разную степень глубины. На известной глубине семантический анализ перерастает в идеологический. Когда именно это происходит? В огромном большинстве случаев лишь тогда, когда мы устанавливаем генетическую связь данного значения с другими значениями, предшествующими ему или с ним сосуществующими. Если мы констатируем, что латинское слово ресиша значило «деньги» и ничего более — мы остаемся в пределах коммуникативной, технической семантики. Но лишь только мы устанавливаем связь этого слова с латинским же словом ресив в значении «скота», семантический анализ получает силу и значение идеологического. Иначе говоря, существуют две семантики: семантика изолированных, технических значений — техническая семантика, и семантика генезиса и взаимосвязи значений — идеологическая семантика. Осетинское слово wäzdan имеет два значения: «человек высшего сословия» (= «уздень») и «вежливый». Взятое изолированно, каждое из этих значений несет чисто техническую функцию в коммуникации. Но сопоставление этих двух технических значений вводит нас уже в круг определенных идеологических представлений известной социальной среды, согласно которым вежливость есть свойство людей высшего класса. Нам хорошо известно современное, обиходное значение слова «труд». Проследив историю этого слова, мы устанавливаем, что когда-то оно значило также «болезнь», «страдание». Мы узнаем, следовательно, что словом «труд» выражалось не только понятие о производительной деятельности (техническая семантика), но и точка зрения на эту деятельность, как на «страдание», «болезнь», короче — определенная идеология (идеологическая семантика). Одно и то же понятие «богатства» выражено в трех различных языках, русском, осетинском и немецком, тремя различными способами. В русском оно связано с «богом», в осетинском с «днем», «светом» («bondǝn» от «bon» — «день»), в немецком с «царской властью» (reich). Техническая семантика этих трех слов — одна и та же. Семантика же идеологическая — разная. Каждое из них говорит об особом мировоззрении и об особых условиях общественного существования в эпоху формирования этих слов.

Вообще, относительно каждого элемента речи, каждого речевого акта у нас может встать два вопроса: чтó выражается этим элементом, и как, каким способом оно выражается. Техническая семантика отвечает на первый вопрос, идеологическая — на второй. Идеология заключена в первую голову в ответе на вопрос «как», а не «что». Как совершается образование тех или иных речевых категорий? Как, по каким ассоциативным путям происходит наречение тех или иных предметов? Как происходит смена одних значений другими? Как используется старый речевой материал для выражения новых понятий и отношений, вошедших в обиход коллектива?

Обязательное углубление семантического анализа до значения идеологического, обязательный учет закономерных стадиальных сдвигов в семантике, обязательная постановка не только вопроса «что», но и вопроса «как» — вот что характерно для яфетидологических изысканий, а не просто количественное преобладание семантики.

Почему именно в вопросе «как» заключена тайна речевой идеологии? А вот почему.