О себе и своих современниках

Я родилась очень давно — за два года до первой мировой войны и за пять лет до революции. Несмотря на то, что с тех пор прошло уже 89 лет, я все еще кое-что помню из моей предреволюционной и даже довоенной жизни. Помню большую комнату, на полу которой лежит толстый яркий ковер. Поверх ковра разложены пеленки, и на них сижу я. Рядом стоит диван, и, усевшись на нем, две мои тетки, тетя Лида и тетя Маня, с увлечением о чем-то разговаривают. Мне кажется, что обе они — люди огромного роста. Открывается дверь, и в комнату входит еще более высокая молодая женщина. «Здравствуй, Тонечка», — приветствуют ее тетки. «Какая ты стала полная», — произносит одна из них. Почему-то этот незначительный раз говор запомнился мне на всю жизнь. В то время я еще не умела ни ходить, ни говорить, но многое уже понимала. Возможно, что смысл слова «полная» остался для меня неясным и, силясь расшифровать услышанное, я навсегда закрепила его в своей памяти.

По моим тогдашним понятиям, взрослый человек отличается от ребенка, прежде всего, ростом. Наверное, не случайно маленькие дети употребляют термин «большой» как синоним слова «взрослый». Даже овладевшие речью малыши не пользуются выражением «когда я стану взрослым», а вместо этого говорят «когда я вырасту большой». Казавшиеся мне такими большими мои тетки на самом деле были женщинами среднего роста и только по сравнению со мной могли восприниматься как огромные.

После того, как мне исполнился год, родители решили устроить для меня елку. Привезли прямую пихту (это дерево было в наших краях особенно популярным как более красивое и душистое, чем ель), украсили ее бусами, разноцветными шариками и зажгли свечи. Мать взяла меня на руки и поднесла к «елке». Я в диком восторге вцепилась обеими руками в ближайшую ветку и изо всех сил стала ее трясти. Плохо укрепленное дерево рухнуло, висевшие на нем игрушки посыпались на пол и со звоном разбились. Вопреки всякой логике, от этого я пришла в еще больший восторг. Может быть, все случившееся было чем-то вроде не осознанного мною акта самоутверждения: такая маленькая девочка и вдруг сумела уронить громадное дерево.

В раннем детстве дух разрушения вообще сидел во мне очень прочно. Вспоминаю, как однажды перед завтраком мама посадила меня в высокое детское креслице и, придвинув его к столу, вышла из комнаты. Я быстро обнаружила, что между креслицем и столом образовалась узкая щель. Недолго думая, я начала методично спускать в нее стоявшие на столе чайные блюдца и с интересом наблюдала, как они, падая на пол, разлетались на кусочки.

Когда я достигла возраста двух или трех лет, разрушение вещей стало для меня средством познания окружавшего мира. Наша пятикомнатная квартира находилась на втором этаже двухэтажного деревянного дома. Чтобы выйти из нее через парадный вход на улицу, нужно было пересечь большую застекленную веранду и спуститься с нее по лестнице к входной двери. Окна веранды с двух ее ­сторон выходили во фруктовый сад, а с третьей стороны открывался вид на нашу тихую улицу. В теплые месяцы года я проводила свое время преимущественно на веранде. В углу между застекленной и деревянной стенами стояла большая бельевая корзина, наполненная игрушками. Чего в ней только не было! Там лежал складной домик, миниатюрная мебель, всевозможная посуда и, конечно же, куклы. Некоторые из кукол, если положить их на спину, закрывали глаза. Такая их способность очень меня интересовала. Кроме того, мне хотелось посмотреть, что находится внутри кукольного туловища. Ведь я предполагала, что оно устроено так же, как тело человека. Поэтому я старательно откручивала всем куклам головы, но, к своему огорчению, ничего, кроме опилок, там не находила. Тем не менее, надежда обнаружить когда-нибудь внутри куклы что-то другое меня не покидала довольно долго, и я продолжала свои эксперименты.

Любопытно, что много-много лет спустя моя маленькая внучка Аня тоже очень захотела выяснить, что находится внутри человеческого тела. Когда кто-то ей сказал, что в ленинграде есть медицинский музей, в котором можно увидеть, как мы все устроены, она загорелась желанием его посетить. И мы с дедом (по своему недомыслию) ее туда повели. Там в небольшом зале стоял макет взрослого мужчины, лишенного кожи. Вся сеть поверхностных кровеносных сосудов была хорошо видна. При нажатии находившихся на стенде кнопок внутри макета загорались лампочки, что давало возможность увидеть желудок, сердце, легкие и прочие внутренние органы человека. Аня с интересом все это рассмотрела, и мы двинулись дальше. Все шло прекрасно, пока мы не вошли в комнату, где была выставлена найденная где-то под Петергофом мумия одетой в подвенечное платье женщины с очень страшным лицом. Она была экспонирована в вертикальном положении и каждому входившему в зал сразу же бросалась в глаза. Процесс мумификации ее тела еще не вполне завершился, и она пугала посетителей тусклым взглядом своих больших, слегка выступавших из орбит глаз и хищным оскалом желтых неровных зубов. Увидев ее, Аня от ужаса тотчас же закрыла глаза и быстро проследовала в следующую комнату. Там на полках стояли банки с заспиртованными человеческими эмбрионами, находившимися на разных стадиях развития. Тут наша внучка уже не выдержала и воскликнув: «Хватит!», бросилась к выходу. Этим и завершился ее интерес к анатомии человека.

Но вернемся к моему детству. Однажды у меня появилась молоденькая няня. Это была девочка лет 16-17, приехавшая из глухой деревни и никогда не видевшая такой роскоши, как городские детские игрушки. С жадностью дикаря она принялась осваивать имевшиеся у меня сокровища. Она по-разному расставляла игрушечную мебель, ставила на плиту маленькие кастрюльки и сковородки, рассаживала на стульях маленьких куколок. Однако любоваться плодами своего труда ей удавалось недолго. Появлялась я и одним взмахом руки разрушала весь созданный ею уют. В результате при первом моем появлении она со слезами на глазах принималась упрашивать меня: «Танечка, миленькая, пожалуйста, ничего не трогай, оставь все как есть».

Когда мне шел третий год, родился мой братишка — Олег. При первой встрече с ним я не испытала никаких нежных чувств к новому пришельцу в этот мир. Заметив, что внимание матери переключилось теперь с меня на новорожденного, я ощутила нечто вроде укола ревности. Однако вскоре такое чувство прошло, и я стала воспринимать Олега как еще одного близкого мне человека.

Благодаря его появлению на свет, я рано усвоила, в чем состоит различие между мальчиками и девочками. А ­между тем, мне доводилось встречать детей из других интеллигентных семей, уверенных в том, что эта разница всецело определяется туалетом. Одни ходят в штанишках, а другие — в платьицах. Вот такие были тогда времена и такие наивные дети.

Все люди смертны

Во время одной из наших с няней прогулок по городу мы заметили остановившуюся около церкви похоронную процессию. Няня подвела меня к ней поближе, и я увидела лежавшего в гробу пожилого мужчину. Его застывшее лицо было какого-то неестественно желтого цвета. Я спросила няню, кто такой этот странный дядя, и почему его несут в ящике. Няня пояснила, что он умер, и его сейчас будут отпевать в церкви, а потом повезут на кладбище, чтобы зарыть в землю. Свои объяснения о том, что такое смерть, няня завершила сообщением, что все люди смертны, и мы с ней тоже когда-нибудь обязательно умрем. Это известие меня ошеломило. Ведь до сих пор я жила с ощущением, что буду жить вечно, и неизбежность перехода в небытие показалась мне чудовищной несправедливостью. Открывшуюся истину я восприняла трагически и долго не могла с ней примириться. При этом меня больше всего пугала не столько неизбежность собственной смерти, сколько возможность ухода из жизни моих родителей. Ведь они старше меня и, следовательно, должны умереть раньше. Я не представляла себе, как смогу остаться без них. Эти мысли постоянно меня мучили, и вечером я подолгу не могла заснуть, а среди ночи просыпалась и часами лежала без сна, думая об одном и том же. Мне порой казалось, что незачем родиться на свет, если все равно каждый должен рано или поздно умереть.

До некоторой степени сходную реакцию на впервые полученные сведения о смертности всего живого проявил мой младший сын Саша. Как-то вечером, через некоторое время после того, как я уложила его спать, он вдруг заплакал. Когда я подошла к нему и спросила, что случилось, мальчик, задыхаясь от рыданий, ответил: «Я не хочу, чтобы бабушка умирала». На мои слова, что бабушка совершенно здорова, он вымолвил: «Да, но не может же человек жить вечно, а она уже старая». Что я могла на это ответить? Не помню, как мне удалось его успокоить, но, в конце концов, он заснул, и больше мы с ним никогда на эту тему не разговаривали.

Дом, в котором мы жили

Дом, в котором мы снимали квартиру, до революции принадлежал старушке-вдове, доживавшей свои дни в полном одиночестве. Средства к существованию она получала путем сдачи квартир в небольшом двухэтажном доме и находившемся во дворе флигеле. При доме было два сада. В одном из них росли в основном фруктовые деревья — яблони и вишни, а вдоль забора, отделявшего сад от улицы, весной благоухали пышные кусты сирени. Второй сад был засажен декоративными растениями. В нем было несколько кленов, рябина, какие-то кустарники, многочисленные клумбы с цветами, и стояли скамейки для отдыха.

После революции все недвижимое имущество хозяйки было конфисковано, и ей была оставлена для проживания только одна комната. Поскольку никакой социальной помощи ей (как бывшей буржуйке) не полагалось, она осталась без всяких средств к существованию, а пойти на работу была уже не в состоянии по возрасту. Принимая во внимание ее бедственное положение, некоторые жильцы нашего дома, и в том числе мои родители, продолжали платить ей за занимавшиеся ими квартиры.

Пока дом находился в частных руках, все его хозяйство содержалось в полном порядке. Но после того, как он стал собственностью народа, все начало удивительно быстро приходить в упадок. За растениями теперь никто не ухаживал, и постепенно плоды фруктовых деревьев становились мельче. По ветвям ползали многочисленные гусеницы, а еще не созревшие яблоки превращались в черви­вую падалицу. Второй сад оказался в еще худшем состоянии. После того, как стоявшая во дворе помойка переполнилась, жильцы стали почему-то все нечистоты выливать в этот сад. Через некоторое время он попросту превратился в свалку всякого мусор, который никто не собирался убирать. С чьей-то легкой руки сад прозвали собачьим садом, и это прозвище осталось за ним навсегда.

Люди в нашем доме жили самые разные. Подвальный этаж занимала семья сапожника, все дети в ней были мальчиками. Самый младший сын Витек считался в округе если не хулиганом, то большим озорником. С нами водиться ему было неинтересно, и он развлекался где-то на стороне. В первом этаже жила бывшая хозяйка дома и семья Я., большая часть которой была представлена душевнобольными людьми. Самый младший из них мой сверстник Горочка отличался странностями поведения и не терпел никаких замечаний или возражений. Однажды он чуть не убил моего маленького братишку, когда тот сказал ему что-то неприятное. Горочка замахнулся на Олега тяжелым косарем и непременно бы ударил его по голове, если бы я не успела перехватить его руку.

Среди обитателей второго этажа флигеля была очень красивая молодая девушка — дочь бывшего богатейшего волжского купца — Юля Стахеева. Ее опекала какая-то знакомая или родственница, помогавшая ей в быту. Обе они вели замкнутый образ жизни и ни с кем в нашем окружении не общались. На какие средства они существовали, что случилось со всеми Юлиными родственниками, было неизвестно. Возможно, они успели эмигрировать или стали жертвами репрессий. Вся жизнь Юли казалась мне окутанной какой-то тайной.

Весь первый этаж флигеля занимала семья моей большой приятельницы Нюсеньки. С ней мы подружились еще в дошкольном возрасте, и наша дружба продолжалась несколько лет до тех пор, пока мы не переехали из этого дома на другую квартиру.

Нюсенька могла бы служить эталоном неповиновения родительской воле и уже поэтому казалась мне особенно привлекательной. Несмотря на то, что в семье было трое детей, Нюсенька, несомненно, была самым любимым ребенком матери. Ей разрешалось делать абсолютно все, что она хотела, и ни за какие провинности ее не наказывали. А этих провинностей было много. Однажды она уговорила меня забраться в чужой сад и нарвать там клубники. Мы благополучно перелезли через забор и ползком почти добрались до цели, когда поняли, что обнаружены хозяином. Я была скрыта кустом, и он меня, видимо, не заметил, а Нюсенька бросилась бежать. Быстро перемахнув через забор, она добежала до своего дома и скрылась у себя в квартире. Но на этом дело не кончилось. Догонявший ее хозяин пришел с жалобой к Нюсенькиной маме и потребовал, чтобы дочка была строго наказана. Я в это время стояла во дворе рядом с окном в Нюсенькину комнату и наблюдала за происходившим в доме. К моему удивлению, вместо того, чтобы отчитать Нюсеньку, Нюсенькина мама встала не ее защиту «Вы уж, пожалуйста, ее извините. Она так никогда больше делать не будет. Скажи, Нюсенька, что не будешь, и попроси у дяди извинения». Нюсенька никак не реагировала на слова матери и, уставившись в одну точку, упорно молчала. Не помню, сколько времени продолжался этот монолог матери и молчание дочери. Так ничего и не добившись, мужчина, в конце концов, плюнул и удалился.

В Нюсенькиной голове постоянно рождались идеи всяких неожиданных шалостей, которые моим родителям казались пагубными. Я же их с удовольствием подхватывала (возможно, потому что сама выдумать подобное либо не умела, либо не решалась). За реализацию одного из нюсенькиных предложений я однажды была строго наказана. В тот день к вечеру родители ждали каких-то важных гостей. С продуктами в то время было очень трудно, и мать, использовав все имевшиеся у нее запасы, приготовила к их приходу какое-то вкусное и красивое печенье. Поставив вазу с печеньем на обеденный стол, она куда-то вышла, а мы с Нюсенькой остались играть в столовой. Увидев на столе соблазнительное лакомство, Нюсенька отхватила кусочек и, убедившись, что это действительно вкусно, предложила: «Давай стащим всю вазу». Я, не задумываясь о последствиях такого поступка, охотно согласилась. Мы сняли вазу со стола, залезли с ней под рояль и начали жадно уничтожать все содержимое. В тот момент, когда в комнату вошла мама, большая часть печенья была уже съедена, а его жалкие остатки настолько потеряли свой первоначальный вид, что их стало невозможно поставить на стол. Нюсенька была тут же выдворена из нашего дома, и мне было строго запрещено дальнейшее общение с ней. Этот запрет был для меня одним из самых суровых наказаний. Я очень любила Нюсеньку, и без нее мне стало скучно. В конце концов, я нарушила родительский запрет, а отец с матерью сделали вид, что его будто бы и не существовало.

В период НЭПа Нюсенькин папа, видимо, стал неплохо зарабатывать, и Нюсеньку стали одевать в красивые платья. Однажды она потрясла всю дворовую детвору, выйдя на улицу в новом бархатном пальто кофейного цвета с крупными перламутровыми пуговицами. Дома ее предупредили, чтобы она старалась не запачкать и не порвать это пальто, так как оно очень дорогое, и его надо беречь.

Дело было ранней весной. В нашем дворе стояли грязные лужи. Нюсенька обнаружила, что у самого входа в сад лужа была особенно большой и глубокой. В ней валялась оторвавшаяся от забора дверца от калитки. «Это по­хо­же на плот, — воскликнула Нюсенька. — На нем можно покататься». Прыгнув на мокрые доски, которые оказались скользкими, она упала в воду, испачкав свое шикарное пальто и порвав зацепившийся за гвоздь рукав. Нюсенька отнеслась к этому событию с олимпийским спокойствием и заявила: «Ничего, купят другое».

После того, как мы расстались с Нюсенькой, я долгие годы ничего о ней не знала. Но, живя в Ленинграде, в начале семидесятых годов совершенно неожиданно получила от нее письмо. Она сообщала, что живет по-прежнему в Казани, работает в какой-то крупной организации инженером и имеет нескольких детей. После этого мы с ней договорились встретиться, когда я в очередной раз поеду в Казань навестить своих родственников. Но до этой встречи Нюсенька не дожила.

Новая квартира

Со временем городские власти предоставили моему отцу большую и более комфортабельную квартиру «с ванной, гостиной, фонтаном и садом». Фонтана, впрочем, не было, но все остальное присутствовало. Кроме того, при одной из комнат имелся балкон.

Дом был построен каким-то богатым человеком перед самой революцией, а после «Великого Октября» конфискован еще до того, как хозяин успел завершить его внутреннюю отделку. Бревенчатые потолки и стены всех помещений остались неоштукатуренными, а в комнатах были обшиты досками. Благодаря этому, наше новое жилище напоминало одновременно и барский дом, и деревенскую избу. Квартира состояла из семи комнат. Одна из них находилась за кухней и, видимо, предназначалась для прислуги. Сзади к дому примыкал великолепный фруктовый сад. Его обширная территория походила по форме на большой полуостров, ограниченный с трех сторон глубоким оврагом, по дну которого проходила улица.

Двухэтажные дома этой улицы были расположены ниже уровня сада, и их крыши постоянно использовались мальчишками нашего двора в качестве мишени для бросания камней. Поэтому между «овражниками» и молодым населением нашего дома шла непрерывная война. Сад теперь стал ничейным, и им пользовались все, кому не лень. Естественно, что за ним никто не ухаживал, и никакие плоды не доживали до состояния зрелости. Дети обрывали их еще зелеными, и к концу лета на ветках нельзя было ­найти ни одного яблока, ни одной вишни. Тем не менее, сад оста­вался все еще живым, и каждой весной происходило необычайно буйное цветение плодовых деревьев. ­Однажды мне довелось увидеть, как он выглядел весенней ночью во время грозы. Мы с отцом стояли у окна и не могли отор­вать глаз от этого фантастического великолепия. При вспышках молнии ровные аллеи освещались каким-то фиолетовым светом, который то затухал, то снова вспыхивал на их белых кронах.

Новые друзья

В результате переезда на другую квартиру я стала встречаться с Нюсенькой все реже и реже, но у меня появились новые приятели. Это были дети отцовского друга —профессора Николая Владимировича Соколова. У него было три дочери и, кроме того, вместе с ними воспитывался племянник его жены — Коля. Две старшие дочки — Ксюша с Наташей — на долгие годы стали моими подружками, а Олег был одного возраста и дружил с Колей. Соколовы жили недалеко от нас, и мы встречались с ними постоянно. Я с удовольствие вспоминаю их большую уютную квартиру, где нам разрешалось шуметь и развлекаться как угодно. Выбегая во двор, мы играли в казаки и разбойники, в палочку-выручалочку и другие популярные в то время игры. По вечерам или в дождливую погоду носились по комнатам, сражались в подкидного дурака или, грызя каленые орешки, сидели за столом и рассказывали друг другу страшные истории. Я в те времена была трусихой и боялась темноты, покойников и всего непонятного и таинственного. Панический страх я испытывала при встречах с жившим рядом с Соколовыми татарским мальчиком приблизительно моего возраста (или немного постарше) — идиотом от рождения. У него было странное имя — Татитату, а местные дети звали его Титатуйкой. На его несоразмерно большой круглой голове сидела черная тюбетейка, тело покрывало чисто выстиранное рубище, а ноги были обмотаны тряпками. Он целыми днями сидел на крыльце своего дома, созерцая прохожих, и все считали его парнем совершенно безобидным. Меня же даже один его вид приводил в ужас. Может быть, это происходило оттого, что, не обращая внимания на других детей, он всегда активно реагировал на мое появление. Увидев, что я направляюсь к дверям Соколовых, он вставал со своего места и шел мне навстречу. При этом на его лице появлялась отвратительная улыбка идиота. Благодаря тому, что его слабые ноги не давали ему возможности быстро двигаться, мне большей частью удавалось проскочить мимо него. При каждом его приближении ко мне у меня возникало ощущение, что в нем сосредоточены все темные силы природы, и он способен причинит мне какое-то зло. Подружки смеялись надо мной, но я ничего не могла собой поделать.

Такого же характера мистический страх охватывал ме­ня при чтении некоторых книг, в которых описывались сверхъестественные загадочные события. Как-то раз мы всей семьей должны были отправиться в гости, но из-за простуды мне пришлось одной остаться дома. Электрического освещения в те годы у нас еще не было, и мы пользовались керосиновыми лампами. Стоявшая на обеденном столе лампа освещала только центральную часть большой комнаты. Темные потолки и стены оставались в полумраке. Я села за стол с томиком Гоголя в руках и принялась читать «Вия» и «Страшную месть». Через некоторое время я почувствовала, как меня охватывает леденящий душу ужас. Передо мной была открытая дверь в темную переднюю, и разыгравшееся воображение наполняло этот мрак и плохо освещенные углы комнаты жуткими Гоголевскими образами. Мне было страшно даже пошевелиться. Если бы в этот момент кто-нибудь постучал во входную дверь, я не в силах была бы подняться с места, чтобы открыть ее. Путем переключения на «Сорочинскую ярмарку» мне удалось постепенно преодолеть это наваждение. Любопытно, что все мои детские страхи были связаны с представлениями о чем-то «потустороннем». Реальных опасностей я, в сущности, никогда не боялась. Когда мне исполнилось 8 лет, отец начал учить меня плавать. Мне совсем не было страшно, когда он, выбрав глубокое место, бросал меня в воду, и я, чтобы не утонуть, начинала бить руками и ногами, стараясь удержаться на поверхности. Я не боялась грозы, одиноких прогулок по лесу, чужих собак и не испугалась даже случившегося ночью рядом с нашим домом деревенского пожара, когда горящие куски дерева падали нам во двор. Все эти явления были естественны, понятны и поэтому меня не пугали.

Вероятно, мне было лет 15, когда я, купаясь в штормо­вом море, чуть не утонула. Думаю, что мне удалось спастись только благодаря тому, что, поняв опасность сложившейся ситуации, я не поддалась страху. А дело происходило так. В то лето мои родственницы (двоюродная сестра Галя со своей мамой и нашей тетей Лидой) поехали летом отдыхать на Черное море в Архипо-Осиповку. Мои родители отправили меня вместе с ними. Я никогда прежде не видела моря и понятия не имела о том, что не во всякую погоду можно лезть в воду. Выросшая около большой реки, я хорошо плавала и никогда не боялась утонуть.

Придя на берег и заметив, что ни на женском, ни на мужско пляже не было видно ни одного купавшегося человека, я не придала этому никакого значения. А между тем, на море был шторм, и громадные волны одна за одной с шумом накатывались на плоский песчаный берег. Уверенная в себе, я, не задумываясь, бросилась в воду и поплыла им навстречу. Я вскакивала на гребень каждой встречной волны и затем опускалась в глубокую яму, возникавшую между двумя волнами. Оказываясь внизу, я ничего перед собой не видела, кроме надвигавшейся на меня высокой, закрывавшей горизонт, водяной стены. Это перемещение вверх и вниз доставляло мне огромное удовольствие. Но когда, отплыв довольно далеко, я ­повернула обратно, ситуация изменилась. Катившиеся сзади волны нагоняли и накрывали меня с головой. Чтобы не утонуть, мне пришлось вращаться вокруг собственной оси. Оказавшись снизу водяной ямы, я поворачивалась лицом к нагонявшей меня волне, вспрыгивала на нее, а затем сразу поворачивалась в сторону берега. Но самым трудным оказалось выйти на сушу. Волны выбрасывали меня на песок, но, прежде чем я успевала встать на ноги, уносили назад в море. Понимая, что нахожусь на краю гибели и всецело поглощенная борьбой за жизнь, я не испытывала никакого страха. После долгих и казавшихся уже безнадежными усилий мне удалось, наконец, подняться и отойти от кромки воды. Оглядевшись вокруг, я с удивлением обнаружила, что стою с ободранным боком, совершенно голая, среди таких же голых мужчин. Сообразив, что море забросило меня на мужской пляж, я кинулась бежать к ожидавшим меня на женском пляже родственницам. Во время своих наблюдений за моими играми с волнами они, оказывается, понятия не имели о том, насколько опасным было мое первое в жизни купание в море.