Активное и пассивное обучение

Дорожка была неровной и пыльной и вела к ма­ленькому городу в низовье. Несколько деревьев росло по склону, но большинство из них срубили Для дров, и приходилось подниматься на приличную высоту, чтобы найти густую тень. Вверху, де­ревья были не искалечены человеком, вырастали большими, с толстыми ветвями и красивой кроной. Иногда люди срезали ветки на корм козам, и, когда они их обгладывали, то пускали ветки на дрова. На более низких уровнях была нехватка древесины, и теперь они шли выше, карабкаясь и разрушая. Дож­ди уже не были столь обильны, как раньше, населе­ние увеличивалось, и людям надо было выживать. Был голод, и люди жили так же безразлично, как и умирали. Здесь поблизости не было диких живот­ных, вероятно, они ушли выше. Несколько птиц порхали среди кустарников, но даже они выглядели некрасивыми, с поблекшим оперением. Черно-бе­лая сойка оглушительно верещала, перелетая с сука на сук одинокого дерева.

Становилось теплее, и к полудню будет жарко. Обильных дождей не проливалось много лет. Земля была выжженной и потрескавшейся, редкие дере­вья — покрыты коричневой пылью, отсутствовала даже утренняя роса. Солнце жгло беспощадно, день за днем, месяц в за месяцем, а сезон дождей был все еще далек. Некоторые козы поднимались на холм с мальчиком, присматривающим за ними. Он был удивлен, увидев здесь людей, но не улыбнулся и с серьезным выражением лица последовал за козами. Воздух звенел от зноя.

Две женщины: одна — старая, вторая — моло­дая, неся на головах вязанки дров, спустились по дорожке. Ноша, которую они несли, выглядела до­вольно-таки тяжелой. Каждая удерживала на своей голове прикрытую тканью длинную связку сухих веток, связанных вместе зеленой виноградной ло­зой, и поддерживая ее одной рукой. Их тела пока­чивались, когда они спускались с холма. Ноги были без обуви, хотя дорожка была каменистой. Ноги, казалось, сами находили дорогу, так женщины не смотрели вниз, они держали головы прямо, и было видно, что им тяжело. Волосы старшей женщины были спутаны и немыты. Девушка — причесана и более опрятна. Она была настолько юной, что каза­лось еще недавно играла с другими детьми. Теперь же собирание древесины среди этих холмов стало ее обязанностью до конца дней, с передышками вре­мя от времени в ожидании ребенка.

Спустившись по дорожке, они направились в ма­ленький провинциальный город, который находил­ся в нескольких милях, где они продадут дрова за гроши, и завтра снова придут сюда. Они о чем-то говорили. Вдруг девушка сказала своей матери, что она голодна, а мать ответила, что они были рожде­ны в голоде, жили в голоде и умирали в голоде, это их участь. В ее голосе не было ни упрека, ни гнева, ни надежды. Они продолжали идти по каменистой дорожке. Не было наблюдателя, слушающего, жа­леющего и идущего позади них. Он не был их час­тью из-за любви и жалости, он был ими, он прекра­тил быть, а они были. Они не были незнакомками, которых он встретил на вершине холма, они при­надлежали ему. Это были его руки, которые держали связки дров, и пот, и истощение, и запах, и го­лод не принадлежали им, чтобы поделиться ими и погоревать. Время и место прекратили быть. В жен­ских головах не было мыслей, слишком утомлен­ных, чтобы думать, а если все же думали, то только о том, как продать дрова, поесть, отдохнуть и на­чать снова. Ногам на каменистой дорожке никогда не было больно, не причиняло страдания и солнце над головами. Их было только двое, спускавшихся по этому знакомому холму, проходивших мимо того колодца, где мы обычно пили, шедших дальше че­рез сухое русло высохшего ручья.

«Я читал и слушал некоторые из ваших бесед, — сказал он, — и для меня то, что вы говорите, кажет­ся очень пагубным. В этом нет никакого точного ука­зания, никакого определенного жизненного пути. Эта восточная точка зрения является наиболее разруши­тельной, и посмотрите, куда она привела Восток. Ваше негативное отношение, а особенно ваша настойчи­вость в том, что должна быть свобода от всякой мыс­ли, очень сильно вводит в заблуждение нас, жителей Запада, которые активны и трудолюбивы из-за тем­перамента и потребности. То, чему вы учите, в це­лом противоречит нашему образу жизни».

Если позволите заметить, это деление людей на тех, кто с Запада, и кто с Востока, географически обусловлено и произвольно, не так ли? Оно не име­ет никакого фундаментального значения. Живем ли мы на Востоке или на Западе от некой границы, независимо от того, являемся ли мы коричневыми, черными, белыми или желтыми, мы все люди, стра­дающие и надеющиеся, боящиеся и верящие. Ра­дость и боль существуют здесь, так же как и там. Мысль не принадлежит ни Западу, ни Востоку, но человек подразделяет ее согласно его условиям. Лю­бовь не имеет географической характеристики, под­держиваемая как священная на одном континенте и отвергаемая на другом. Разделение человеческих существ происходит ради экономических и эксплу­атационных целей. Это не означает, что индивиду­умы не отличаются по характеру и тому подобному, есть сходство, но все же есть и различие. Все это является довольно очевидным и в психологическом отношении, и фактически, не так ли?

«Может быть, для вас, но наша культура, наш образ жизни полностью отличаются от восточного. Наше научное знание, медленно развивающееся со времен Древней Греции, теперь огромно. Восток и Запад развиваются по двум различным линиям».

Наблюдая различия, мы должны все же осознать подобие. Внешние проявления могут варьироваться и действительно варьируются, но позади этих вне­шних форм и атрибутов убеждения, принуждения , тоска и страхи схожи. Не позволяйте быть обману­тым словами. И здесь, и там человек хочет иметь мир и достаток и найти кое-что большее, чем мате­риальное счастье. Цивилизации могут различаться в зависимости от климата, окружающей среды, пита­ния и так далее, но культура во всем мире по суще­ству одинакова: быть сострадательным, избегать зла, быть щедрым, не быть завистливым, прощать и так далее. Без этой фундаментальной культуры любая Цивилизация, здесь или там, распадется или ее унич­тожают. Знание может быть приобретено так называемыми отсталыми народами, они могут очень быс­тро изучать «ноу-хау» Запада. Они также могут быть подстрекателями войны, генералами, адвокатами, по­лицейскими, тиранами, могут создавать концентра­ционные лагеря и все прочее. Но культура — это совершенно иной вопрос. Любовь к Богу и свобода человечества не так легко достаются, а без них ма­териальное благосостояние немного значит.

«Вы правы насчет этого, сэр, но мне хотелось бы, чтобы вы подумали над тем, что я сказал отно­сительно пагубности ваших учений. Я действитель­но хотел бы понять их, и не посчитайте меня не­вежливым, если я кажусь несколько прямолиней­ным в моих заявлениях».

Что является пагубным и что является созида­тельным? Большинство из нас привыкли, что нам указывают, что делать. Предоставление и следова­ние указаниям рассматривается как созидательное учение. Быть ведомым кажется созидательным, кон­структивным, а для тех, кто вынужден следовать, истина, которая следует за злом, кажется пагубной, разрушительной. Истина — это отрицание ложно­го, а не его противоположность. Истина полностью отличается от созидательного и пагубного, а ум, который думает противоположными понятиями, никогда не сможет осознать ее.

«Боюсь, что я не полностью понимаю все это. Не могли бы вы объяснить еще раз?»

Видите ли, сэр, мы привыкли к авторитету и руководству. Побуждение, чтобы нами руководили, возникает из-за желания быть в безопасности, быть

защищенным, а также успешным. Это одно из на­ших самых глубоких побуждений, верно?

«Думаю, да, но без защиты и безопасности чело­век был бы...»

Пожалуйста, давайте проникнем в суть дела и не будем делать поспешных выводов. В нашем по­буждении быть в безопасности, не только как лич­ности, но и как группы, нации и расы, не построили ли мы мир, в котором война внутри и снаружи оп­ределенного общества стала основной заботой.

«Я знаю, мой сын был убит в войне за океаном».

Мир — это состояние ума, это свобода от вся­кого желания быть в безопасности. Сердце и ум, которые ищут безопасности, всегда вынуждены быть в тени страха. Наше желание относится не только к материальной безопасности, но гораздо больше к внутренней, психологической безопас­ности, и именно это желание быть внутри в безо­пасности с помощью добродетельности, с помо­щью веры, с помощью нации создает ограничен­ные и значит противоречащие группы людей и идеи. Это желание быть в безопасности, достичь желанного результата приводит к принятию ука­заний, к следованию за примером, к поклонению успеху, авторитету лидеров, спасителей, масте­ров, гуру, и все это называют созидательным уче­нием. Но это в действительности бездумность и подражание.

«Я понимаю вас, но неужели невозможно направ­лять или быть направляемым, не превращая себя или другого в авторитет, спасителя?»

Мы пытаемся понять побуждение, чтобы нами руководили, верно? Что является этим побуждени­ем? Разве оно не результат страха? Не будучи в безопасности, видя вокруг непостоянство, мы сле­дуем побуждению найти кое-что безопасное, посто­янное, но такое побуждение — это импульс страха. Вместо понимания, каков этот страх, мы убегаем от него, и сам этот побег — это страх. Каждый обра­щается в бегство в известное, а известное является верованиями, ритуалами, патриотизмом, утешаю­щими формулами религиозных учителей, заверени­ями священников и так далее. Они, в свою очередь, порождают конфликты между людьми, и, таким об­разом, проблема сохраняется, переходя от одного поколения к другому. Если бы вы стали решать про­блему, нужно было бы исследовать и понимать ее корень. Это так называемое созидательное учение, религии, указывающие, что думать, включая ком­мунизм, придают продолжение страху, так что со­зидательное учение на самом деле разрушительно.

«Думаю, что я начинаю понимать суть вашего под­хода, и надеюсь, что мое восприятие правильно».

Это не личный, самоуверенный подход, нет лич­ного подхода к истине, так же как и к открытию научных фактов. Идея, что существуют отдельные пути к истине, что истина имеет различные аспек­ты, нереальна, это теоретическая мысль нетерпи­мых, пытающихся быть терпимыми.

«Надо быть очень осторожным, как я понимаю, при использовании слов. Но я хотел бы, если мож­но, возвратиться к пункту, который затрагивал ранее. Так как большинство из нас научили думать — или научили, что думать, как вы выразились, — не привнесет ли это нам только больше беспорядка, когда вы продолжаете утверждать различными спо­собами, что всякая мысль обусловлена и что нужно идти за пределы всякой мысли?»

Для большинства из нас размышление необы­чайно важно, верно? Оно имеет определенное зна­чение, но мысль не может найти то, что не является продуктом мышления. Мысль — это результат из­вестного, поэтому она не может постичь неизвест­ное, непостижимое. Разве мысль — это не желание материальных потребностей или самой высокой ду­ховной цели? Мы говорим не о мысли ученого на работе в лаборатории или мысли поглощенного ма­тематика и так далее, а о той мысли, которая уп­равляет нашей ежедневной жизнью, нашими повсед­невными контактами и реакциями. Чтобы выжить, мы вынуждены думать. Размышление — это про­цесс выживания — либо индивидуума, либо нации. Размышление, которое является желанием в его самой низкой и его же наивысшей форме, вечно вы­нуждено быть самоограничивающим, обусловлен­ным. Думаем ли мы о Вселенной, о нашем соседе, непосредственно о нас или о Боге, всякое наше раз­мышление ограничено, обусловлено, не так ли?

«В том смысле, в каком вы используете слово «размышление», предполагаю, что да. Но не знание ли помогает сломать это созданные условия?»

Разве? Мы накопили знания о таких многочислен­ных аспектах жизни — о медицине, о войне, о законе, о науке, и, по крайней мере, имеются хоть какие-то знания о нас самих, о нашем собственном сознании. Со всем этим обширным багажом информации сво­бодны ли мы от горя, войны, ненависти? Неужели большее количество знаний освободит нас? Можно знать, что война неизбежна, пока личность, группа или нация корыстно стремятся к власти, и все же про­должать идти путями, которые ведут к войне. Может ли центр, который порождает антагонизм, ненависть, быть радикально преобразован через знание? Любовь — это не противоположность ненависти, если через знания ненависть превращается в любовь, тогда это не любовь. Это превращение, вызванное мыслью, во­лей, является не любовью, а просто другим самоза­щитным приспособлением.

«Я вообще не улавливаю этого, если можно так сказать».

Мысль — отклик того, что было, ответ памяти, не так ли? Память — это традиция, опыт, ее реакция на любой новый опыт — результат прошлого, так что опыт всегда усиливает прошлое. Ум — это результат прошлого, времени, мысль — продукт многих вче­рашних дней. Когда мысль стремится изменить себя, пробуя быть или не быть этим или тем, она просто увековечивает себя под другим названием, будучи результатом времени, она никогда не сможет пони­мать бесконечное, вечное. Мысль должна прекратить быть для того, чтобы возникло реальное.

Видите ли, сэр, мы так боимся потерять то, что, как мы думаем, имеем, что никогда не проникаем в эти вещи очень глубоко. Мы смотрим на поверхность нас самих и повторяем слова и фразы, кото­рые имеют небольшое значение. Так что мы оста­емся мелочными и порождаем антагонизм так же бездумно, как и детей.

«Как вы сказали, мы бездумны в нашей кажу­щейся вдумчивости. Я приду снова, если можно».

Помощь

Улицы были многолюдны, а магазины — полны товаров. Это была богатая часть города, но на ули­цах можно было видеть не только богатых, но и бед­ных, чернорабочих и офисных служащих. Были муж­чины и женщины отовсюду, некоторые в нацио­нальных одеждах, но большинство одеты на запад­ный манер. Улицы были запружены машинами но­выми и старыми, дорогие авто искрились хромиро­ванным покрытием и полировкой. Лица людей были светящимися и улыбающимися. Магазины также были полны народа, но очень немногие любовались синевой неба. Их привлекали витрины, одежда, обувь, автомобили и продукты. Всюду были голуби, перелетавшие между снующими людьми и движу­щимися бесконечным потоком автомобилями. Не­подалеку расположился книжный магазин с после­дними книжными новинками бесчисленных авторов. Люди, казалось, никогда не имели забот в этом мире. Война была далеко, на другой части земного шара. Деньги, продовольствие и работа — в изобилии, и происходило повсеместно получение и расход. Улицы были подобны каньонам между высокими зда­ниями, и совершенно не было деревьев. Шумная, странная неугомонность была присуща народу, ко­торый имел все и в то же самое время ничего.

Огромная церковь стояла среди фешенебельных магазинов, а напротив нее располагался такой же большой банк, и оба были внушительны и очевидно необходимы. В просторной церкви священник про­поведовал о Том, кто страдал ради человечества. Люди становились на колени в молитвах, там были свечи, идолы и запах ладана. Священник запевал первым, а прихожане подхватывали. Наконец они поднялись и вышли на залитые солнцем улицы и в магазины с их множеством товаров. Теперь в церкви было тихо, только некоторые остались, забывшись в собственных мыслях. Декорации, богато украшенные окна, кафедра проповедника, алтарь и свечи — все было там, чтобы успокоить человеческий ум.

Бога надо искать в церквях или в наших серд­цах? Побуждение, чтобы вас кто-то утешил, порож­дает иллюзию, именно это побуждение создает цер­кви, храмы и мечети. Мы забываемся в них или в иллюзии всемогущего Государства, а реальное про­ходит мимо. Незначительное становится всепогло­щающим. Истина, или то, что вы пожелаете, не может быть найдена с помощью ума, мысль не мо­жет найти ее, к ней нет никакого пути, ее нельзя купить через поклонение, молитву или жертвопри­ношение. Если мы хотим успокоения, утешения, мы так или иначе получим его, но вместе с ним прихо­дит боль и страдание. Желание утешения, безопасности имеет силу создавать любую форму иллюзии. Только когда ум молчит, есть возможность для воз­никновения реального.

Нас было несколько, и В. начал, спрашивая, не­обходимо ли получать помощь, если нам надо по­нять всю эту запутанную проблему жизни. Не дол­жен ли быть направляющий, просвещенной лично­стью, кто сможет показать нам истинный путь?

«Не достаточно ли мы пресытились всем этим в течение многих лет? — спросил С. — Я из-за одно­го этого не ищу гуру или учителя».

«Если ты действительно не ищешь помощи, тог­да, почему ты здесь? — настаивал В. — Ты хочешь сказать, что избавился от всякого желания руко­водства?»

«Нет, не думаю, что избавился, и мне хотелось бы исследовать побуждение искать руководство или помощь. Я теперь не засматриваюсь на витрины, как это бывало, бегая к различным учителям, древ­ним и современным, как я однажды делал. Но я нуждаюсь в помощи, и хотел бы знать почему. И наступит ли когда-либо время, когда я больше не буду нуждаться в ней?»

«Лично я не присутствовал бы здесь, если бы мне не была нужна помощь чья-либо, — сказал М. — мне помогли в предыдущих случаях, и именно по­этому я здесь снова. Даже при том, что вы указали на зло из-за следования совету кого бы то ни было, сэр, мне помогли вы, и я буду продолжать прихо­дить на ваши беседы и обсуждения так часто, как смогу». Мы ищем свидетельство того, помогают ли нам или нет? Доктор, улыбка ребенка или прохожего, взаимоотношения, лист, унесенный ветром, изме­нение климата, даже учитель, гуру — все эти вещи могут помогать. Для человека, который внимате­лен, помощь есть всюду, но многие из нас в спящем состоянии по отношению ко всему окружающему нас, кроме определенного учителя или книги, и в этом наша проблема. Вы обращаете внимание, ког­да я говорю что-то, верно? Но когда кто-то другой говорит ту же самую вещь, возможно, иными сло­вами, вы становитесь глухими. Вы слушаете того, кого считаете авторитетом, и не внимательны, ког­да говорят другие.

«Но я обнаружил, что то, что вы говорите, обыч­но имеет значение, — ответил М. — так что я слу­шаю вас внимательно. Когда другой говорит что-то, это часто простая банальность, глупый ответ, или, возможно, я сам глуп. Смысл в том, что мне помогают ваши слова, так почему я не должен де­лать этого? Даже если каждый будет упорно утвер­ждать, что я просто повторяю за вами, я буду все же приходить так часто, как мне это удастся.

Почему мы открыты для помощи в одном особом направлении и закрыты для каждого другого направ­ления? Сознательно или подсознательно вы можете отдавать мне вашу любовь, ваше сострадание, вы можете помогать мне понимать мои проблемы, но почему я упорно утверждаю, что вы — это един­ственный источник помощи, единственный спаси­тель? Почему я создаю вас как авторитет для себя? Я слушаю вас, я внимателен ко всему, что вы гово­рите, но я безразличен или глух к высказыванию другого. Почему? Не в этом ли проблема?»

«Вы не говорите, что мы не должны искать по­мощь, — сказал Л., — а вы спрашиваете нас, поче­му мы придаем важность тому, кто помогает, делая из него авторитет для нас. Верно?»

Я также спрашиваю, почему вы ищете помощь. Когда кто-то ищет помощь, что за побуждение скры­вается за этим? Когда кто-то сознательно, предна­меренно приступает к поиску помощи, разве он хо­чет помощи, или спасения, утешения? Что же это, что мы ищем?

«Есть разные виды помощи, — сказал В. — От прислуги до наиболее выдающегося хирурга, от пре­подавателя средней школы до самого великого уче­ного — все они дают некоторую помощь. При лю­бой цивилизации помощь необходима, не только обычного вида, но также и руководство духовного учителя, который достиг просветления и помогает установить порядок и мир человечеству».

Пожалуйста, давайте отставим обобщения и рас­смотрим, что руководство или помощь значат для каждого из нас. Разве она не подразумевает реше­ние индивидуальных трудностей, болей, печали? Если вы являетесь духовным учителем или докто­ром, я прихожу к вам для того, чтобы вы мне пока­зали счастливый жизненный путь или вылечили от какой-то болезни. Мы ищем путь жизни у просвет­ленного человека, а знания или информацию у уче­ного. Мы хотим достичь, мы хотим быть успешными, мы хотим быть счастливыми, поэтому ищем образец для жизни, который поможет нам достичь того, чего мы желаем, священного или светского. Перепробовав многое другое, мы думаем о истине как о высшей цели, окончательном успокоении и счастье, и мы хотим заполучить ее. Так что мы начеку, чтобы найти то, чего желаем. Но может ли желание когда-либо проделать свой путь к действительности? Разве желание чего-то, каким бы благородным это ни было, не порождает иллюзию? И когда желания действуют, разве они не основывают структуру авторитета, подражания и страха? Это фактический психологический процесс, ведь так? И помощь ли это или же самообман?

«Я с большим трудом не позволяю себя убедить в том, что вы говорите! — воскликнул В. — Я понимаю причину, значение этого. Но я знаю, что вы мне помогли, и я должен отрицать помощь?»

Если кто-то помог вам, и вы делаете из него авторитет, тогда не мешаете ли вы всей дальнейшей помощи, не только от него, но и от всего окружающего вас? Разве помощь не находится всюду вокруг вас? Зачем смотреть только в одном направлении? И когда вы так замкнуты, так привязаны, может ли какая-либо помощь достичь вас? Но когда вы открыты, бесконечная помощь присутствует во всех вещах, от пения птицы до зова человека, от листика травы до необъятности небес. Яд и коррупция начинаются тогда, когда вы относитесь к одному человеку как к вашему авторитету, вашему руководителю, вашему спасителю. Это ведь так, правда? «Кажется, я понимаю то, что вы говорите, — ска­зал Л., — но моя трудность вот в чем. Я был после­дователем, искателем руководства много лет. Когда вы указываете на более глубокое значение следова­ния кому-то или чему-то, разумом я соглашаюсь с вами, но часть меня восстает против. Теперь как же мне объединить это внутреннее противоречие так, чтобы я больше не был последователем?»

Два противостоящих желания или импульса не могут быть объединены, и когда вы представляете третий элемент, который является желанием объе­динения, вы только усложняете проблему, вы ее не решаете. Но когда вы понимаете целостное значе­ние просьбы о помощи, следования за авторитетом, пусть это будет авторитет другого человека или же вашего собственного выдуманного образца, тогда само восприятие кладет конец всему следованию.

Довольство

Самолет был переполнен. Он летел на высоте в двадцать с лишним тысяч футов над Атлантичес­ким океаном, а ниже был виден толстый ковер из облаков. Небо выше было ярко-синим, а солнце — позади нас, мы держали курс на запад. Дети игра­ли, бегали по проходу, а теперь, устав, спали. Пос­ле долгой ночи взрослые не спали, курили и пили. Впереди сидящий мужчина рассказывал другому о своем бизнесе, а женщина на заднем сиденье опи­сывала в довольных тонах те вещи, которые она купила, и размышляла на тему, сколько пошлины ей придется заплатить. На той высоте полет был ровным, не было ни одной воздушной ямы, хотя ниже нас дули резкие ветра. Крылья самолета были яр­кими в ясном солнечном свете, и пропеллеры вер­телись плавно, разрезая воздух с фантастической скоростью. Ветер был позади нас, и мы летели с скоростью более, чем три сотни миль в час.

Двое мужчин на расстоянии всего лишь узкого прохода говорили довольно громко, и было трудно не подслушать то, о чем они говорили. Они были крупными людьми, а один имел красное, обветрен­ное лицо. Он объяснял, каков бизнес охоты на ки­тов, насколько опасен, какая прибыль и насколько бурными были моря. Некоторые киты весили сотни тонн. Считалось, что матерей с детенышами нельзя убивать, и при этом не разрешалось убивать боль­ше, чем определенное количество китов в пределах указанного времени. Убийство этих огромных мон­стров, очевидно, разработывалось большей частью с научной точки зрения, каждая группа имела спе­циальную наработку для выполнения того, для чего она была технически обучена. Запах промышлен­ного судна был почти невыносим, но к нему привы­каешь, как почти к любому. Но в этом крутились большие деньги, если все шло хорошо. Он начал объяснять то удивительное очарование от убийства, но в тот момент принесли напитки, и предмет бесе­ды сменился.

Людям нравится убивать, неважно, друг друга ли, или безвредного, ясноглазого оленя в глубине леса,

или тигра, который охотится на домашних живот­ных. Змею на дороге специально переезжают, уста­навливают капкан, и волк или койот попадается. Хорошо одетые, смеющиеся люди выходят с их дра­гоценным оружием и убивают птиц, которые недав­но пели друг другу. Мальчик убивает трещащую си­нюю сойку из духового ружья, а взрослые не гово­рят слов сочувствия в адрес птички, а, напротив, хвалят его за меткий выстрел. Убийство ради так называемого спортивного интереса, пропитания, стра­ны, мира — не имеет разницы. Оправдание — это не ответ. Остается только одно: не убивать. На Западе считают, что животные существуют для наших же­лудков или ради удовольствия убийства, или ради меха. На Востоке же в течение столетий каждый ро­дитель учил и повторял: не убивайте, будьте состра­дательными, жалейте. Здесь у животных нет души, так что они могут быть убиты безнаказанно, там — животные имеют души, так что подумайте и позвольте вашему сердцу познать любовь. Убивать животных и птиц для пищи здесь расценивается как нормаль­ное, естественное явление, санкционированное цер­ковью и рекламными объявлениями, там же не так, и вдумчивые, религиозные личности по традиции и культуре никогда этого не делают. Но это также быстро разрушается. Здесь мы всегда убивали от име­ни Бога и страны, и теперь убийство происходит всю­ду. Оно распространяется, почти внезапно древние культуры отметаются в сторону, и продуктивность, жестокость и средства разрушения тщательно леле­ются и укрепляются. Мир не приходит вместе с политическим деяте­лем или священником, не приходит он и с адвока­том или полицейским. Мир — это состояние ума, в котором присутствует любовь.

Он был мелким бизнесменом, соперничающим, но способным лишь сводить концы с концами.

«Я не пришел, чтобы говорить о своем деле, — сказал он. — Оно дает мне все, что мне нужно, а так как мои потребности невелики, я справляюсь. Будучи не слишком амбициозным, я не участвую в игре жестокой конкуренции. Однажды, когда я про­ходил мимо, и увидев толпу под деревьями, оста­новился, чтобы послушать вас. Это было пару лет назад, но то, что вы сказали, что-то во мне затро­нуло. Я не очень образован, но теперь я читаю ваши беседы и вот я здесь. Раньше я был доволен своей жизнью, мыслями и во мне присутствовала вера во что-нибудь, что не обременяло мой мозг. Но с того воскресного утра, когда я блуждал по той долине на своем автомобиле и случайно наткнулся и ус­лышал вас, то стал постоянно недоволен. Мое не­довольство, в меньшей мере связано с моей рабо­той, но оно охватило все мое существо. Раньше я испытывал жалость к людям, которые были недо­вольны. Они были так несчастны, ничто не удов­летворяло их, а теперь я присоединился к их ря­дам. Когда-то я был удовлетворен своей жизнью, друзьями, и тем, чем я занимался, но теперь я не­доволен и несчастен».

Если позволите спросить, что вы подразумевае­те под словом «недовольство»?

«До того воскресного утра, когда я услышал вас, я был удовлетворенный человек, и, как предпола­гаю, довольно скучный для других, теперь же я вижу, насколько глуп я был, и я пробую быть разумным и внимательным ко всему вокруг себя. Я хочу рав­няться на что-то, добраться куда-нибудь, и это по­буждение, естественно, приводит к недовольству. Раньше я как будто спал, если можно это так выра­зить, но теперь я пробуждаюсь».

Вы пробуждаетесь или вы пробуете погрузиться снова в сон через желание стать кем-то? Вы гово­рите, что спали, но теперь пробуждены, и это про­бужденное состояние делает вас недовольным, нич­то не радует вас, причиняет вам боль, и, чтобы убе­жать от этой боли, вы пытаетесь стать кем-то, сле­довать за идеалом и так далее. Это подражание по­гружает вас снова в сон, не так ли?

«Но я не хочу возвратиться к моему прежнему состоянию, и мне действительно хочется остаться бодрствующим».

Не очень ли странно, как ум обманывает себя? Ум не любит, когда его беспокоят, он не любит, когда с него вытряхивают старые образцы, его удоб­ные привычные мысли и действия. Будучи потрево­женным, он ищет пути и средства, чтобы устано­вить новые границы и пастбища, в которых он мо­жет безопасно жить. Именно эту зону безопасности ищет большинство из нас, и именно это желание быть в безопасности, оставаться непотревоженным погружает нас в сон. Обстоятельства, слово, жест, переживание могут пробудить нас, потревожить, номы хотим снова, чтобы нас погрузили в сон. Это происходит все время с большинством из нас, и не является состоянием пробуждения. Что нам надо понять, так это способы, которыми ум погружает себя в сон. Ведь так?

«Но, должно быть, имеется очень много способов, с помощью которых ум погружается в сон. Возможно ли знать их всех и избежать их?»

Можно указать несколько, но это не решило бы проблему, не так ли?

«Почему нет?»

Просто изучить способы, которыми мнение погружает себя в сон, означает снова найти средство, возможно, иное, чтобы быть безмятежным, быть в безопасности. Важно вот что: не спать и не спрашивать, как не спать, преследование «как» — это побуждение быть в безопасности.

«Тогда что же делать?»

Оставайтесь с недовольством, не желая умиротворить его. Именно это желание быть безмятежным должно быть понято. Это желание, которое принимает многие формы, является побуждением убежать от того, что есть. Когда эти побуждения уйдут одно за другим, но не из-за какой-либо формы принуждения, сознательной или неосознанной, только тогда боль недовольства прекращается. Сравнение того, что есть, с тем, что должно быть, приносит боль. Прекращение сравнения — это не состояние довольства, это состояние бодрствования без деятельности «я».

«Все это довольно-таки ново для меня. Мне кажется, что вы вкладываете в слова совершенно иное значение, а общение возможно только, когда оба из нас одновременно вкладывают одно и то же значе­ние в одно и то же слово».

Общение — это взаимоотношения, верно?

«Вы преждевременно используете более широ­кое значение, чем я сейчас способен уловить. Я дол­жен глубже вникнуть во все это, и, возможно, тогда я пойму».

Смерть

Река была очень широкой в этом месте, почти в милю. По середине реки воды были чистыми и го­лубыми, но ближе к берегам — в грязных пятнах, и медленно текущими. Солнце садилось за огромным, раскинувшимся за рекой городом. Дым и пыль го­рода придавали изумительные цвета садящемуся сол­нцу, которые отражались в широких, танцующих водах. Это был прекрасный вечер, и каждая тра­винка, деревья и щебечущие птицы были охвачены бесконечной красотой. Ничто не было отделено, от­вержено. Шум поезда, грохочущего по отдаленно­му мосту, был частью этого полного спокойствия. Недалеко пел рыбак. По обоим берегам были широ­кие, засаженные полосы, и в течение дня зеленые, сочные поля улыбались и манили, но сейчас они были темными, тихими и отчужденными. На этой стороне реки было большое, незасаженное место, где дети из деревни запускали бумажных змеев и шумно играли, громко ликуя, и где развешивались сети рыбаков для просушки. Там же они ставили на якорь их примитивные лодки.

Деревня располагалась чуть-чуть выше, вдоль бе­рега, и обычно люди устраивали там пение, танцы или какие-нибудь другие шумные мероприятия. Но этим вечером, хотя они и вышли из хижин и рассе­лись по округе, сельские жители были тихими и уди­вительно задумчивыми. Группа их спускалась с кру­того берега, неся на бамбуковых носилках мертвое тело, накрытое белой тканью. Они прошли мимо, и я последовал за ними. Подойдя к краю реки, они поставили носилки почти у самой воды. С собой они принесли быстро горящую древесину и тяжелые бревна, и, сделав из них погребальный костер, по­ложили на него тело, обрызгивая его водой из реки и накладывая на него больше веток и сена. Костер зажег очень молодой человек. Нас было приблизи­тельно двадцать человек, и все мы собрались вок­руг. Среди присутствующих не было женщин, муж­чины сидели на корточках, обернувшись белой тка­нью, полностью затихнув. Пламя становилось сильно обжигающим, и нам пришлось отступить назад. Обугленная черная нога поднялась из огня и была задвинута назад с помощью длинной палки, но она не слушалась, и на нее бросили тяжелое бревно. Яркое желтое пламя отражалось в темной воде, так­же как и звезды. С заходом солнца утих легкий ве­терок. За исключением треска костра все было очень тихим. Там была смерть. Посреди всех тех непод­вижных людей и живого огня было бесконечное про­странство, неизмеримое расстояние, глубокая уединенность. Это не было чем-то обособленно разде­ленным и отдельным от жизни. Там было начало, вечное начало.

Только что череп треснул, и сельские жители на­чали расходиться. Последний, кто должен был уйти, должно быть, был родственником, он скрестил руки, попрощался и медленно пошел вверх по берегу. Те­перь там мало что осталось, вздымающееся пламя затихло, и лишь тлеющие угольки остались. Не­сколько костей, которые не сгорели, завтра утром бросят в реку. Необъятность смерти, ее неминуе­мость, и так близко! Вы так же умирали вместе со сгоранием того тела. Это было полное уединение и все же не обособленность, уединение, но не изоля­ция. Изоляция исходит от ума, а не от смерти.

Уже в годах, со спокойными манерами и досто­инством, у него были ясные глаза и живая улыбка. В комнате было холодно, и он закутался в теплую шаль. Говоря по-английски, так как получил обра­зование за границей, он объяснил, что ушел на пен­сию после работы в правительстве и имел множе­ство свободного времени. Он изучал различные ре­лигии и философии, но долго не решался обсуждать такие вопросы.

Раннее утреннее солнце стояло над рекой, и воды искрились подобно тысячам драгоценных камней. На веранде сидела маленькая золотисто-зеленая пти­ца, греясь на солнце, в безопасности и спокойствии.

«Для чего я действительно пришел, — продол­жил он, — это спросить или, быть может, обсудить то, что больше всего тревожит меня: смерть. Я читал «Тибетскую книгу мертвых» и знаком с тем, что наши собственные книги говорят по этому поводу. Христианские и исламские предположения о смер­ти слишком поверхностны. Я говорил с различными религиозными учителями здесь и за границей, но для меня, по крайней мере, все их теории кажутся абсолютно неудовлетворительными. Я много думал на предмет смерти и часто медитировал над ним, но я, кажется, не продвигаюсь дальше. Мой друг, ко­торый недавно услышал вас, рассказал мне кое-что из того, что вы говорили, поэтому я и пришел. Для меня проблема — это не только страх смерти, страх может не быть, но верно также и то, что происходит после смерти. Это являлось проблемой для челове­чества на протяжении веков, и никто, кажется, не решил ее. Что вы скажете?»

Давайте сначала избавимся от побуждения убе­жать от факта смерти через некую форму верова­ния, типа перевоплощения или восстания из мерт­вых, или через легкое рационалистическое объясне­ние. Ум так жаждет найти разумное объяснение смер­ти или удовлетворяющий ответ на эту проблему, что он с легкостью проскальзывает в некую иллюзию. Из-за этого надо быть чрезвычайно осторожным.

«Но не это ли одна из наших самых больших трудностей? Мы жаждем некоего заверения, особенно от тех, кто, как мы считаем, обладает знаниями или опытом в этом вопросе. И когда мы не можем найти такого заверения, мы придумываем из-за отчаяния и надежды наши собственные успокаивающие ве­рования и теории. Таким образом, вера, самая воз мутительная или самая разумная, становится по­требностью».

Каким бы удовлетворяющим ни было спасение, оно никоим образом не привносит понимание про­блемы. Само это бегство — вот причина страха. Страх приходит при движении прочь от факта, о