Европейский» вклад в новую парадигму

Тот факт, что радикальные предложения о создании новой парадигмы исходят из уст американского социального психолога, порождает своеобразный «ревностный» ответ со стороны европей­ских авторов. Общая логика контраргументов сводится к тому, что предлагаемые Гергеном идеи, может быть, и актуальны для аме­риканской традиции в социальной психологии, но что касается Ев­ропы, здесь они, как минимум, «запоздали». Европейская социальная психология не только уже давно заявила о тех же требованиях, что выдвинуты Гергеном, но и реализовала их в целом ряде конкретных теорий. На это обстоятельство обращают внимание многие исследо­ватели. Так, в работе В. Дуаза «Уровень объяснения в социальной психологии» [Doise, 1986] было сформулировано коренное различие американского и европейского подходов, выражающееся в приме­нении разных уровней объяснения социальных феноменов. Таких уровней выделено четыре: 1) анализ лишь «психологических», или «внутриличностных» процессов; 2) рассмотрение «межличностных», или «внутриситуативных» процессов; 3) изучение различий в «ситу­ационных» взаимодействиях и складывающихся на их основе кол­лективных представлениях; 4) анализ социальных отношений и идеологических воздействий на формирование индивидуальных представлений и поведения [Doise, 1986, p. vii]. В отличие от американской традиции, преимущественно использующей первые два или в крайнем случае три уровня, для европейского подхода ха­рактерен именно четвертый уровень анализа. За специфической терминологией легко увидеть тенденцию европейских исследова­телей ориентироваться на социальный контекст, т.е. по существу выполнять одно из требований социального конструкционизма.

В качестве примеров называются: теория социальных представ­лений С. Московичи, теория социальной идентичности А.Тэшфела и, наконец, этогеническая теория Р. Харре. Относительно первых двух интересный анализ — с точки зрения их постмодернистской ориентации — предпринят двумя австралийскими авторами — М. Аугустинос и И. Уолкером [Augoustinos, Walker, 1995]. Прояв­лением кризиса социальной психологии, по их мнению, является неумение этой дисциплины вырваться из «индивидуалистическо­го» подхода, что особенно очевидно при исследовании социаль­ного познания. Ответ на вопрос, как в теории социальной психо­логии можно интегрировать «социальное», может быть найден в идеях европейских авторов, прежде всего как раз в теориях С. Мос­ковичи и А. Тэшфела. Эти теории следует объединить с некоторы­ми традиционными американскими разработками, и сделать это лучше всего могут именно австралийские авторы, поскольку им из их «южного угла» виднее обе стороны Атлантики [op. cit., p. iv].

Если отбросить эти, возможно, чрезмерные амбиции, то в ука­занной работе можно найти весьма интересные ссылки на обе названные теории, доказывающие наличие в них убедительной при­частности к новой постмодернистской парадигме. Кроме крити­ческих высказываний в адрес традиционной социальной психоло­гии, сложившейся на протяжении более полувека, что было про­анализировано выше, оба автора выступили с предложением именно новых теорий.

Теория социальных представлений С. Московичи подробно про­анализирована в отечественной литературе [Донцов, Емельянова, 1987; Шихирев, 1999; Андреева, 2000], и здесь важно лишь пока­зать ее потенциал как действительно новой парадигмы в социаль­ной психологии на рубеже столетия. Как известно, социальное представление рассматривается Московичи как специфическая форма познания социальной действительности, помогающая обы­денному человеку понять смысл окружающего его мира. Постиже­ние смысла социального мира возможно лишь при условии ком­муникации, поэтому социальное представление не есть продуктиндивида, но в создании его принимает участие группа, оно есть «общее видение реальности, присущее данной группе, которое может совпадать или противостоять взглядам, принятым в других группах. Это видение реальности ориентирует действия и взаимо­связи членов данной группы» [Jodelet, 1989, р. 35].

Группа фиксирует определенные аспекты воспринимаемого явления, влияет на принятие или отвержение той или иной ин­формации, на частоту использования тех или иных социальных процессов в коммуникативном процессе. Со своей стороны соци­альное представление оказывает воздействие на варьирование ин­терпретаций социальных явлений, принимаемых группой, и спо­собствует формированию групповой идентичности [Андреева, 2000, с. 215—217]. Таким образом обеспечивается включенность социальных факторов в сам познавательный процесс. Если учесть, что возник­новение социального представления обязательно связано с тем, чтобы как-то обозначить, назвать социальное явление, то объект самим фактом называния включается, как отмечают Аугустинос и Уолкер, в «идентификационную матрицу», т.е. в существующую концепцию «общества и человеческой природы» [Augoustinos, Walker, 1995, p. 139].

Эта исходная включенность в систему значений, выработан­ных обществом, также апеллирует к социальной детерминации знания. Для Московичи возникновение социального представле­ния есть процесс «сведения» нового к тому, что было известно ранее, превращения понятия в образ: то, что было воспринято, становится тем, что понято, новое явление сводится к тому, что «всем известно». Но характер такого «знания» есть элемент массо­вой культуры: именно она оперирует достаточно банальными, об­щепринятыми истинами, следовательно, социальное представле­ние, которым пользуется индивид, включено в широкую систему коммуникаций [op. cit., p. 140].

Таким образом возникает как бы «двойная» социальная зави­симость индивидуального акта познания: с одной стороны, соци­альное представление порождается группой (т.е. связано своим происхождением с социумом), а с другой — оно включается в систему социальных коммуникаций. Неоднократно педалируемая Московичи мысль состоит в том, что культура создается в обще­нии и через его посредство, а принципы общения отражают об­щественные отношения. Поэтому в теориях социальной психоло­гии необходим анализ социальной жизни как основы и общения, и проявлений межличностных отношений, и способов формирования знаний. Идея большей «социальности» социальной психо­логии приобретает здесь весьма существенное подтверждение. Со­циальные представления фиксируют этот аспект. По мнению Д. Жоделе, «благодаря своим связям с языком, миром идеологии, сим­волического и воображаемого в социуме, благодаря роли, которую они играют в регуляции поведения и социальной практике, соци­альные представления являются теми объектами, исследование которых возвращает социальной психологии ее историческое, со­циальное и культурное измерение» [Jodelet, 1989]. В этом утвер­ждении просматривается прямая перекличка с идеями Гергена о социальной психологии как исторической науке.

Важно отметить и другую черту теории социальных представ­лений, которая доказывает ее принадлежность к новой парадигме. Идея активности субъекта познания, как известно, разрабатыва­лась уже в теориях когнитивного соответствия, но там она своди­лась только к активности в преобразовании когнитивных структур (приведения их в «соответствие»). В новой постмодернистской па­радигме упор делается на такую характеристику активности субъек­та, как конструирование социального мира, т.е. построение такого образа мира, в котором люди реально существуют и функциони­руют. Не в меньшей степени, чем в концепции К. Гергена, эта идея представлена и в теории С. Московичи. Несмотря на обилие крити­ческих замечаний, которые высказываются в адрес этой теории, популярность ее сегодня огромна. Справедливо замечает П. Н. Шихирев: «Однако факт остается фактом: каковы бы ни были недора­ботки и недостатки концепции, она открыла новые возможности для развития социальной психологии» [Шихирев, 1999, с. 280].

Теория социальной идентичности А. Тэшфела рассматривается в качестве второго важнейшего завоевания европейской социальной психологии конца столетия. Как и в случае теории социальных представлений, теория социальной идентичности многократно проанализирована в специальной зарубежной и отечественной литературе[23]. Поэтому здесь нет возможности подробно излагать ее содержание и важно лишь обозначить такие ее контуры, которые демонстрируют несомненный вклад в становление нового подхода в социальной психологии.

Как было показано выше, А. Тэшфел выступил не только с критикой в адрес американского «образца» социально-психологи­ческого исследования, но и предложил свою программу перестра­ивания социальной психологии. Наряду с некоторыми общими методологическими принципами (акцент на взаимоотношение Человека и Изменения) Тэшфел предложил концепцию межгруп­повых отношений как фокус социальной психологии, демонстри­руя этим также «большую социальность» социальной психологии. Базируясь на теории межгрупповых отношений, Тэшфел разрабо­тал теорию социальной идентичности, которую и рассматривают часто также в качестве варианта новой парадигмы.

Теория социальной идентичности (так же, впрочем, как и те­ория самокатегоризации ученика и коллеги Тэшфел а Дж. Терне­ра) бросила вызов американской концепции десоциализированного индивида. По мнению Тэшфела, осознание человеком его места в социальном мире обусловлено прежде всего отнесением себя к определенной социальной группе; причем осознание груп­пового членства реализуется посредством ряда сложных шагов: со­циальной категоризации (осмысление социального окружения как состоящего из различных групп), социальной идентификации (сде­ланный на основе сравнения выбор группы, в которую «помеща­ет» себя индивид), наконец, собственно социальной идентичности (полного осознания своей принадлежности выбранной группе).

Из признания важности для индивида осознать свою соприча­стность группе следует несколько существенных выводов: 1) люди всегда стремятся сохранить позитивную идентичность, ибо это спо­собствует восприятию мира как более стабильного; 2) при форми­ровании позитивной идентичности люди осуществляют постоянный процесс сравнения своей группы с другими, что расширяет пред­ставления о мире; 3) в свою очередь сравнение предполагает более внимательную оценку свойств различных групп и тем самым спо­собствует более дифференцированному анализу социальной струк­туры; 4) при негативной оценке группы принадлежности индивид ищет возможность покинуть данную группу и «примкнуть» к но­вой, т.е. стимулируется определенная поведенческая активность.

Все это еще раз делает акцент на социальной детерминации поведения. Тэшфел, в частности, подчеркивает зависимость ха­рактера социальной идентичности от типа общества: в обществах со строгой стратификацией привязанность индивида к группе осо­бенно сильна, поскольку вне группы человек вообще мало что может осуществить, в демократических обществах эта привязанность проявляется в меньшей степени. Но при всех обстоятельствах человек воспринимает мир через принадлежность определенной группе. Экспериментальным подтверждением этого тезиса служит выяв­ленная Тэшфелом «минимальная групповая парадигма»: для инди­вида достаточно минимального ощущения себя членом группы, чтобы немедленно идентифицировать себя с нею [см. подробно: Аронсон, 1999; Андреева, 2000].

Обозначение лишь некоторых положений теории социальной идентичности убедительно доказывает наличие принципиально нового подхода в конструировании социально-психологических теорий по сравнению с многочисленными традиционными теори­ями «среднего ранга»: ранг, уровень обобщения здесь является бо­лее высоким, поскольку изначально связывает построение образа-Я с социумом. Это дает основания считать теорию социальной иден­тичности попыткой «обновления традиционной социальной психологии» [Якимова, 1995, с. 13].

Признание европейского вклада в новую парадигму подкреп­ляется иногда сопоставительным анализом теории социальной идентичности и теории социальных представлений. Такое сопос­тавление предпринято, например, в работах Г. Брейквелл [Breakwell, 1998]. Она полагает, что объединение этих двух теорий позволит каждой из них изжить некоторые свойственные им недостатки: теория социальной идентичности — известную «замкнутость» на группу, теория социальных представлений — недостаток объясне­ния конкретной формы социальных представлений в той или иной группе [op. cit, p. 218]. Интеграция двух европейских теорий, по мне­нию Брейквелл, укрепит попытки становления новой парадигмы и вместе с тем, по-видимому, она призвана несколько ослабить пред­ставленные К. Гергеном американские амбиции в этом движении.

Этогеническая теория Р. Харре еще более определенно рас­сматривается как европейская версия постмодернизма в социаль­ной психологии. Вообще концепция Р. Харре претендует на пост­роение общей теории социальной психологии («чертеж новой науки») и включает в себя целый комплекс относительно само­стоятельных идей (модели человека и общества, типология «сце­нариев» и «эпизодов» и др.). Как и в предыдущих двух случаях (те­ория социальных представлений и теория социальной идентично­сти), изучение всех этих разделов есть самостоятельная задача [Шихирев, 1985; 1999]. В нашем контексте важно выделить те из них, которые имеют непосредстенное отношение к принципамконструкционизма. Все они так или иначе связаны с разработкой так называемого дискурсанализа[24].

При обосновании своих идей Харре использует инструмента­рий психосемантики: человеческое поведение предстает как опре­деленный текст, и поэтому лингвистический анализ является предварительным условием всякого социально-психологического исследования. Это обусловлено тем, что социальное поведение рег­ламентировано некоторыми нормами, а нормы всегда выражены при помощи языка: «Явление, подлежащее психологическому объясне­нию, есть то, что задается соответствующим словарем и характером его использования», — утверждает Харре [Харре, 1996]. Коммуника­ция как обязательное условие взаимодействия людей есть ключевой пункт объяснения социальной жизни. Исходным понятием и являет­ся понятие дискурс, рассматриваемый как важнейшая составляющая коммуникативного процесса. Хотя определение этого понятия весь­ма различно у многих авторов, основное содержание разделяется всеми: «Дискурс-анализ в собственном смысле представляет соци­ально-психологические подходы, которые преимущественно кон­центрируются на анализе социально конституированной природы языка» [Augustinos, Walker, 1995, p. 265]. Иными словами, дис­курс — это рассуждение по поводу какой-либо проблемы, обсуж­дение ее, все формы «разговора», работы с «текстом»; это говоре­ние, слушание, беседа, т.е. «центральная человеческая активность, которой люди уделяют наибольшую часть своего времени» [ibidem].

В ходе дискурса его участники обсуждают содержание катего­рий, при помощи которых обозначены предметы и явления соци­ального мира. Чтобы различные группы и отдельные индивиды могли совершать совместные действия, они должны понимать, о чем идет речь, т.е. разрабатывать единые системы значений. Разго­вор и обсуждение должны обеспечить такую трактовку категории, при которой только и возможно действие. Это происходит потому, что в ходе обсуждения категория предстает как реальный элемент социальной жизни: она наполняется содержанием на основе по­полнения ее характеристиками, приводимыми разными участни­ками дискурса. В таком случае категория конструирует мир, одновременно уточняя его образ и направляя некоторое действие внут­ри этого мира. Один из последователей дискурс-анализа Я. Паркер доводит эту мысль до логического конца: «Первая функция дис­курса — приводить объекты в бытие, создавать статус реальности» [op. cit., p. 278]. Таким своеобразным путем идея конструкционизма вводится в теорию Р. Харре.

На основании сформулированных основных принципов Харре исследует некоторые специальные проблемы социальной психо­логии. Так, он подвергает критике традиционный подход к одной из наиболее разработанных и популярных проблем — «Я-концепции». Различные существующие способы описания образа-Я, будь то шкалы Айзенка и Кеттела или же методы гуманистической пси­хологии (делаются ссылки на Роджерса и Маслоу), представляют­ся Харре асоциальными, «психологизирующими» сущность про­блемы. Харре предлагает переключить внимание с «поиска Я как сущности» на «методы конструирования (выделено нами. — Авт.) Я», что концентрирует внимание не столько на «заданности Я», сколько на «творении Я». Этим «Я-концепция» извлекается из го­ловы индивида и переносится в сферу социального дискурса.

В связи с этим Харре рекомендует исследовать «повествования о себе», которые может предложить индивид, поскольку такие повествования всегда связаны с контекстом взаимодействия: они могут выглядеть весьма различно в различных обстоятельствах. Например, при повествовании о себе в профессиональной среде индивид будет фиксировать характеристики, значимые для этой среды, что особенно ярко проявляется при самохарактеристиках в системе Интернет. Эта идея определенно перекликается с некото­рыми положениями К. Гергена, настаивающего на том, что все объяснения социально-психологических феноменов должны осу­ществляться в контексте «значимых событий времени». С позиций такого подхода Харре подвергает также критике и исследования эмоций, когда их описания даются в терминах «локальных слова­рей», что не всегда учитывает культурные нормы обозначения тех или иных эмоциональных проявлений.

Краткий экскурс в теорию Харре убедительно показывает значе­ние его вклада в разработку не только непосредственно идей кон­струкционизма, но и вообще в поиски новой постмодернистской парадигмы социальной психологии. Таким образом, это движение можно рассматривать как совместный продукт американской и европейской традиций, демонстрирующих их известную интегра­цию на рубеже столетия.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Характеристика основных теоретических подходов, или ори­ентации, сложившихся в американской социальной психологии и определенным образом трансформированных в Европе, особенно во второй половине века, позволяет более отчетливо представить общее состояние этой дисциплины, ее возникновение и становле­ние на Западе, а также современные тенденции развития. Пред­принятый анализ вскрывает существенные просчеты в исходных посылках различных теоретических направлений, в общей направ­ленности стратегии исследований и вместе с тем позволяет уви­деть успехи определенных теоретических принципов, стимулиру­ющих продуктивную исследовательскую практику.

Вторая половина века привносит в развитие социальной пси­хологии новые черты. Они проявляются не только в развертыва­нии критических тенденций внутри западной традиции, но и в формировании на международной арене взглядов, отличных по своей теоретической ориентации, социальным задачам и фило­софской базе социальной психологии, характерной, в частности, для российской психологической науки. Это значительно модифи­цирует всю ситуацию в мировой социальной психологии. Во-пер­вых, критический анализ традиционных направлений впервые обретает почву не только внутри широкой системы принимаемых постулатов, но и вне их. Во-вторых, для обсуждения выдвигаются новые для западной социальной психологии принципы исследо­вания и создается возможность их сопоставления с традиционны­ми подходами: так, для многих авторов, работающих над поиска­ми новой парадигмы, характерны неоднократные апелляции как к общим методологическим положениям марксизма, так и к иде­ям Л. С. Выготского, разработанным на их основе. В-третьих, при обсуждении перспектив социальной психологии обозначается но­вый круг задач этой дисциплины, порожденных специфическими условиями общества иного типа, что дает пищу для дискуссий о социальной роли социальной психологии в обществах разного типа.

Поэтому естественно, что лицо современной социальной психо­логии нельзя представить себе без учета такого важного момента, как дискуссия между отечественной социальной психологией и со­циальной психологией, сложившейся в традиционных для Запада формах. Дискуссия включает в себя не только критический анализ существующей на Западе традиции, но и сопоставление с ней иных теоретических принципов, иных методологических подходов и, ко­нечно, определенной исследовательской практики. Изложение всей совокупности этих идей — задача множества других работ, которые особенно активно издаются в последние годы. Здесь же уместно лишь поставить некоторые принципиальные акценты.

Прежде всего, требует объяснения факт существования неко­торого «неравноправия» сторон в этой дискуссии — совершенно очевидна значительно большая распространенность и известность в мире западной традиции, чем положений отечественной соци­альной психологии. Это связано с рядом обстоятельств: во-пер­вых, с более поздним по сравнению с Западом рождением этой дисциплины и соответственно меньшим опытом в построении теоретических моделей и исследовательской практики; во-вторых, с языковым барьером: уже после «второго» рождения социальной психологии в нашей стране и превращения ее в достаточно разви­тую дисциплину количество переведенных и опубликованных на Западе работ отечественных исследователей крайне невелико и, естественно, научное сообщество порою с ними просто не знако­мо. В-третьих, с отсутствием понимания, а зачастую и с неприя­тием западными коллегами разрабатываемых в отечественной традиции принципов и методологических ориентиров, что обус­ловлено верой в мифы, сложившиеся в связи с плохой информи­рованностью относительно реального положения дел.

Определенную роль здесь, конечно, сыграла значительная иде­ологизация советской социальной психологии, привязанность ее не просто к социальному, но и к политическому контексту, уси­ленный акцент на том, что дисциплина развивается в русле марк­систской традиции. Во многом эти черты были определены осо­бенностями истории социальной психологии в России. Ее разви­тие до Октябрьской революции характеризовалось практически отсутствием соответствующей интегрированной академической дисциплины, а многие ее проблемы оказались вкрапленными в идейные построения общественных движений и принимались на вооружение различными общественными силами. Отчасти поэто­му возникла «ангажированность» социальной психологии идеоло­гией [Андреева, 1998, с. 371]. Эта же традиция укрепилась и в пер­вые годы советской власти, когда была поставлена задача перево­да всех общественных наук, в том числе и социальной психологии, на рельсы марксизма. Тогда же сложилась практика отождествле­ния перехода на новые философские основы и задач служенияопределенному политическому режиму. Этот образ советской со­циальной психологии получил распространение на Западе и спо­собствовал возникновению там достаточно настороженного, а порою и открыто негативного отношения.

Сама же по себе ориентация на философские принципы марк­сизма вряд ли может вызывать возражение: в конце концов всякая психологическая теория, как, в частности, было показано в этой книге, опирается на те или иные философские постулаты, и пра­во исследователя выбирать те из них, которые отвечают его вкусам. К сожалению, в отечественной традиции часто смешивались два вопроса: принятие философской позиции марксизма как основы для построения научной методологии социальной психологии и непосредственные апелляции к политической доктрине марксиз­ма. В последнем случае это диктовало жесткие идеологические ин­терпретации социально-психологических феноменов. Последнее и не позволяло западным коллегам воспринять даже становившиеся им известными находки и разработки отечественной науки.

Возможно, определенное значение в формировании насторо­женного к ней отношения имело распространение в середине века идей так называемого неомарксизма, представленного, в частно­сти, Франкфуртской школой. Носителями ее взглядов в социаль­ной психологии были Г. Маркузе, Э. Фромм и др. Радикальная нео­марксистская ревизия марксизма была принята неискушенными в проблемах идеологии западными исследователями за марксизм, а поскольку позиции Франкфуртской школы разделялись далеко на всеми, был отвергаем и марксизм как таковой. Вообще судьба «кри­тической социальной психологии», развиваемой в рамках идей Франкфуртской школы, неоднозначна. Вначале распространение этих взглядов, особенно на гребне движения «новых левых», осу­ществлялось весьма успешно. Как справедливо отмечает П. Н. Шихирев, «до тех пор, пока эти установки были внове, эпатировали научное сообщество и привлекали внимание к научным журна­лам, редакторы с удовольствием публиковали радикальные мате­риалы. Постепенно этот интерес упал» [Шихирев, 1999, с. 365]. Падение интереса привело к прямому неприятию «марксистски ориентированной социальной психологии», чему способствовали и чрезмерно упрощенные, жестко идеологизированные «прило­жения» марксизма к социальной психологии, предложенные груп­пой английских неомарксистов, взгляды которых были проанали­зированы в этой книге.

Доказательством же того, что методологические принципы марксизма вполне приемлемы для многих исследователей на Запа­де, могут служить два факта. Один из них — прямая апелляция к Марксу в тех случаях, когда речь идет непосредственно об эписте­мологических основах научного исследования. Мы могли убедить­ся в этом, анализируя некоторые европейские концепции, разви­ваемые, в частности, Й. Израэлем, С. Московичи, Р. Харре. Второй факт — это современное, можно сказать победное шествие на За­паде, особенно в США, идей Л. С. Выготского, построившего свою психологическую теорию, как известно, при опоре на марксистс­кую методологию. Возможно, дискуссия в социальной психологии на международной арене была бы более продуктивна, если бы ак­цент в полемике был сделан именно на воплощении философских, в том числе марксистских, принципов в ткань теоретических по­строений, а не на прямом противопоставлении идеологий.

Если же рассмотреть вопрос именно в такой плоскости, то станет очевидным, что в современных поисках новой альтерна­тивной парадигмы в социальной психологии интерпретация ряда социально-психологических феноменов на основе эпистемологии марксистской философии представляет определенный интерес, особенно в преодолении позитивизма. Анализируя конкретные ва­рианты разрабатываемой западными авторами новой парадигмы, легко видеть не только близость предлагаемых принципов тем, которые характерны для нашей социальной психологии (приняв­шей марксистскую методологию), но иногда и прямое повторение положений, давно освоенных в отечественной традиции.

Вот несколько примеров. Идея учета социального контекста как обязательное условие социально-психологического исследования для отечественной психологии вряд ли может считаться новой. Культурно-историческая школа Л. С. Выготского при формулиро­вании основных принципов по существу задавала социальной пси­хологии это же самое требование. Стоит вспомнить лишь два поло­жения его концепции: 1) усвоение общественного опыта изменя­ет не только содержание психической жизни, но и создает новые формы психических процессов, 2) имеет место двоякое существо­вание высших психических функций — сначала в качестве интер­психических и лишь затем интрапсихических. Эти положения дава­ли возможность исследователю апеллировать к внешним культур­ным, социальным факторам. И хотя эти положения получили широкое признание в западной психологии, к сожалению, они неупоминаются, за редкими исключениями, при поисках новой эпи­стемологии в социальной психологии. Между тем в отечественной социальной психологии существуют конкретные «находки», свиде­тельствующие не только о теоретических, но и об эксперименталь­ных решениях проблем социального контекста. Принятый здесь прин­цип необходимости рассмотрения социально-психологических фе­номенов в реальной социальной группе есть реализация требования учитывать этот контекст. Это относится, в частности, к анализу со­циальной атрибуции, при исследовании которой в реальной группе были получены данные, весьма близкие описанным в современ­ной психологии социального познания [см. Андреева, 2000, с. 97].

Второй пример касается трактовки предмета социальной пси­хологии как науки. Ее маргинальное положение было задано са­мим фактом ее возникновения на стыке двух «родительских» дис­циплин, в частности происхождением из двух источников основ­ных теоретических ориентации, как это было показано в данной книге. Попытки преодолеть крайности и недостатки двух версий социальной психологии — психологической (ПСП) и социологи­ческой (ССП) — предпринимаются неоднократно. Дискуссия между американской и европейской традициями в значительной мере касается именно этого вопроса. В поисках «новой» социальной пси­хологии предлагаются различные способы интеграции этих двух ветвей [Якимова, 1995].

Как было показано выше, магистральным направлением вве­дения социального контекста было требование «социологизации» социальной психологии, выдвинутое С. Московичи. Если отвлечь­ся от некоторой гипертрофированности этого акцента, то можно убедиться, что в высказанном предложении содержится реальное требование включить в проблематику социальной психологии ис­следование таких феноменов, которые в «американском» варианте зачастую опускались. Это вся проблематика социальных отноше­ний, в том числе межгрупповых, психология «больших» социальных групп, реальные проблемы общественной жизни, в частности без­работица, неравенство, социальные движения и пр. При этом вов­се не предлагался отказ от традиционных проблем социальной психологии, но предполагалась именно интеграция в «теле» одной научной дисциплины двух достаточно разнородных блоков. Попу­лярность этой идеи стала особенно очевидной в последние 20 лет, причем для представителей как «психологической», так и «социо­логической» социальной психологии. Хрестоматия «Социальная психология: саморефлексия маргинальности» [1995] содержит мно­гочисленные иллюстрации таких поисков. Приведем лишь резюме, сделанное одним из авторов: «Диалектическое единство социологи­ческой и психологической социальной психологии, необходимое для оптимального развития междисциплинарной социально-психологи­ческой науки, требует взаимодействия представителей двух психо­логии в рамках общей институциональной структуры, но такого вза­имодействия, которое сохраняло бы их прочные связи с родительс­кими дисциплинами» [см. Якимова, 1995, с. 211].

Однако если посмотреть на структуру социально-психологи­ческого знания, как она утвердилась в отечественной традиции, то именно здесь эта интеграция и заявлена. Логика предмета обо­значена таким образом, что общие характеристики общения и вза­имодействия людей развертываются последовательно сначала в больших, позже в малых социальных группах и, наконец, в их про­явлениях на уровне личности. Проблематика науки «выстраивается» в логическую схему, в рамках которой осуществляется анализ зако­номерностей поведения и деятельности индивидов, их межличност­ных отношений и вместе с тем включенность этих феноменов в макросоциальную структуру. Между тем «тоска» по подобной интегра­ции до сих пор характерна для современных дискуссий о предмете социальной психологии среди западных коллег. Некоторые из них предлагают иные решения для возможного объединения двух вет­вей (например, выделение «третьей» социальной психологии, пре­тендующей на роль своеобразного синтеза двух ветвей, причем чаще всего в данном случае апеллируют к символическому интеракционизму). Ясно одно, что взаимная информированность о различных вариантах была бы существенным вкладом в определение даль­нейшей судьбы социальной психологии как науки.

Кризис традиционных теоретических ориентации в западной социальной психологии еще раз показал, что проблемы лежат го­раздо глубже расхождений между отдельными парадигмами. Ха­рактерно, что все четыре основных направления, весьма различ­ных по своему теоретическому «рисунку», по исходным принци­пам понимания Человека и Общества, в равной мере испытывают существенные методологические затруднения. Справедливо отме­чается, что при формировании новой парадигмы искать причины этих затруднений надо где-то глубже, не в сфере специальных со­циально-психологических теорий, а в более общей методологии, в эпистемологических принципах. Понятно, что простое провозглашение принципов общего «облика» новой парадигмы еще не означает построения целостной системы науки, которая должна включать в себя наряду с теоретическими и эпистемологическими основами еще и определенную стратегию исследований, набор ме­тодических средств, интерпретацию полученных результатов. При­нятие и даже формулирование необходимых принципов — это важ­ный, но лишь первый шаг: вторым шагом должна стать реализация этих общих принципов в конкретной практике исследований.

Общая теория и общая методология в любой науке включают в себя элементы философского знания. Реализация же общефило­софских принципов анализа применительно к объекту данной на­уки происходит на уровне специальных теорий и специальной методологии. Именно они непосредственно взаимодействуют с конкретными методиками исследования, со всей исследовательс­кой практикой. Поэтому, когда известны исходные философские принципы, очень важно проследить, каким образом возможен переход от них к каждому отдельному исследовательскому при­ему, так чтобы при этом не был утрачен целостный образ объекта исследования, заданный на наиболее высоких уровнях абстракции. Для социальной психологии это имеет особое значение: как пока­зывает опыт ее развития на Западе, главный просчет возникает как раз из-за утери «социального контекста» в каждом отдельном исследовании, иными словами, из-за утери содержательной ха­рактеристики социального поведения, схватываемого на эмпири­ческом уровне.

В отечественной социальной психологии разработаны некото­рые принципы, позволяющие сделать акцент на этой проблеме. Можно назвать как минимум три из них. Во-первых, специфичес­кая интерпретация природы межличностных отношений, рассмот­ренных как реализация общественных отношений. Во-вторых, объе­динение исследований групп и процессов — двух основных блоков социально-психологического знания (т.е. рассмотрение процессов коммуникации, интеракции и перцепции в контексте реальных социальных групп). В-третьих, анализ всех социально-психологи­ческих феноменов с точки зрения принципа деятельности. Введе­ние этого принципа в систему психологического знания позволи­ло обосновать понимание личности одновременно и как объекта, и как субъекта общественного развития, вскрыв специфику ак­тивности личности именно как специфику активности обществен­ного человека. Для социальной психологии принцип деятельности позволяет интерпретировать саму социальную группу в качестве коллективного субъекта деятельности, что снимает проблему «со­циального контекста» для группы.

Разумеется, три названных принципа не исчерпывают ни ме­тодологической платформы социальной психологии, ни содержа­ния ее теоретического знания. Речь идет лишь о том, что здесь предложены некоторые исходные варианты решения «вечных» вопросов социальной психологии. Названные принципы можно рас­сматривать как некоторый скелет, или остов, общей социально-пси­хологической теории. Ее воплощение в ряде специальных теорий является делом не только сегодняшнего дня, но и будущего. По­пытки, которые уже сделаны на этом пути, позволяют убедиться в том, что некоторые проблемы, казавшиеся тупиковыми в истории социальной психологии, могут приблизиться к разрешению.

Нельзя, однако, думать, что здесь уже н<