Психоаналитические параллели

Несмотря на то, что опять-таки, прямого общения почти или совсем не было, многие из тем, которых касался Юнг, так­же пользовались вниманием психоаналитиков.

Балинт (1968) подчеркивал, что на протяжении жизни че­ловека можно рассматривать сквозь призму его отношений с другими людьми. Балинт говорил о пациентах, которые подвер­гались эмоциональной депрессии в раннем возрасте, особенно в тех случаях, когда со стороны пациента наблюдались отчаянные попытки обрести объектные отношения, в этих случаях он отка­зывался от вербальной интерпретации и давал пациенту возмож­ность вместо этого исправить нарушения в его раннем развитии. Следовательно, аналитику приходилось быть объектом или сре­дой, которые пациент мог использовать по своему желанию. Подчас это требовало регрессии ценностей, которая понималась как предтеча движения или "нового начала", говоря словами Балинта (1952).

Балинт — один из довольно многих психоанлитиков, кото­рые приняли менее негативную позицию по отношению к регрес­сии в анализе, чем Фрейд. Мы можем отметить следующие хорошо известные в психоанализе расхожие выражения, которые указывают на сходную позицию:

— "регрессия эго на службе у эго" (Крис);

— "ценное место отдыха от иллюзии" (Винникотт);

— "потребность "в трансценденции эго здравого смысла" (Милнер) (и ср. Плаут, 1966, где дается юнгианский коммента­рий этих взглядов). Психоаналитическая терминология, удиви­тельно параллельная аналитической психологии, — это понятие "R", тотальной реакции аналитика на пациента, ее определение контрпереноса (1957).

Мне кажется, что в психоаналитической теории существует два направления по этому вопросу. Одно из них, центр которого находится в Англии, рассматривает эмоциональную реакцию шалитика на пациента с точки зрения отношений мать-ребенок, пли, по крайней мере, как символическое повторение этих отно­шений. Другими словами, подчеркиваются такие факторы как постоянство, надежность, теплота и принятие. Реакция, основан­ная на эмоции, не вычеркивается. Ключевой фактор состоит в том, что принимается, что отношения мать-ребенок в детстве пациента подверглись нарушению.

Психоаналитики, представляющие эту точку зрения (например, Балинт, Виникотт, Литтл, Милнер) говорят о том, что иногда они используют работу с предметными символами, при которой маленькие предметы, к которым пациент испытывает привязанность, он может забрать домой, чтобы перекинуть мостик через пропасть между двумя сеансами, особенно на вы-чодные и на время отпуска. Или же просто можно предложить еду, стакан молока или воды или печенье. Наготове держатся подушки" и одеяла и иногда позволяется физический контакт. Суть дела состоит в том, что такое поведение со стороны анали­тика, столь противоречащее ортодоксальной психоаналитической методике, помогает некоторым людям, которые в данный момент слишком подвержены регрессии или слишком ранимы, чтобы поддаться лечению, выраженному в менее конкретной форме. Это не следует понимать как техническую процедуру — это за­бота о качестве отношений до того, как у пациента разовьется способность к символическому мышлению. При этом аналитик надеется, что пациент установит отношения с собственным внут­ренним миром. В этом отношении фантазия, даже регрессивная, считается творческим процессом.

Однако работа Лангс и Серля в Соединенных Штатах про­исходит по другому. Лангс использует понятие би-персонального поля, которое обозначает темпорально-физическое пространство, в котором происходит аналитическое взаимодействие (1979, с. 72). Тон и язык скорее типичны для систем или теории ком­муникации, чем для отношений мать-ребенок. По мнению Лангса, существуют различные формы поля взаимодействия для сим­волической коммуникации, для разряжения мешающего аффекта или для попыток разрушить смысл и коммуникацию. Лангс, как и Юнг, подчеркивает, что отношения пациента с аналитиком обладают переносными и непереносными элементами. Отсюда следует, что отношение аналитика к пациенту также неизбежно содержит другие элементы, кроме контрпереноса. (О попытке соединить Лангса и Юнга см. Гудхарт, 1980).

Лангс чувствует, что даже теперь многие аналитики фрейдистского направления не видят пациента в положительном све­те. Пациент как враг и как сопротивляющийся человек домини­рует в бессознательных образах аналитика, а пациент как союз­ник и как поддающийся лечению человек значительно меньше заметен (1979, с. 100). Подобным же образом, столь же трудно было оценить контрперенос как важный терапевтический инст­румент.

Серль в своей работе "Эдипова любовь в контрпереносе" (1959), подробно разрабатывает картину аналитика в анализе. Он выдвигает мысль о том, что

"в ходе успешного психоанализа аналитик проходит фазу ре­акции на и в конечном итоге отвержения пациента как объ­екта своей эдиповой любви" (с.284).

Затем он облекает в слова то, что многие психоаналитики, о которых мы говорили, наверняка заметили, что аналитик может многое узнать о пациенте, исследуя собственные ощущения от аналитических отношений. Это, указывает Серль, оказало осво­бождающее действие на психоанализ, поскольку ранее все силь­ные аффективные реакции на пациента, сексуальные или гнев­ные, например, считались невротическими со стороны аналитика.

Я хотел бы добавить, что осознание этого (того, что чувства аналитика по отношению к пациенту — это коммуникации и источники информации) — величайшее достижение в аналитиче­ской теории последних лет. Для осознания этого психоанализу пришлось пойти дальше фрейдистского негативного отношения к контрпереносу (ср. Laplansh, Pontalis, 1980, с. 92 и Rycroft, 1972, с. 25).

Серль стоит за то, чтобы позволять пациентам с более сильными нарушениями или регрессией видеть, как они влияют на аналитика. Это предполагает признание того, что есть чувст­ва, и каковы они. Несмотря на то, что Серль пишет о своих собственных детских ощущениях, он не игнорирует и взрослые эмоции. Он первым подчеркнул взрослое или родительское осознание потери в Эдиповом комплексе (см. выше, с. 269). Серль более всего заботится о том, чтобы не повторить бессоз­нательное отрицание значимости ребенка для родителя (там же, ( . 302). Как и Лангс, он утверждает, что основная задача ана­литика состоит в том, чтобы анализировать перенос, но он принимает, что у аналитика есть "фон ощущений", когда он делает это.

Работа Ракерс (1968) о классификации различных типов переноса и контрпереноса находится посередине между ориента­цией на отношения мать-ребенок у первой группы психоаналити­ков и ориентированными в большей степени на настоящее иссле­дованиями коммуникации у Лангса и Серля. Я уделю основное внимание тому, что Ракер говорит о контрпереносе, в особенно­сти потому что это более четко показывает параллель с аналити­ческой психологией.

Ракер различает невротический контрперенос и собственно контрперенос. Невротический контрперенос отражает различные аспекты инфантильной самости аналитика, причем аналитик не осознает, что работает его инфантильная часть, которая неиз­бежно сУществует в той или иной степени. В особенности ин­фантильные ощущения аналитика направлены на пациента, кото­рый может функционировать как родитель или как соперник. Невротическая контрперенос может принимать форму идентифи­кации с пациентом или идеализации его. Либо аналитик может рассматривать пациента как фигуру родителя и попытаться про­извести на него или на нее впечатление. Аналитик может суметь отделить свои собственные проблемы от проблем пациента или стараться подавить собственную терапевтическую интенцию ма­ниакальной сверхинтерпретацией. Наконец, аналитик может выйти за пределы своего аналитического отношения и реагиро­вать на гневные нападки пациента, отступая или же реагировать сексуальной активностью на эротические коммуникации пациен­та.

Переходя далее к не-невротическому контрпереносу, Ракер проводит различие между тем, что он называет соответст­вующим, а затем дополняющим контрпереносом.

Соответствующий (concordaut) контрперенос предполагает, что аналитик чувствует то, что чувствует пациент, но не знает, что он это чувствует. Это может произойти вследствие того, что психика самого аналитика находится в эмпатическом соответст­вии с состоянием ощущений пациента. Например, если после работы с конкретным пациентом аналитик ощущает депрессию, это может быть депрессия пациента, которую сам пациент еще не осознает.

Дополняющий (compeementory) контрперенос имеет место, когда аналитик чувствует, что ведет себя так, как, он знает, ему не свойственно (т.е. он связан каким-то образом с пациентом). Аналитик, согласно формулировке Ракера, вовлечен и инкорпирирован во внутренний мир пациента и ощущает себя или ведет себя как фигура из внутреннего мира (возможно, мать или отец), которая была у пациента по его ощущению. В приведен­ном в предыдущем абзаце примере ощущение депрессии у ана­литика тогда будет проявлением находящегося в депрессии роди­теля, который был у пациента по ощущению последнего — во­площение фигуры из внутреннего мира.

Повышенное внимание к контрпереносу и переносу у Раке­ра уравновешивается в психоанализе тем, как Гринсон и другие подчеркивают роль союза при лечении и не-переносные отноше­ния. Мы коротко отметили параллель с Юнгом ранее, здесь мы можем добавить, что союз при лечении легко приводит к идее "терапевтического контакта" (Меннингер, 1958), которая приме­нима ко многим ситуациям. Союз при лечении определяется как

"не-невротические, рациональные, разумные отношения, ко­торые складываются между пациентом и аналитиком, и ко­торые позволяют пациенту работать направлено в аналитиче­ской ситуации" (Greenson and Wexler, 1969, цитируется по Sandier et al., 1973, с. 27).

Далее Сандлер указывает, что союз при лечении не следует идеализировать. Он подразумевает не только сознательное же­лание пациента вылечиться, и конечно, не только позитивные, гармоничные отношения между аналитиком и пациентом. Фак­тически сущность союза при лечении вполне может состоять в том, что пациент продолжает работать даже тогда, когда нена­видит аналитика и сознательно хочет прекратить анализ.

Наконец, говоря о психоаналитических параллелях с мысля­ми Юнга, следует отметить то, как Бион использует образ со­держащего (аналитика) и содержимого (пациента) (1963). Это означает нечто большее, чем физическое содержание в детстве. Идея состоит в том, что эмоции и тревоги проецируются ребен­ком на мать и возвращаются к нему в более мягкой, более тер­пимой форме. Модификация эмоции, которую трудно содержать, — вот то, что подразумевается под содержанием.

РАНЕНЫЙ ЦЕЛИТЕЛЬ

Возвращаясь к постьюнгианской аналитической психологии, мы видим, что фактически имеется два подхода к пониманию и но, что происходит при анализе. Первый подход использует материал коллективного бессознательного и архетипический под­ход к пониманию взаимодействия во время аналитического сеанса. Второй развивает психоаналитическую традицию, о которой мы говорили. Рассмотрим их по очереди.

Мейер (1949) проводил параллели между древними мето­дами целительства в храмах Асклепия и современным анализом. Здесь важны два момента. Практика целительства и ритуалы проходили в замкнутом пространстве, temenos или на отгорожен­ной территории, прилегавшей к храму, и способствовали тому, что пациент засыпал в надежде на то, что ему приснятся целительныё сны. Учитель искусства целительства, кентавр Хирон изображается как некто страдающий от неизлечимой раны. Ана­логия с анализом прозрачна. Аналитик становится раненым целителем, обстановка анализа, которая делает возможной регрес­сию и отказ от чрезмерного сознания, функционирует в качестве lemenos.

Несмотря на то, что Мейер не показывает, как материал современных пациентов проявляет сходство с положительными и отрицательными моделями, известными жрецам-целителям, его цель — продемонстрировать историческую преемственность в коллективной психике. То, что фактически происходит при ана­лизе, не описывается, и в его книге мало внимания уделяется тому, что мы теперь называем контрпереносом.

Гуггенбюль-Крайг (1971) продолжил исследование образа раненого целителя — но применительно к практике анализа и более широко — к помогающим профессиям. Его теорию можно коротко суммировать следующим образом — образ раненого целителя с присущими ему противоречиями — это архетипиче­ский образ, и, следовательно, возникает двухполюсность архе­типа. Но мы стремимся расщепить образ, так что фигура анали­тика в терапевтических отношениях становится всемогущей, сильной, здоровой и способной на все. Пациент остается всего лишь пациентом, пассивным, зависимым и неизбежно страдаю­щим от чрезмерной зависимости (ср. "Больница" Гоффмана, о госпитализации, 1961).

В дополнение к расщеплению образа раненого целителя на аналитика-целителя и раненого пациента, следует также рас­смотреть, по мнению Гуггенбюля-Крайга, расщепление, которое при этом происходит и в аналитике, и в пациенте. Если спра­ведливо, что у всех аналитиков есть внутренняя рана, значит, представлять себя как "здорового" означает отсекать часть сво­его внутреннего мира. Подобным же образом, если пациента рассматривается только как "больной", тогда он тоже отсекается от своего внутреннего целителя или от способности исцелиться. Вряд ли следует сомневаться в том, что аналитики в каком-то смысле ранены, и, похоже, все больше людей приходят к выводу о том, что психологические факторы играют определенную роль в выборе профессии, и что врачи, например, в большей степени страдают от синдромов, связанных со стрессом (ср. обзор мате­риала у Форда, 1983).

Гуггенбюль-Крайг далее указывает, что когда человек забо­левает, начинает работать архетип целитель-пациент. Внешний человек действительно болен, но есть и внутренний целитель. Когда пациент встречается с врачом, он знает на сознательном уровне, что это действительно врач, поскольку присутствуют внешние атрибуты (белый халат, инструменты и т.д.). Но если кроме этого нет проекции на врача внутреннего целителя паци­ента, шансов на выздоровление меньше. Тем не менее, несмотря на то, что проекция может быть необходима для продвижения лечения, ее следует убрать в определенный момент, чтобы могла развиваться самоизлечивающая способность пациента.

Подобным же образом, аналитик "знает", что у него есть пациент, исходя из внешних признаков. Но ему тоже приходится проецировать собственную внутреннюю раненую сторону на па­циента, чтобы узнать пациента в эмоциональном плане. Здесь есть параллель с определением эмпатии у Кохута как "замещающей интроспекции". Аналитик знает, что значит быть пациентом, поскольку в определенном смысле, он лечит сплав пациента и самого себя.

Легко сказать, что когда проекции, которым нужны для оп­ределения того, кто аналитик, а кто пациент, сделают свое дело, их нужно убрать. Но до появления работы Гросбека об "Архетипическом образе раненого целителя" (1975) это не во­площалось на практике. Гросбек продолжает детализировать мифологическую тему, начатую Мейером, и применяет ее к со­временному психоанализу в описании Гуггенбюля-Крайга.

Гросбек постулирует возможное преобразование расщеп ми ного архетипического образа раненого целителя в психике и па­циента, и аналитика. Я благодарен Гросбеку за разрешение по­заимствовать серию диаграмм, которым он создал для иллюстра­ции создания и снятия проекций при анализе. Комментарий я даю свой. По моему мнению, диаграммы очень четко иллюстри­руют то, что происходит на ранних этапах анализа, и демонст­рируют модель, которая повторяется снова и снова в ходе анали­за.

На рисунке 5, на первой схеме, видно, что происходит дву­стороннее взаимодействие между аналитиком и пациентом (1 и 2). Кроме того, и аналитик и пациент обладают в бессознатель­ном потенцией раненого и целителя соответственно, и происхо­дит взаимодействие между ролью и бессознательным компонен­том ( 5, 7, 8, 3). Аналитик проецирует свои раны на пациента, а пациент — своего целителя на врача (4 и 6). Но на этом эта­пе еще нет связи между внутренним, бессознательным целителем пациента и внутренней, бессознательной раной врача (9).

На рисунке 6 также представлены начальные стадии анали­за. Аналитик и пациент находятся во взаимодействии. И эго аналитика вместе с эго пациента рассматривают материал паци­ента, который содержит среди прочего образы и темы, которые, будучи архетипическими, активизируют аналитика и влияют на .него, вовлекая его в лечение.

Далее, на рисунке 7 присутствует архетипический образ ра­неного целителя. Аналитик начал и продолжает устанавливать слабые и сильные стороны пациента. Последние связаны с внут­ренним целителем пациента. А пациент изучает способности аналитика, т.е. то, что тот может предложить и, в силу неиз­бежности некоторой доли негативного переноса, каковы его сла­бости. Итак, оба участника связаны с образом раненого целите-

На рисунке 8 видно, как аналитик борется с равновесием между тем, что Ракер называл невротическим контрпереносом и собственно контрпереносом. Его раны облегчают эмпатию с па­циентом (2, 4, 5), но здесь есть опасность идентификации (2, 3). Тем не менее, схема показывает, что значит быть аналити­ком. Личность пациента оценивается, изучается, эмпатически фильтруется через психопатологию аналитика (1, 2, 4, 5),

Рисунок 9 основан на рисунке 8. Если пациент вызвал ка­кие-то чувства у аналитика, тогда пациент в большей степени ощущает аналитика как присутствующего в этот момент целите-\я. Кроме того, аналитик отражает на пациенте ощущение того, что тот принят, отражая тем самым перенос. Это позволяет па­циенту иметь свободную коммуникацию со своим внутренним целителем, идентифицируемым с его потенциалом. Это приводит к тому, что внутренний целитель вначале может выступить в образе ребенка или в какой-либо иной форме нового начала. Следует отметить, что оба рисунка (8 и 9) предполагают двуполюсный архетипический образ раненого целителя, а не отдель­ные образы болезни и здоровья.

К тому времени, как достигается стадия рисунка 10, и ана­литик и пациент развиваются и выходят за пределы параноидно-шизоидной тенденции к расщеплению образа другого на "только раненого" и "только целителя". Оба участника не расщепляют себя, поэтому у анализа появляется основа в виде целостного объекта. Это не исключает регрессии к этапам, изображенным на предыдущих схемах, и не следует принимать, что рисунок 10 естественным образом достигается при каждом анализе.

Можно утверждать, что понятие внутреннего целителя — всего лишь юнгианская фантазия. Следует рассмотреть, что го­ворят психоаналитики в связи с тем же фактором. Мы уже от­мечали обозначение пациента у Лангса как "союзника" и "лечащего", и понятие союза при лечении у Гринсона.

Мони-Керль в работе, озаглавленной "цель психоанализа", пишет, что он считает одной из целей психоанализа

"помочь пациенту понять и тем самым преодолеть эмоцио­нальные препятствия к осознанию того, что он внутренне уже знает" (1971, с. 104, выделено мною).

Райкрофт говорит:

"эго человека — это не пассивная единица ..., но активный агент, способный инициировать поведение, включая те, в ко­нечном счете, самозащитные формы поведения, которые из­вестны как неврозы" (1972, с. xxiv).

Наконец, Штерба (1934) считал основой аналитического процесса то, что пациент должен расщеплять свое эго, идентифицируя одну часть с аналитиком, тем самым наблюдая и оце­нивая материал, который он дает в качестве пациента — другой масти своего эго. Можно приспособить это к языку аналитиче­ской психологии, описывая это как активацию внутреннего цели­теля в пациенте, который выполняет для него целительную роль.