Из сборника «новые стихотворения»

I. ПЕСНЬ ЛЮБВИ

Что сделать, чтобы впредь душа моя

с твоею не соприкасалась? Как

к другим вещам ей над тобой подняться?

Ах, поселить ее хотел бы я

среди утрат, во тьме, где, может статься,

она затихнет и, попав впросак,

на голос твой не станет отзываться.

Но что бы порознь ни коснулось нас,

мы в голос откликаемся тотчас —

невольники незримого смычка.

На гриф нас натянули — но на чей?

И кто же он, скрипач из скрипачей?

Как песнь сладка.

Перевод В. Летучего

II. ПИЕТА

Прах с ног твоих, Исус, в ту ночь не я ли

омыла, робко опустив ресницы,-

по-юношески крепкие, они

белели в волосах моих, как птицы

в терновнике; теперь на них взгляни…

На тело, знавшее одни печали,

как в ночь любви, гляжу я в первый раз.

Мы вместе никогда не возлежали

и потрясенно бодрствуем сейчас.

Твои запястья, мой любимый, в ранах —

не от моих укусов окаянных.

Открыл ты сердце, и меня ведет

единственный к тебе отверстый вход.

Но ты устал. Увы, к моим устам

прильнуть устами ты не устремился.

Исус, Исус, когда же час наш сбылся?

Как странно суждено погибнуть нам.

Перевод В. Летучего

III. СМЕРТЬ ПОЭТА

Лежал он; бледный и лишенный сил;

черты лица мятежно проступали

с тех пор, как чувства, голоса и дали

с него, как листья с дерева, опали

и безучастный год их поглотил.

Кто знал его живым, не знал о том,

насколько он и мир земли едины,

что все: моря, и горы, и долины —

он воплощал в живом лице своем.

Он далью был, и, ныне безымянна,

она оплакала его уход;

а лик его, где стынет смертный пот,

и нежен, и открыт сейчас, как рана,-

так спелый плод на воздухе гниет.

Перевод В. Летучего

III. СМЕРТЬ ПОЭТА

Так он лежал. Лицо его, храня

все ту же бледность, что-то отвергало,

оно когда-то все о мире знало,

но это знанье угасало

и возвращалось в равнодушье дня.

Где им понять, как долог этот путь;

о, мир и он — все было так едино:

озера, и ущелья, и равнина

его лица и составляли суть.

Лицо его и было тем простором,

что тянется к нему и тщетно льнет,-

а эта маска робкая умрет,

открыто предоставленная взорам,-

на тленье обреченный, нежный плод.

Перевод Т. Сильман

III. СМЕРТЬ ПОЭТА

Его недвижный отчужденный лик

приподнят в изголовий отвесно.

Весь внешний мир с тем, что ему известно

об этом мире было, канул в бездну,

в довременьи и безучастьи сник.

Никто на свете ведь не знал о том,

насколько тесно он был с этим связан:

с водою этой, с глубью этой, с вязом,-

что было это все его лицом.

И до сих пор его лицо — приманка

для шири, что была ему верна.

Мертвеет маска, но пока она,

как тронутая воздухом изнанка

плода, какой-то миг еще нежна.

Перевод К. Богатырева

IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

Как властелин, охотой возбужден,

любой сосуд хватает, чтоб напиться,-

и после долго у владельца он,

припрятан, как реликвия хранится,-

так и судьба, быть может, иногда

от жажды торопливо к ней влеклась,

и маленькую жизнь свою, боясь

разбить, она, испуганно-горда,

хранила в горке за стеклом, в догляде,

где драгоценный хлам лежит порой

или вещицы с памятной отметкой.

И там она лежала, как в закладе,

и становилась старой и слепой,

так и не став бесценной или редкой.

Перевод В. Летучего

IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

Как на охоте, жаждою томим,

король любую чашу принимает, -

и собственник, как кубком призовым

гордясь, ее на полке оставляет:

так и судьба к какой-нибудь одной

прильнет, — и та, в гордыне беспричинной,

чтоб не разбить хрустальный облик свой,

его хранит ревниво за витриной,

где, навсегда от мира защищен,

сокровищ ряд замками охраняем

(иль то, что мы сокровищем считаем).

И так она, не зная жизни звон,

живет одна, в тюрьме своей нетленной,

и станет старой и недрагоценной.

Перевод А. Биска

IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

Как на охоте, свесившись с коня,

король стакан хватает, чтоб напиться,

и как владельцем с памятного дня

он под стеклом реликвией хранится,

вот так судьба, возжаждавши, подчас

подносит Некую к губам и пьет,

и, осушив по каплям, отдает

тому, кто в жалком рвении, боясь

ее разбить, хранит всю жизнь в витрине,

где ценности хранятся под стеклом

(иль то, что он считает таковыми).

И там она с тех пор стоит доныне,

и слепнет, и дряхлеет с каждым днем —

вещь, безделушка — наравне с другими.

Перевод К. Богатырева

V. РАССТАВАНЬЕ

Дано мне расставанье ощутить.

В чем суть его, теперь мне стало ясно:

злой мрак объемлет то, что так прекрасно,

чтоб ярче оттенить — и поглотить.

Я беззащитен был в минуты эти,

меня позвали, бросили; одно

мне виделось — все женщины на свете

как бы слились в то белое пятно.

Оно кивало, уж не мне, мелькнуло

совсем вдали, мелькало без конца —

иль это только ветка деревца,

с которого кукушка вдруг вспорхнула?

Перевод Т. Сильман

VI. ПАНТЕРА

Jardin des Plantes, Paris

Скользит по прутьям взгляд в усталой дреме;

и кажется, за прутяной стеной

весь мир исчез, — и ничего нет, кроме

стены из прутьев в гонке круговой.

Упругих лап покорные движенья

в сужающийся круг влекут ее,

как танец силы в медленном сближенье

с огромной волей, впавшей в забытье.

Лишь изредка она приоткрывает

завесы век — и в темноту нутра

увиденное тотчас проникает

и в сердце гаснет, как искра.

Перевод В. Летучего

VI. ПАНТЕРА

Париж, Jardin des Planter

Ее глазам стальные эти прутья

Настолько примелькались, что она

За прутьями пути и перепутья

Считает миром сгинувшего сна.

Ее упруга поступь. Но, постылый,

Ей чужд по клетке бесконечный бег,

Как будто происходит пляска силы

Вкруг воли, что повержена навек.

Лишь иногда она чуть приоткроет

Глаза, и из-за клетки 470-нибудь

Вдруг в памяти, как в небе астероид,

Мелькнет, чтоб в сердце утонуть.

Перевод В. Васильева

VII. ТАНАГРА

Глины кусок, обожженный

солнцем или огнем.

Женской руки обнаженной

жест в сотворенье своем

до бесконечности длится —

не с тем, чтобы вещью прельститься,

манящей издалека,-

но, чувству доверясь охотно,

тянется он безотчетно,

как к подбородку — рука.

Мы вертим в руках изваянье

и к разгадке почти близки

их длящегося существованья,

надо только и расстоянью,

и времени вопреки

глубже и пораженней

в прошлое вперить взгляд,

сияя, — чуть просветленней,

чем год или час назад.

Перевод В. Летучего

VIII. БУДДА

Путник видит: сверху, как с кургана,

золото течет, блестя в пыли;

словно государства покаянно

в кучу все сокровища снесли.

Но вблизи ты, как при виде чуда,

высотой его бровей сражен,

потому что это не посуда,

и не серьги, и не перстни жен.

Разве скажет кто-нибудь, что видел,

из чего отлит, как водружен

в чашу лотоса сей желтый идол:

благ, безмолвен и невозмутим,

прикасается к пространствам он,

как ладонями к щекам своим.

Перевод В. Летучего

IX. АВТОПОРТРЕТ 1906 ГОДА

Наследный знак дворянства родового

запечатлен в строении бровей.

Испуг и синь в глазах, как у детей,

безропотность, но не раба немого —

поденщика и женщины скорей.

И рот как рот, большой и без затей,

не льстивый, и неправедное слово

ему претит. Открытый лоб сурово

очерчен, как у вдумчивых людей.

Все осознать как сущность не рискну;

она еще ни в радости не стала,

ни в горе цельностью, но изначала,

по признакам, уже предвосхищала

и жизненность свою, и глубину.

Перевод В. Летучего

IX. АВТОПОРТРЕТ 1906 ГОДА

Дворянского стареющего рода

неукротимость жесткая бровей.

А взгляд — как у испуганных детей:

в нем и смиренье есть и несвобода,

но не раба, а женщины скорей.

И рот как рот, все шире и точней

с годами; все яснее год от года

отражена в нем истины природа;

и лоб — в игре задумчивых теней.

Во всем как бы предчувствуется связь:

ибо в страданьях, в счастье, в невезеньи

ничто еще не знало обобщений,

словно случайно где-то в отдаленье

мысль о глубоком, сущем родилась.

Перевод Т. Сильман

X. КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР

В тех старых городках, где, как в былом,

под ним дома, как ярмарка, толпятся,

дабы, его заметив, стушеваться,

закрыть лавчонки, повелев молчком

умолкнуть дудкам, крикунам бесчинным,

взволнованно прислушиваясь к высям,-

а он стоит в своем плаще старинном,

со складками контрфорсов — независим,

не зная, что домами окружен.

В тех старых городках мы вдруг поймем,

насколько все, что льнет со всех сторон,

переросли соборы; их подъем

безмерен так же, как безмерен взгляд,

что погружен в себя самозабвенно

и ничего, что вне его, надменно

не замечает. Их судьба, как клад,

накапливалась, окаменевая,

непреходящей вечности полна,

тогда как улочки, где грязь сплошная,

случайные носили имена,

как дети — платьица: не все ль равно,

как фартук — лавочник: какой попало.

Соборы помнят все: и стон начала,

и взлет, где ярость к небесам взывала,

любовь и страсть, как хлеб и как вино,

и жалобы любви во тьме портала.

Но жизнь свой ход в курантах замедляла,

на башне эхо поступей стихало —

и смерть гнездилась в сумраке давно.

Перевод В. Летучего

XI. ПОЭТ

Ты пронесся, мой час безвестный.

Больно ранил меня крылом.

Что мне делать с собственной песней,

с этой ночью и с этим днем?

Нет возлюбленной у меня,

ни дома, ни отчего края.

Я вещам себя раздаряю;

приглядись: в каждой вещи — я.

Перевод В. Летучего

XI. ПОЭТ

Миг, ты ранишь меня, улетая.

Этих крыльев пагубна тень.

И замкнулись уста. Я не знаю,

что мне ночь теперь, что мне день?

Что любовь, что дом, что уют?

Я один перед целым светом,

и себя я дарую предметам,

и они меня вновь раздают.

Перевод Т. Сильман

XII. ГЕФСИМАНСКИЙ САД

Он поднимался из последних сил,

седей маслин, седеющих на склоне,-

и лоб, покрытый пылью, погрузил

в горячие и пыльные ладони.

Путь завершен. И впереди — конец.

Уйти — но я уже ослеп, плутая,

и как скажу я, что ты есть, отец,

когда нигде не нахожу тебя я?

Не нахожу тебя: в себе самом,

ни в камне, ни в тени маслин — ни в ком.

Я одинок, и ни души кругом.

Скорбящих утешал я, твой посол,

и ты меня и укреплял и вел,

ты — выдумка. О как мой крест тяжел!..

А после скажут: ангел снизошел.

При чем тут ангел? Нисходила ночь,

листву листая в густолистой кроне,

ученики ворочались спросонья.

При чем тут ангел? Нисходила ночь.

Подобна ста другим, что наступали

и уходили прочь.

В ней стыли камни, в ней собаки спали —

о смутная, о полная печали,

заждавшаяся утра ночь.

Нет, к себялюбцам ангел не слетает,

не станет ночь великой ради них.

Предавшие себя и всех — таких

не признают отцы и вырывают

в проклятьях матери из чрев своих.

Перевод В. Летучего

XIII. ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем

заняться, точно в спешке безотчетной,

разбрасывает искры — так рывком,

как вспышку, в расступившихся кружком

она бросает танец искрометный.

И вдруг — он пламя с головы до пят.

Взметнула взгляд, и волосы горят,

рискованным искусством полоня,

и ввинчивает платье в глубь огня,

откуда, точно змеи, в дрожь бросая,

взмывают руки, дробный стук ссыпая.

Потом: огня как будто мало ей,

она бросает вниз его скорей

и свысока глядит с улыбкой властной,

как он простерся, все еще опасный,

и бешенства не прячет своего.

Но, победительно блестя очами,

она с улыбкой сладостной его

затаптывает в землю каблучками.

Перевод В. Летучего

XIII. ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

Как факел, что и вспыхнул и потух,

когда огонь не хочет заниматься,

дразня своей игрой, так входит в круг

собравшихся и начинает вдруг

ее безумный танец разгораться.

И вот он в яркий пламень перерос.

И языки пылающих волос

кольцом огня зажгли ее наряд,

и весь он вихрем яростным объят,

и только руки, спугнутые змеи,

дрожат и извиваются, белея.

И, словно пламя стало ей невмочь,

она, его сорвав, швырнула прочь,

и властным жестом стихнуть повелела;

и пламя гневно на земле алело,

не покорясь. Она же, просияв

улыбкой победительницы гордой,

его убила, дерзко затоптав

своею ножкой, маленькой и твердой.

Перевод Т. Сильман

XIV. ЧАША РОЗ

Ты видел ярость, видел драчунов,

когда клубком, что ненавистью звался,

они, рыча, катались по земле,

как зверь, настигнут роем пчел; актеров,

чей каждый жест подчеркнуто чрезмерен,

и павших лошадей, чей взор отброшен

и зубы скалятся, как будто череп

вдруг вылупился прямо изо рта.

Теперь ты знаешь, как забыть про все:

взгляни на чашу роз — на воплощенье

предельности бытийства и упадка,

отдачи без возможности отдаться,

отдельности, что хочет стать твоей:

предельностью тебя же самого.

Жизнь тишины и бесконечный взлет,

нужда в пространстве и пренебреженье

пространством, уменьшающим предметы,

почти без контуров, как без предела

все внутреннее — и душа и тело,

и освещающее самое себя:

нам что-нибудь знакомо так, как это?

Потом: что возникает чувство, если

касаются друг друга лепестки?

Потом: что открывается один,

как веко, а под ним — другие веки,

прикрытые в десятикратном сне,

смягчающем глубинные виденья.

Еще, и главное: сквозь лепестки

течь должен свет. Из тысячи небес

они процедят каплю темноты,

в чьем пламени курчавые тычинки

от возбуждения встают торчком.

Потом: движенье в розах — посмотри:

размах их жестов слишком мал для зренья,

кто б их заметил, если бы лучи

от них не разбегались по вселенной.

Смотри, как белая обнажена

и широко раскрылись лепестки —

Венера в раковине, не иначе;

и как алеющая, застыдившись,

к холодной наклонилась, и как та

бездушно отвернулась; как стоит,

холодная, закутавшись в себя,

среди все сбросивших с себя подруг

Как сброшенное и легко и тяжко,

оно как плащ, забота, бремя, крылья

и даже маска, — и все дело в том,

как сбрасывают: как перед любимым.

Чем только быть они не могут: разве

та, желтая, открытая, — не мякоть

сладчайшего плода, чья желтизна

пропитана вишнево-красным соком?

Не много ли — раскрыться для другой,

чьей безмятежный розовости впору

лиловый привкус горечи принять?

А та, батистовая, — чем не платье,

где теплое дыхание таится

с тех пор, как скинули его в лесной

прохладе утра, чтобы искупаться?

А эта впрямь опаловый фарфор,

как блюдечко китайское, хрупка,

вся в россыпи блестящих мотыльков,-

а та вмещает лишь саму себя.

И разве все они не таковы,

когда «вместить себя» обозначает:

и этот внешний свет, и дождь, и ветер,

терпение весны и беспокойство,

вину и утаенную судьбу,

и темень вечереющей земли,

вплоть до оттенков беглых облаков,

вплоть до неясного мерцанья звезд

внутри себя сполна сосредоточить.

Как беззаботные живые розы.

Перевод В. Летучего

XIV. ЧАША РОЗ

Ты видел двух гневливых, злых мальчишек,

горевших как в огне, сплетенных в узел,

что в ненависти по земле катался,

как роем пчел преследуемый зверь;

актеры, одичавшие фигляры,

израненные бешеные кони,-

такой из них торчал оскал зубов,

что вот-вот череп выскочит из пасти.

Но ты узнал, как обо всем забыть:

перед тобою чаши совершенство,

ее наполненность цветеньем роз:

вся исходящая существованьем,

себя нам не даря, но к нам склоняясь,

она живет, чтоб нам принадлежать.

Безмолвье бытия, всерастворенье,

пространство взято в долг — не то, другое,-

пространство, что вещам совсем не нужно,-

почти что неочерченность, безбрежность,

и всё — внутри, всё — редкостная нежность

и самоосвещенность до краев;

подобное — где можно повстречать?

Какое чувство возникает там,

где лепестки касаются друг друга?

Взгляни: один, как веко, приоткрыт,

а дальше, глубже снова дремлют веки,

они смежились и десятикратно

как будто чье-то виденье затмили.

Но вот сквозь этих лепестков завесу

проходит свет, притекший прямо с неба.

Они фильтруют каплю мглы небесной,

что жарко обжигает гроздь тычинок,

рождая в них желание подняться.

И в розах есть движенье — погляди:

в их жестах — малый угол отклоненья,

он был бы незаметен, но лучистость

расходится венцом по всей вселенной.

Взгляни на белую — она в блаженстве

широкими раскрылась лепестками,

как из воды восставшая Венера;

а та, краснеющая, смущена

и так легко к бесчувственной склонилась,

которая о ней и знать не хочет,

а там — совсем холодная стоит

среди расцветших и почти опавших.

То, что опало, — тяжко и легко,

оно — как плащ, как ноша и как крылья,

и, может быть, могло бы маской стать,

и опадает, как перед влюбленным.

Они могли быть всем: у этой, желтой,

вид кожуры, которая недавно

еще тугое тело облекала

плода с оранжево-кровавым соком.

А этой расцвести так было трудно,

что розовость ее — ей нет названья —

приобрела сиреневую горечь.

Батистовая — может быть, она

сорочкой нежной в платье затерялась

после того, как вместе их сорвали

в купальне одинокой на рассвете?

А эта здесь — опаловый фарфор

китайской чашечки, такой же хрупкий,

он мотыльками светлыми роится,

а в той — содержится она одна.

И все они наполнены собою,

ибо наполненность собою значит:

весь внешний мир, и дождь, и грусть,

и ветер,

весны раздумье, бегство и тревогу,

и зов судьбы, и мрак земли вечерней,

взлет облаков и их преображенье,

и дальних звезд туманное дыханье —

всё горсточкой в себе сосредоточить.

И вот оно лежит в раскрытых розах.

Перевод Т. Сильман

XV. РАННИЙ АПОЛЛОН

Как ветви без листвы насквозь пронзает

рассвет, уже повеявший весной,-

так в нем нет ничего, что помешает

сиянию поэзии земной

почти сразить нас силой небывалой;

в его виденьях нет еще теней,

и лоб для лавров холоден, пожалуй.

И лишь позднее из его бровей

поднимется розарий, расцветая,

где листья, каждый по себе, растут,

в устах невольный трепет возбуждая,-

в устах, что пребывают в неге зыбкой

и упиваются своей улыбкой,

как будто песню собственную пьют.

Перевод В. Летучего

ХVI. ЭРАННА — САФО

Ты! — кто мечет за пределы дня:

как копье, я позабыто стыла

средь других вещей. Но песни сила

далеко забросила меня —

принести меня назад забыла.

Сестры ткут, о том, где я, гадая,

хлопают с утра дверьми рабыни.

Я одна, далекая, чужая,

и дрожу, как просьба: ей, богине,

в бездне мифов вздумалось отныне

жизнь мою изжить, огнем пылая.

Перевод В. Летучего

XVII. САФО — ЭРАННЕ

Захотела — и тебя смутила,

обвила лозой меча, как дрот,

и, как смерть, тебя насквозь пронзила

и верну, когда придет черед,

и вещам, и миру, как могила.

Перевод В. Летучего

XVIII. САФО — АЛКЕЮ

Фрагмент

Ну и в чем ты мне хотел открыться,

как проникнешь в душу изнутри,

если опускаешь ты ресницы

перед несказанным? Посмотри,

ты, мужчина: вещи именуя,

мы живем, со славой породнясь.

Но погибло бы, я знаю, всуе

сладкое девичество при вас —

то, что пронесли мы без измены,

веря в то, что боги нас хранят,

так, что задыхались Митилены,

точно ночью яблоневый сад,-

в ароматах нашей спелой страсти.

Нет, не смог забыть ты обо всем

ради нас, твой час напрасно прожит,

женолюб с поникнувшим лицом.

Ах, оставь, и я вернусь, быть может,

к лире гореванья моего.

Этот бог помочь двоим не сможет,

но когда пройдет сквозь одного…

Перевод В. Летучего