В период первой мировой войны
Вместе с потерями, страданиями и миллионами смертей, Первая мировая война вызвала в Российском обществе патриотический подъем и небывалый всплеск благотворительной и подвижнической деятельности на благо Отечества. История не сохранила всех имен этих благородных людей, и теперь мы знаем лишь некоторых из них благодаря тому, что они остались живы и впоследствии стали знамениты.
Командиром летучего отряда Красного Креста в 1916 г. был будущий чемпион мира по шахматам Александр Александрович Алехин. Летом 1914 года А.А. Алехин участвовал в турнире в Мангейме. Он уверенно шёл на первом месте, но 1 августа Германия объявила войну России. Турнир был прерван за шесть туров до конца, а Алехин объявлен победителем и получил первый приз в 1100 марок.
А.А. Алехин и ещё десять русских шахматистов, участников основного и побочных турниров, были интернированы как граждане вражеского государства. После короткого пребывания в полицейском участке в Мангейме и военной тюрьме Людвигсхафена (туда он попал из-за найденной у него фотографии, где был снят в форме воспитанника Училища правоведения, которую полицейский принял за форму офицера русской армии), А.А. Алехин вместе с другими русскими попытался на поезде уехать в Баден-Баден. Однако их сняли с поезда в Раштатте и посадили в тюрьму.
А.А. Алехин находился в одной камере с Е.Д. Боголюбовым, И.Л. Рабиновичем и С.О. Вайнштейном. Шахматисты проводили время, играя между собой вслепую. Как рассказывал А.А. Алехин журналисту после возвращения в Россию, обращение было «ужасное», впрочем, позже, сравнивая с тюрьмой в Одессе, где ему пришлось побывать в 1919 году, Алехин называл обстановку «идиллической».
В середине августа шахматистов перевели из раштаттской тюрьмы в гостиницу в Баден-Бадене, где они оставались под надзором полиции. Затем был издан приказ, предписывающий отпустить всех негодных к воинской службе, и интернированные прошли медицинское освидетельствование. А.А. Алехин убедил врача, что он болен, и 14 сентября был отпущен.
Сначала он пытался уехать через Базель и Геную, но пароход до Одессы долго не отправлялся, поэтому А.А. Алехин, имевший достаточно средств, поехал в Петроград через Францию, Великобританию и Швецию и прибыл в Россию только в конце октября. В Стокгольме 20 октября А.А. Алехин дал сеанс одновременной игры на 24 досках.
После возвращения в Россию А.А. Алехин много выступал с показательными партиями и сеансами одновременной игры. 5 ноября в Москве состоялся сеанс А.А. Алехина на 33 досках, сбор от которого поступил в пользу раненых солдат. Несколько раз А.А. Алехин давал сеансы в пользу пленных русских шахматистов, а деньги от сеанса в шахматном кружке при Петроградском политехническом институте, который состоялся 8 декабря, были перечислены студенту этого института Петру Романовскому, также находившемуся в плену.
С начала 1915 года А.А. Алехин входил в один из комитетов по оказанию помощи больным и раненым, созданным в рамках Земгора. Весной 1916 года А.А. Алехин выступал в Одессе и Киеве с сеансами. Кроме того, в Одессе он выиграл показательную партию у Б.М. Верлинского (впоследствии ставшим первым гроссмейстером СССР), дав фору - пешку f7, а в Киеве сыграл матч с А.М. Эвенсоном (участник Первой мировой войны, кавалерист, Георгиевский кавалер, позже, во время гражданской войны следователь ревтрибунала ЧК Киева), проиграв первую партию и выиграв две следующие.
Летом 1916 года А.А. Алехин отправился добровольцем на фронт, где лично выносил раненых с поля боя и был награждён двумя Георгиевскими медалями и орденом Святого Станислава. Он был дважды контужен и после второй контузии попал в госпиталь, где играл вслепую с навещавшими его местными шахматистами, в частности, дал сеанс вслепую на пяти досках. После окончания лечения вернулся в Москву.
В одном из военно-санитарных поездов служил санитаром Сергей Есенин. Служба С. Есенина началась 20 апреля 1916 года в Царском Селе, куда он прибыл из Петрограда. Через несколько дней, его фамилия была названа среди лиц, зачисленных в военно-санитарный поезд. Поезд, куда С. Есенина определили санитаром, был необычным - ему покровительствовала сама императрица Мария Федоровна.
С. Есенину была выдана обычная солдатская форма: на погонах вензель из букв МФ, а ниже него - буквы ЦВСП и цифра 143. Приказом по поезду С. Есенин был назначен санитаром в шестой вагон. Работа санитаров была не из легких. В их обязанности входило: поддержание чистоты и порядка в вагонах, переноска на носилках тяжелораненых и больных и размещение их в вагонах, погрузка и выгрузка имущества, получение продуктов, раздача пищи и многое другое.
Первая поездка С. Есенина к линии фронта в составе поезда № 143 началась 27 апреля 1916 года. Сохранились приказы по поезду. Маршрут был таким: Царское Село - Петроград - Москва - Белгород - Мелитополь - Полтава - Киев - Ровно - Шепетовка, и обратно: Гомель - Орша - Петроград - Царское Село.
Вторая поездка в составе поезда № 143 стала для С.Есенина последней. В день приезда поезда С.Есенину был выписан "Увольнительный билет" в Рязань сроком на 15 дней. Как вспоминала его старшая сестра Екатерина, он приехал домой "худой, остриженный наголо". Екатерина Александровна Есенина написала и о рассказах брата о его службе. "Много тяжелых и смешных случаев с ранеными, рассказал он. Ему приходилось бывать и в операционной..." В эти дни С.Есенин написал в Константинове стихотворение "Я снова здесь, в семье родной...".
Вскоре поэт вернулся в Царское Село, где продолжил службу. Полковник Ломан устроил его в канцелярию. Одновременно поэт должен был исполнять обязанности санитара в Царскосельском лазарете № 17. Поселили С.Есенина в доме "для низших служителей". И, хотя во время военной службы Сергеем Есениным было написано сравнительно мало стихотворений, этот год не был для него потерянным. Он дал поэту немалый жизненный опыт и стал еще одной ступенькой в его дальнейшем творческом росте [101].
В другом ВСП служил санитаром будущий писатель Константин Паустовский, который впоследствии написал об этом в «Повести о жизни»: «В октябре 1914 года я уволился с московского трамвая и поступил санитаром на тыловой военно-санитарный поезд Союза городов. Почти все санитары тылового поезда были добровольцы-студенты. Мы носили солдатскую форму. Нам только разрешили оставить студенческие фуражки. Это обстоятельство много раз спасало нас от грубости и «цуканья» военных комендантов.
У каждого из нас, санитаров, был свой пассажирский вагон на сорок раненых. Делом чести считалось «надраить» свой вагон до корабельного блеска, до такой чистоты, чтобы старший врач, член Государственной думы П.А.Покровский, осматривая поезд перед очередным рейсом, только ухмыльнулся бы в свою русую эспаньолку и ничего не сказал. А П.А.Покровский был строг и насмешлив.
Я боялся первого рейса. Я не знал, справлюсь ли с тем, чтобы обслужить сорок человек лежачих раненых. Сестер на поезде было мало. Поэтому мы, простые санитары, должны были не только обмыть, напоить и накормить всех раненых, но и проследить за их температурой, за состоянием перевязок и вовремя дать всем лекарства.
Первый же рейс показал, что самое трудное дело – это кормление раненых. Вагон-кухня был от меня далеко. Приходилось тащить два полных ведра с горячими щами или с кипятком через сорок восемь дверей. Тем санитарам, вагоны которых были около кухни, приходилось отворять и захлопывать за собой всего каких-нибудь десять – пятнадцать дверей.
Мы их считали счастливчиками, завидовали им и испытывали некоторое злорадное удовлетворение лишь оттого, что множество раз в день протаскивали через их вагон свои ведра с едой и при этом, конечно, кое-что поневоле расплескивали. А «счастливчик» елозил по полу с тряпкой и, чертыхаясь, непрерывно за нами подтирал.
Мы благодарили небо, когда время кормления раненых совпадало со стоянкой. Тогда мы выскакивали со своими ведрами из вагонов и мчались вдоль поезда по твердой земле, а не по виляющим вагонным полам. Многие раненые не могли есть сами. Их приходилось кормить и поить. Утром мы обмывали раненых, а после этого мыли в вагоне полы раствором карболки.
Пожалуй, никому из нас не удавалось бы справиться целиком со своим делом, если бы в каждом вагоне тотчас не отыскивался добровольный помощник из легкораненых.
Но, в конце концов, все это было пустяки. Я боялся первого рейса не из-за этих обычных трудностей. Была одна трудность более сложная – о ней втайне думали все санитары. Тяжело было остаться с глазу на глаз с сорока искалеченными людьми, особенно нам, студентам, освобожденным от солдатской службы. Мы боялись насмешек, справедливого возмущения людей, принявших на свои плечи всю тягость и опасность войны, тогда как мы, молодые и в большинстве здоровые люди, жили в безопасности, не терпя никаких лишений» [102].
Еще в одном военно-санитарном поезде заведующим хозяйством служил Алексей Силантьевич Новиков. Бывший матрос, участник Цусимского боя, он написал ряд очерков о гибели эскадренных броненосцев в Цусимском сражении, где обвинил высшие флотские чины в цусимском поражении, за что подвергся преследованиям и вынужден был в 1907 году покинуть Россию. Максиму Горькому понравилось творчество А.С. Новикова.
Маститый писатель пригласил его к себе на Капри, где Алексей Силантьевич провел год под наставлением «Буревестника», опубликовал ряд рассказов под псевдонимом Новиков-Прибой. В 1913 году А.С. Новиков нелегально вернулся в Россию, а с начала войны работал на санитарных поездах Земского союза, куда его устроила Екатерина Пешкова - жена Горького.
По воспоминаниям самого А.С. Новикова, во время войны он забросил литературную работу и только один раз нарушил творческую паузу. Завхоз санитарного поезда, обремененный обязанностями обеспечения питанием, бельем и одеждой полтысячи раненых, а также отоплением, освещением и водой, нашел время и возможность вспомнить свое призвание.
Воспользовавшись передышкой, А.С. Новиков в один присест написал очерк о санитарном враче и преподнес его как своеобразный подарок старшему врачу санитарного поезда Давыдовой Варваре Григорьевне на ее именины 4 декабря 1915 года.
Вот как описывалась героиня очерка: «Молодая, с умным лицом, в кожаной куртке и черной шляпке. Обычно она всегда жизнерадостна, пожалуй, немного беспечна, с ласковым взглядом коричневых глаз, но теперь, поздней ночью, среди боевой обстановки, при громовых раскатах канонады, ее брови упрямо сдвинуты, лицо строгое…».
По прибытии поезда в Москву А.С. Новиков отдал написанный очерк в печать. 6 января 1916 года в журнале «Новый колос» за № 1 его опубликовали под заглавием «Погрузка раненых» с несколькими цензорскими купюрами.
Не оставила равнодушным эта война и знаменитого русского артиста Александра Вертинского, который попал на нее так, словно судьба (или Бог) привела его за руку на эти кровавые подмостки.
Из воспоминаний дочери артиста Анастасии Вертинской: "Отец увидел толпу людей возле особняка купеческой дочери Марии Морозовой на Арбате. Это с вокзала привезли раненых. Их выносили на носилках из карет, а в доме уже работали доктора. Отец просто подошел и стал помогать. Врач присмотрелся к высокому пареньку и позвал к себе в перевязочную - разматывать грязные бинты и промывать раны.
- Почему именно меня? - спросит Вертинский позднее.
И услышит:
- Руки мне твои понравились. Тонкие, длинные, артистичные пальцы. Чувствительные. Такие не сделают больно.
За неспешной работой прошла ночь, другая, третья... Парень едва держался на ногах, но духом не падал, и в перевязочной ему нравилось. Врач, поняв, что с помощником повезло, стал учить его «фирменному» бинтованию. Вертинский успевал читать раненым, писать за них письма домой, присутствовал на операциях, которые делал знаменитый московский хирург Холин, запоминал, как мягко, но уверенно работает тот с инструментом... ".
Вскоре Вертинский поступает санитаром в команду 68-го санитарного поезда имени Марии Саввишны Морозовой Всероссийского союза земств и городов. Поезд, начальником которого являлся граф Никита Толстой, выполнял задачи по доставке раненых и больных с передовой в московские госпиталя и оказанию им в пути медицинской помощи (санобработка, перевязка, первичные хирургические операции). Просуществовала эта санитарно-транспортная единица до 1916 г.
Из воспоминаний дочери артиста Анастасии Вертинской: «Вскоре отец до того набил руку, освоил перевязочную технику, что без конца удивлял ловкостью, быстротой и чистотой работы. Выносливый, высокий, он мог ночами стоять в перевязочной, о его руках ходили легенды, а единственный поездной врач Зайдис говорил: «Твои руки, Пьероша, священные. Ты должен их беречь, в перевязочной же не имеешь права дотрагиваться до посторонних предметов».
Медицинский персонал 68-го поезда работал в перевязочной пятичасовыми сменами. Однако Вертинский, казалось, не знал усталости. В своем желании облегчить страдания простых крестьянских и мастеровых парней, изувеченных на передовой, этот утонченный декадент демонстрировал совершенно фантастическую выносливость и работоспособность. В журнале дежурств поезда был зафиксирован случай, когда санитар Вертинский проработал бессменно почти двое суток.
Более того, "брат Пьеро" освоил практику военно-полевой медицины настолько, что мог ассистировать при проведении хирургических операций. Сам Вертинский позднее напишет: «В поезде была книга, в которую записывалась каждая перевязка. Я работал только на тяжелых. Легкие делали сестры. Когда я закончил свою службу на поезде, на моем счету было тридцать пять тысяч перевязок!"
Врачуя растерзанные войной тела, Александр Вертинский умел оставаться актером. По его инициативе в поезде начали устраивать импровизированные концерты для раненых, чтобы хоть немного отвлечь их от страшной боли и воспоминаний об ужасах войны. Среди сестер милосердия и санитаров нашлось много образованной молодежи, умевший петь, играть на музыкальных инструментах и декламировать, но звездой этого импровизированного "санитарного театра на колесах" был, конечно же, сам Вертинский.
Он пел под гитару русские и цыганские романсы, исполнял и первые песенки собственного сочинения, читал юмористические рассказы Надежды Тэффи, стихи Блока и Северянина. Многим вчерашним выходцам из окопного ада эта "самодеятельность медперсонала" представлялась, наверное, ангельским пением [103].
Кстати, еще один известный человек имеет отношение к военно-санитарному поезду. Это - Пуришкевич Владимир Митрофанович - русский политический деятель ультраправого толка, монархист, черносотенец, непосредственный участник убийства Г. Распутина.
При этом большинство современников считало Пуришкевича хорошим оратором. Пуришкевич выступал часто и говорил много, не пропуская практически ни одного вопроса, имеющего политическую окраску. Ему всегда удавалось завладеть вниманием аудитории, причем отнюдь не только благодаря эксцентричным выходкам.
"Он никогда не терялся, всегда неуклонно вел свою линию, говорил именно то, что хотел, и добивался того впечатления, какого желал", - писал о Пуришкевиче С.Б. Любош. Выступая, он был находчив, остроумен, любил щегольнуть цитатой. Однако при этом, как вспоминал Я.В. Глинка, Пуришкевич достигал в своих речах необычайной быстроты произношения - 90 и более слов в минуту, что заставляло сокращать время работы думских стенографов до трех минут. Эта особенность речи Пуришкевича была отмечена многими. Более того, выражение "язык Пуришкевича" стало обозначать на российских ярмарках всевозможные трещотки.
Во время Первой Мировой войны Пуришкевич самозабвенно занимается организацией санитарных поездов и связанных с ними подсобных учреждений: питательных пунктов, даровых библиотек, походных церквей и т.п. Его санитарные поезда заслуженно получили славу лучших. С восторгом о них и, разумеется, об их организаторе, отзывались протопресвитер армии и флота О.Г. Шавельский, Н.А. Энгельгардт, император Николай II.
Пуришкевич заслужил искреннюю любовь и уважение среди солдат и офицеров, столкнувшихся с ним на фронте, не говоря уже о персонале своего санитарного отряда. Так, зять видного русского историка С.Ф. Платонова Б.Краевич был "страшно доволен", что ему удалось перевестись в отряд к "генералу", как в шутку называли Пуришкевича в отряде, отмечая, что дело организованно у него на самом высоком уровне [104].
Пуришкевича буквально заваливали письмами с просьбами принять в свой отряд, газеты, преимущественно консервативные, пели ему дифирамбы, солдаты и офицеры искренне благодарили. Пуришкевич талантливо и самозабвенно отдавался новой для него деятельности, проявив не дюжий талант организатора.
"Удивительная энергия и замечательный организатор!", - такой отзыв оставил в своем письме государыне император Николай II, посетивший поезд Пуришкевича. Со свойственными ему нахрапом и энергичностью, используя на общее дело весь свой политический капитал, личную известность и общественные связи, Пуришкевич мог достать для своего поезда практически все, в чем нуждались на передовых позициях офицеры и солдаты.
"Никто достать не может (имеются в виду медикаменты, острая нехватка в которых чувствовалась даже в столице), а он достает. На то он и Пуришкевич...", - смеялись офицеры. И если до войны имя Пуришкевича, являясь нарицательным, имело для большинства явно негативную окраску, то по ходу войны ситуация заметно менялась.
Слово "Пуришкевич" в русской армии сделалось нарицательным именем, - писал побывавший на позициях корреспондент газеты "Бессарабия", - и чтобы указать хорошую постановку какого-либо дела обыкновенно говорят: "как у Пуришкевича".
Не остался в стороне от войны и будущий выдающийся русский писатель М.А. Булгаков. Когда началась война в Саратове, вКазенной палате на первом этаже был оборудован лазарет на 20 коек, там же устроены кухня и перевязочная. Служащие Казённой палаты решили каждый месяц из своего жалования отчислять деньги в сумме 500 рублей на содержание лазарета, питание раненых и на хозяйственные нужды.
Заведовала лазаретом Евгения Викторовна Лаппа, жена управляющего Казённой палаты Николая Николаевича Лаппа. Лазарет был передан в ведение губернского комитета земского союза, который обеспечивал расходы на медицинский персонал и медикаменты. Главным врачом этого и университетского лазаретов был профессор С.И. Спасокукоцкий.
В лазарете Казённой палаты некоторое время и поработал М.А. Булгаков, тогда студент медицинского факультета Киевского университета, а впоследствии известный писатель, автор романов «Мастер и Маргарита», «Белая гвардия», «Театральный роман». Вместе с женой Татьяной Николаевной, дочерью Н.Н. Лаппа, он приехал в Саратов на летние каникулы, где его и застала начавшаяся война.
М.А. Булгаков не состоял в штате лазарета, но много и бескорыстно помогал ухаживать за ранеными, дежурил в палатах и т.д. Сохранилась большая групповая фотография М.А. Булгакова среди больных и персонала лазарета. Но осенью начались занятия в университете, и М.А. Булгаков возвращается в Киев.
Исключительно важно подчеркнуть, что, по свидетельству Т.Н. Лаппа, уже став врачом, Михаил Булгаков пошел работать в военный госпиталь добровольно. Какая знаменательная подробность! Молодым лекарем с отличием руководило, прежде всего, чувство профессионального долга, которое он сохранит навсегда.
В 1916 г. во время знаменитого Брусиловского прорыва ответственная роль отводилась медицинским формированиям. Многие русские госпитали в период прорыва были сосредоточены в Каменец-Подольском, а затем в Черновицах. Именно здесь, в составе хирургических отделений, пришлось работать и М.А. Булгакову.
С чем столкнулся он как военный врач? Высокая смертность среди раненых, незначительный процент возвращения солдат в строй, отсутствие преемственности в лечении и необходимых подразделений на путях эвакуации - все это являлось печальной нормой. «Именные поезда» под шефством императорского двора, появлявшиеся время от времени на прифронтовых станциях, не меняли положения.
Во всяком случае, эвакуировать инфекционных больных, солдат с газовой гангреной их начальство, как правило, избегало. Недостаток квалифицированных хирургов в госпиталях и на эвакопунктах препятствовал сортировке раненых, военно-санитарное управление и благотворительные ведомства продолжали действовать разобщенно.
Даже принц Ольденбургский - верховный начальник санитарной и эвакуационной части - был вынужден признать в сентябре 1916 г., что «вся система санитарных организаций показала полностью свою несостоятельность».
Крупная военная операция, готовившаяся на Юго-Западном фронте (в армии входило 511 тысяч солдат), требовала и продуманной медико-санитарной тактики. О характере боев говорят такие цифры: в первые дни прорыва австро-венгерские войска потеряли около полу миллиона человек убитыми и пленными. Естественно, потери наступающей стороны, учитывая эшелонированную оборону и преимущество противника в ряде видов оружия, также предполагались немалыми.
Госпитальная база фронта была заблаговременно укреплена, а часть лазаретов подтянута к передовой линии. Хирург и писатель П.Е. Бейлин, один из учеников профессора А.И. Крымова, с 1914 г. являвшегося главным хирургом-консультантом Красного Креста Юго-Западного фронта, вспоминал, что профессор, сам участник пяти войн, неоднократно рассказывал о своих встречах с А.А. Брусиловым и о возникшей у них мысли изменить медицинское обеспечение наступления.
Вновь обратимся к записям бесед с Т.Н. Лаппа: «Я приехала в Каменец-Подольский в начале мая, - вспоминала Татьяна Николаевна. - Жили мы в казенных врачебных квартирах при большой губернской земской больнице, где размещался госпиталь. У нас была небольшая комната.
Миша много оперировал и очень уставал, иногда стоял у операционного стола сутками напролет, но все же мы несколько раз совершали прогулки по городу, останавливались у его достопримечательностей, любовались пейзажами в вечерней дымке, открывавшимися за башнями крепости, возле старинных брам, лестниц и домов. Мне думается, - высказала она мысль, - что неповторимая эта панорама каким-то образом отразилась и в описании Ершалаима в «Мастере и Маргарите».
Почти ежедневно Татьяна Николаевна помогала врачам во время операций, стерилизовала материал и инструменты. Михаил Афанасьевич, как вспоминала она, очень серьезно и ревностно, с большим чувством ответственности относился к работе и часто по ночам уходил в госпиталь, в палаты - он всегда беспокоился о состоянии оперированных. И задерживался там зачастую до утра [105].
Всем хотелось помочь фронту. Даже супруга Николая II императрица Александра Федоровна, также как и дочери императорской четы, великие княжны Ольга и Татьяна, окончив краткие курсы, стали профессиональными сестрами милосердия. Под руководством первой женщины-военврача, получившей в России степень доктора медицинских наук, княжны Веры Игнатьевны Гедройц, они неустанно трудились в Дворцовом госпитале (Царскосельский лазарет № 3).
И. Степанов вспоминал первые мгновения в лазарете «Ея Величества» [80]: «Восемь дней, как не перевязывали. Задыхаюсь от запаха собственного гноя. Рубашки не меняли две недели. Стыдно. Пожилая женщина в вязанном чепце с красным Крестом осторожно режет бинты.
Рядом стоит высокая женщина и так ласково улыбается. Вот она промывает рану. Напротив две молодые сестрицы смотрят с любопытством на грязные кровавые отверстия моей раны… Где я видел эти лица?.. Меня охватывает сильнейшее волнение… Неужели?.. Императрица… Великая княжна Ольга Николаевна… Великая княжна Татьяна Николаевна…
Старший врач наклоняется и тихо шепчет мне на ухо: «Сейчас выну тампон. Будет больно. Сдержитесь как-нибудь»… Ловким движением тампон вырван… Сдержался… Только слёзы брызнули… Императрица смотрит в глаза… и целует в лоб… я счастлив».
«День в лазарете начинался в семь часов, - писал И. Степанов. – Мерили температуру, приводили в порядок постели и ночные столики, пили чай. В восемь часов палаты обходила старший врач княжна Гедройц. Ровно в девять часов слышался глухой протяжный гудок царского автомобиля. (…) Императрица давала понять, что каждый должен заниматься своим делом и не обращать на неё внимания. Она быстро обходила палаты с великими княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной, давая руку каждому раненому, после чего шла в операционную, где работала непрерывно до одиннадцати часов. Начинался вторичный длительный обход раненых. На этот раз она долго разговаривала с каждым, присаживаясь иногда…
…В перевязочной работала как рядовая помощница. В этой обстановке княжна Гедройц была старшей. В общей тишине слышались лишь отрывистые требования: «ножницы», «марлю», «ланцет» и т.д., с еле слышным прибавлением «Ваше Величество». Императрица любила работу. Гедройц уверяла, что у неё определённые способности к хирургии. По собственному опыту знаю, что её перевязки держались дольше и крепче других».
«Я повздорил с невестой, - вспоминает И. Степанов. – Настроение было скверное. Нога ныла, а тут ещё неожиданно разболелось ухо. Гедройц была занята, и императрица пришла сама делать вливание в ухо. Видя моё печальное и, вероятно, страдальческое лицо, Она села на кровать и положила мне руку на лоб. Я смотрел ей в глаза, и странная мысль меня волновала. Как ужасно, что это императрица: как я хотел бы сейчас сказать ей все свои горести так, как человеку. Найти у неё утешение. Она ведь такая заботливая… И вот нельзя ничего сказать. Надо всегда помнить – кто она. Мы продолжали смотреть друг другу в глаза…
- Невестушка была у Вас сегодня?
- Нет.
- Это нехорошо. Скажите Тале, что нужно каждый день заходить к своему женишку.
На перевязке говорю государыне:
- Ваше Величество, у меня есть племянник, которого Вы крестили.
- Кто это?
Я назвал фамилию. Она задумалась.
- Помню. Четыре года назад. В последний раз видела отца, когда провожала полк на войну.
Меня поразила её память. Крестины происходили заочно. И кого только она не крестила так…».
В 1914 году великая княгиня Ольга Александровна, сестра Николая II, также ушла на фронт служить сестрой милосердия. Вскоре, на свои собственные средства, она построила госпиталь в Киеве. Ольга Александровна была шефом Ахтырского полка. Все раненые ахтырцы попадали к ней в госпиталь, и она собственноручно обмывала больных, перевязывала раны.
Для женщины ее положения Ольга Александровна была очень скромна. Как-то она посетила свой полк, и, обходя окопы, оказалась под австрийским артобстрелом. В те времена от сестер милосердия не требовалось находиться на передовых рубежах. За проявленную храбрость великую княгиню наградили Георгиевской медалью, которую ей вручил начальник 12-й кавалерийской дивизии, генерал барон Карл Густав Маннергейм (впоследствии ставший президентом Финляндии).
Ольга Александровна считала, что ничего героического в ее поступке нет, и, смутившись, прямо на вручении, положила медаль в карман своей куртки. Лишь по просьбе офицеров Ахтырского полка, уверивших ее, что, награждая шефа полка, награждается весь полк, она надела медаль на грудь [106].
Многие медицинские работники РОКК были награждены различными орденами и медалями. Результаты заседаний Наградной Комиссии при Главном Управлении РОКК, состоявшиеся в период с 5 января по 21 мая 1915 года, свидетельствуют, что среди 347 награжденных знаками отличия РОКК 260 человек (75%) были медсестрами и врачами. Среди известных медсестер были Любовь Дмитриевна Менделеева, Александра Львовна Толстая, Лидия Андреевна Русланова, Елизавета МорицовнаГейнрих, будущая Куприна, Анна Николаевна Шухова и многие другие.
ГЛАВА 8.