Нервозность и мужественность

Итак, нервозность считалась привлекательным социальным капиталом, но при определенном условии. Современная культура требовала от мужчин, чтобы они, даже будучи гиперчувстви-тельными, не были слабыми. В XX веке медицина понемногу перестает пользоваться термином «нервы» и начинает объяснять нервозность неустойчивостью психики. Теперь считается, что это состояние вызвано недостаточной сопротивляемостью человека, а не слабыми нервами. Ответственность за состояние индивида тем самым перекладывается на него самого. Раньше «нервы» были спонтанной реакцией человеческого тела на изменение общества, за это человек отвечать не мог. Теперь бессилие, которое раньше называли симптомом срыва, стало его непосредственной причиной. Термин Пьера Жане «психастения» («бессильная душа») зафиксировал происшедшие изменения. Натянутые нервы превратились в вялую психику. (Тогда еще не существовало фрейдовской классификации психических процессов.)

Эффект получился поразительный. Ранимость потеряла статус элитарности. Нервный срыв приравняли к фиаско, поражению. Его окончательная дискредитация произошла, когда психиатры XX века заменили понятие «психастения» понятием «психическая недостаточность».

Нервозность и ранимость плохо вписывались в образ современного мужчины³⁸. Они противоречили представлениям о стабильности и самодостаточности мужской личности. Кроме того, в лечебницы для душевнобольных стали все чаще попадать представители низших классов и женщины: жестоко притесняемые рабочие, измученные портнихи, в общем простой люд обоих полов, тоже жалующийся на нервозность. В начале ситуацию пытались спасти путем постановки различных диагнозов: у высших классов нервозность, у рабочих — истерия; у мужчин — нервный срыв, у женщин — невроз.

Постепенно чувствительность начала ассоциироваться с женскостью и даже инфантильностью (плачущий ребенок) и автоматически перешла в разряд слабостей. Особенно плохо страхи и неуверенность в собственных силах сочетались с ролью мужчины-профессионала: нервный человек не оправдывает ожиданий коллег. В этом видна одна из основных примет современности — ценность мужчины определяется его профессиональными успехами. Работа — его гордость (вспомните драматические переживания Макса Вебера). У мужчин не может быть неустойчивости к стрессам и тем более нервных срывов. В случае повторяющихся срывов и приступов меланхолии настоящий мужчина должен уйти из жизни. Об этом много писали и говорили, не смущаясь откровенной жестокостью темы.

Некоторые проявления чувствительности находились под особенно жестким запретом. Мужчине не подобало реагировать на внешние стимулы (звуки, запахи, скопления людей). Тяжким грехом считался недостаток самоконтроля. Снижение самоконтроля означает, что глубоко личные чувства выходят наружу, а внешние стимулы, напротив, проникают внутрь. Прежде всего общество требовало контроля над сексуальностью. В нашем распоряжении имеется множество документальных свидетельств. Своему врачу пациенты признаются в различных нарушениях и проблемах, принимающих форму мастурбаций, влечения к детям или юношам, гомосексуальных фантазий. Мужчины рассказывают об усилиях, которых от них требует половой акт, об импотенции и посткоитальной депрессии, о мучительных эрекциях в самой неподходящей обстановке и ночных поллюциях — все это воспринималось как потеря контроля над импульсами (и здесь опять самое время вспомнить Вебера и его страхи)³⁹.

Нервная слабость, таким образом, разрушает границы личности. От мужчин во всех ситуациях требовали сохранения жесткого «каркаса» и естественной способности отгораживаться от внешних импульсов и помех. Заодно эта скорлупа мужественности предполагала частичный отказ от выражения чувств.

Норберт Элиас обратил внимание на типичное для современности замыкание тела в собственных границах. Даже психическая норма определяется через дисциплину и самоконтроль. Выражения скорби и страха оказались загнаны вглубь. Мужская слеза стала восприниматься как жест почти неприличный, сигнал того, что личность вот-вот потеряет самоконтроль.

Кому же разрешалось плакать?

Если верить историям болезни, на приеме у доктора Лен-мальма его пациенты (как на подбор — представители высшего общества) лили слезы рекой. Это противоречило их классовой и гендерной идентичности и делало рыдания мучительными вдвойне. Слезы, которые когда-то были признаком возвышенной натуры, маркером принадлежности к элите общества, потеряли свой статус и начали ассоциироваться с дефицитом мужественности и сентиментальностью. Агрессивно критикуя общество в книге «Вырождение», Макс Нордау представляет плаксивую чувствительность болезнью дегенератов. Они «смеются до слез или горько плачут по какому-нибудь сравнительно пустому поводу. <...> Они приходят в экстаз от заурядной картины или статуи, в особенности же их волнует музыка, как бы ни было бездарно данное произведение»⁴⁰. «Душевное бессилие и уныние» Нордау также относит к состояниям, свойственным низам общества. Меланхолика он характеризует как «унылого, мрачного, сомневающегося в себе и во всем мире... терзаемого опасением неизвестного и видящего вокруг себя разные ужасы»⁴¹.

Дневниковые записи начала XX века свидетельствуют о внутренней борьбе, которую мужчины вели с эмоциями ради сохранения самоконтроля⁴². Запрет на слезы привел к появлению новых условностей изображения: на фотографиях мы больше не увидим меланхолических мужчин, склонивших голову на руку. Теперь те, кто позирует, стоят прямо, глядя строго перед собой (на более поздних снимках мужчины улыбаются — раньше улыбка была атрибутом только женского фотопортрета).

Итак, слезы, которые раньше считались признаком избранности и особой тонкости чувств, не свойственной низшим слоям общества, радикально меняют классовую атрибуцию. Журналы осмотра пациентов клиники нервных болезней при стокгольмском госпитале св. Серафима свидетельствуют о том, что слезы в первой половине XX века становятся основным языком страдания⁴³. Большинство пациентов принадлежат к рабочему классу или низшим категориям служащих, в отличие от частных заведений, где клиентура была более привилегированной. Две трети больных, наблюдавшихся в клинике, — женщины. Причины нервозности тоже меняются: теперь это безработица, бедность, развод. И плачут пациентки, судя по всему, тоже как-то иначе — отчаянно всхлипывая. Кажется, будто слезы — слова, при помощи которых они, за бедностью другого языка, пытаются выразить свои чувства. Врачам трудно оценить степень страдания пациентов, так как они не могут выразить его словами.

Нервозность окончательно лишилась своей ауры, нервного человека стали называть невротиком. Правда, для элиты сохранилась небольшая безопасная ниша на возвышении, зато все остальные пали во мнении общества безвозвратно. «Нет ситуации более безвыходной, чем та, в которой находится нищий и нервный человек», — пишет один из врачей в 1940 году. «Куда ему обратиться за помощью? Какой выход у него есть, кроме самоубийства, когда душой овладевает отчаяние?»⁴⁴

Дрожащий и плачущий мужчина лишен мужественности. Однако еще в 1920-е годы это зрелище было не редкостью. Особенно среди банковских служащих. Говорили, что в этой сфере столько нервных людей, что даже бизнес страдает. «И так везде: дома, в школе... нервозность превратилась в гнойник нашего времени»⁴⁵. Имеющий колоссальное количество пациентов, врач Пол Бьерре, один из самых известных в Стокгольме специалистов по нервным болезням, подтверждал, что потребность в помощи очень велика. Во многих историях болезни содержатся душераздирающие свидетельства глубокого кризиса. Один отчаявшийся мужчина «из образованного среднего класса» оставил доктору целый список своих симптомов⁴⁶.

«Сильно краснею в следующих случаях:

&#9830; если замечу, что на меня смотрят;

&#9830; если ко мне обращаются;

&#9830; если в обществе, где я нахожусь, кто-то попадает в неловкое положение.

Не способен управлять мышцами лица, особенно губами, сильно краснею и не могу произнести ни слова:

&#9830; если мне делают замечание;

&#9830; если ко мне в общественном месте обращается кто-то или если третье лицо включается в разговор, который я веду с кем-то, например, в трамвае;

&#9830; если я оказываюсь в центре внимания (эта особенность причиняет мне столько страданий, что я чураюсь общества и приобрел репутацию необщительного и робкого человека).

На сердце постоянная тяжесть, которая увеличивается, когда у меня много работы или когда работа очень ответственная или срочная, мозг отказывается напрягаться, и я подолгу сижу, уставившись в бумаги, но не понимаю, что от меня требуется.

Сильнейшее чувство нервозности словно разлито по телу. Долгие и мучительные головокружения. Приступы начинаются в груди, словно по спирали поднимаются в голову, и я лишаюсь чувств».

Несмотря ни на что, представление, согласно которому между нервозностью и горением ума существует тесная связь, продолжает оставаться актуальным. В кругу интеллектуалов и ученых, как в заповеднике, нервность сохраняет свои позиции, причем даже применительно к женщинам. «Я до краев переполнена отчаянием, — пишет журналистка Клара Юхансон в 1913 году. — Сегодня мои нервы покрылись тысячью язв». Агорафобия, библиомания, бессонница и интеллектуализм — таковы, по мнению К. Юхансон, ее «физические недостатки»⁴⁷.

В этой самооценке явно просматривается желание подчеркнуть собственную исключительность. Среди людей умственного труда нервы еще долго будут служить эмблемой избранности.

Гуннар Мюрдаль[40], например, рисовался своей ранимостью и культивировал состояние невроза. «Ты думаешь, Альва, что моя чувствительность к малейшим движениям нервной системы свидетельствует о неполноценности?» «У меня порой случаются приступы истерии и паранойи. Я ведь рассказывал о своих фобиях и боязни телефонов?»⁴⁸

ФАТИГ-СИНДРОМ*: УСТАЛОСТЬ

«У меня однажды был пациент, настолько слабый, что едва мог поднимать веки, и то очень медленно. Он произносил громко максимум два-три слова в день, все остальное говорил шепотом. Он даже не мог поднести к губам полный стакан и еле-еле справлялся со стаканом, налитым до половины»¹.

В первые десятилетия XX века к врачам повалили пациенты с жалобами на сильнейшую усталость. Им приходилось лежать неделю в кровати после короткой прогулки. Было тяжело держать голову. Трудно сидеть на стуле — на приеме у врача они сползали вниз и оставались лежать на полу с раскинутыми руками и ногами.

Что это? Усталость, которая ищет выхода и открывает для себя новые формы выражения? Неосознанный протест против «вертикальной оси буржуазного общества», требующего всегда быть в форме, держаться ровно, смотреть только вперед, не позволять себе никаких слабостей?²

В рассказах о начале XX века тема усталости проходит красной нитью. Ситуация очень напоминает наши дни, мы легко узнаем в этих людях себя. Сходство между нервозностью прошлого и стрессом нашего времени очень велико. В обоих случаях мы имеем дело с эмоциональной реакцией на стремительное развитие общества, ключевым симптомом является сильная усталость. Разница только в том, кто ее испытывает, как это проявляется и какими оценками сопровождается.

В самом конце XIX века радикально изменилось восприятие нервной системы: ученые стали меньше говорить о напряженных и раздраженных нервах и больше о расслабленных и вялых. Теперь пациенты жаловались не на нервозность, а на усталость. Складывалось впечатление, будто процесс болезненной адаптации к новому обществу вошел в новую фазу. Годы безудержного потребления нервной энергии не прошли бесследно.

Все заговорили о перенапряжении.

На собрании британского Общества медицинской психологии в ноябре 1900 года был поставлен вопрос об ухудшении психического здоровья граждан. Причин называли три: вырождение, внешнее и внутреннее отравление и (нервный) стресс. То, что стресс приводит к нездоровью, показали опыты на крысах: животных помещали в так называемые колесные клетки, тем самым лишая отдыха. Через некоторое время крысы становились беспокойными и вялыми. Эта реакция объяснялась потерей энергии. Выступавшие на собрании ораторы указывали, что, поскольку стресс опасен, необходимо искать подходящие формы восстановления. «Мы еще увидим много людей, чья нервная система будет приведена в негодность, если не удастся защитить их от стресса, в котором они живут. Среди них могут оказаться биржевые маклеры или люди любой другой профессии, связанной с очень жестким соблюдением временных рамок»³.

Интересно, что в то самое время, когда наука поменяла терминологию и заговорила об усталых нервах, изменился язык выражения чувств: на смену нервозности пришла усталость.

Темп

Индустриализация и модернизация, охватившие западный мир в начале XX века, являются главной причиной нервозности и усталости. Для человека происходящее означало кардинальную трансформацию времени и пространства. Телеграф и телефон поставили с ног на голову представления о возможностях коммуникации и географических расстояниях. Новые транспортные средства изменили понятия скорости и движения. Август Стриндберг и Ула Хансон" жаловались, что после долгой поездки по железной дороге чувствуют себя разбитыми и вымотанными. Напряжение создавалось за счет высокой скорости, вагонной качки, резких остановок, ландшафтов, мелькающих за панорамными окнами. Окружающий мир словно распадался на отдельные сегменты (говорят, именно так родилась идея создания синематографа — в ее основе лежит неспособность глаза уследить за мельканием «движущихся картинок»). Боязнь опоздать и зависимость от жесткого расписания, давка на перронах, от которой не были избавлены даже привилегированные пассажиры, резкие крики из громкоговорителя, пронзительные свистки паровозов — все это символизировало новый ритм жизни, который насильно проникал в тела и души современников⁴.

Образ укоротившегося времени подкреплялся газетной хроникой и прежде всего информацией о дорожно-транспортных происшествиях. Два гения — Пьер Кюри и Рудольф Вирхов** — окончили свою жизнь именно так: Кюри попал под экипаж, Вирхов упал с трамвая. Газетные репортажи напоминают описание жизни муравейника или улья, движение на перекрестках в часы пик похоже на бурлящую реторту. Новомодный синематограф показывает на экране людей, двигающихся молча, быстро и угловато. Достижения науки оборачиваются для людей новыми рисками. Дарвиновская теория эволюции применительно к обществу узаконивала конкуренцию за место под солнцем, закон сохранения энергии напоминал об ограниченности энергии человека. Теоретики культуры активно обсуждали тему перенапряжения. Пьер Жане положил понятие истощения в основу своей психологической теории.

И посреди всего этого — люди, которым кажется, что их все больше затягивает водоворот новых скоростей и требований. В приемных врачей сидят уставшие и задерганные пациенты. В сотнях историй болезни пересказывается одна и та же драма.

Вот два случая из врачебной практики⁵.

Торговец в течение года страдает от бессонницы и усталости, жалуется на ощущение тяжести в голове:

«Я работаю с восьми утра до десяти вечера. У меня почти нет времени поесть. Обычно я на бегу съедаю что-то безвкусное и холодное. К вечеру устаю так, что едва нахожу в себе силы закончить необходимые бухгалтерские подсчеты. Ночью в голове продолжают крутиться дневные дела, засыпаю только под утро. Встаю разбитым и приходится выпивать коньяку, чтобы немного взбодриться и идти на работу».

Молодой негоциант страдает от бессонницы и агорафобии, уже несколько месяцев не способен заниматься интеллектуальной работой:

«Мы работаем с восьми утра до восьми вечера и имеем только четверть часа на завтрак. Вечером после окончания работы, мы, несколько молодых людей, отправляемся в кафе, где едим и пьем до двух-трех часов ночи. Я никогда не высыпаюсь, с.. .> В поездки по делам службы я всегда отправляюсь ночью, чтобы использовать день для работы».

Шведские пациенты доктора Ленмальма рассказывают о том же. Бывают дни, когда почти все пациенты-мужчины приходят с жалобами на профессиональное перенапряжение. Описание случаев совпадает почти дословно: «бакалавр философии, 29 лет, бессонница, страхи, головокружение, трудно работать, агорафобия»; «бакалавр медицины, 30 лет, не может читать, не может писать»⁶.

Эти симптомы очень напоминают то, что мы сейчас называем психическим выгоранием.

Утомление идет по нарастающей. Сначала мучительная бессонница, сопровождаемая страхами и сердцебиением. Потом проблемы с концентрацией и неспособность к умственной деятельности. От чтения несложной книги кружится голова, усиливается потливость, бьет дрожь и наступает чувство изнеможения. Затем сходные симптомы начинают сопровождать любое физическое напряжение. И наконец, приходят полное опустошение, парализующая усталость.

Некоторые пациенты, похоже, находятся в состоянии хронической депрессивной усталости. Вот один из типичных случаев: Альберт Спитцер, 30 лет, проживает на улице Энгельбректсга-тан в Стокгольме. Перенапряжение произошло еще в школе, в возрасте 15 лет. С тех пор он проводит время на курортах, куда ездит в сопровождении матери. Безостановочные перемещения, неясный характер заболевания, недовольство гостиницами, докторами и лечением. «Никогда ничем не занимался», — пишет о нем доктор Ленмальм. Симптомы расплывчаты: слабость, бессонница, нервная раздражительность. Малейшее движение души ухудшает состояние молодого человека. Мать пала духом. Сын не верит в предлагаемые программы реабилитации. Не хочет читать. Не хочет наслаждаться искусством и музыкой. Может подолгу просто лежать на улице на расстеленном пледе (как грудной ребенок)»⁷.

Другой случай, тоже выбранный произвольно, Вальдемар Виллен, 27 лет. В прилагаемом к истории болезни письме матери излагается суть проблемы. Вальдемару пришлось бросить школу из-за переутомления. В дальнейшем у молодого человека временами случались приливы энергии, затем он снова становился «вялым и утомленным». Короткие периоды работы сменялись «периодами слез и отчаяния... Он лежал на кровати в состоянии полузабытья и апатии». Иногда Виллен оживлялся, но чаще лежал на диване, курил одну за другой сигареты и пил, порой выходил гулять, а в промежутках что-то писал. Изменить этот ритм он был не в силах. Мать пребывала в отчаянии оттого, что сын «ничего не делает»⁸.

Как следует понимать эти состояния?

То, что на поверхности производит впечатление летаргического сна, в действительности может иметь совсем иной характер. В «Общей психопатологии» (1913) Карл Ясперс описывает симптомы переутомления и перенапряжения:

«...безразличные мысли беспорядочно проносятся в голове, или наоборот, человек никак не может избавиться от определенных мыслей, представлений и образов (в особенности от аффективно окрашенных воспоминаний). Явления обретают живость чувственных ощущений; образные представления начинают походить на псевдогаллюцинации, мысли — на разговор. <...> Часто встречаются обманы восприятия наподобие «колокольного звона». <...> Возникает повышенная двигательная возбудимость <...> прогулка в горы может привести к депрессии, любая физическая работа — к явлениям деперсонализации; истощение может способствовать развитию долго вызревавшего бреда отношения (сверхценной идеи); возможны такие проявления, как плаксивость, повышенная раздражительность, апатия, тревога и беспокойство, навязчивые представления»⁹.

Большинство пациентов доктора Ленмальма — обеспеченные люди. Мужчины, как правило, имеют высокий общественный статус — бизнесмены, чиновники, банкиры, врачи, профессора, студенты. В отличие от медицинских книг, где анализ различных случаев из практики по этическим соображениям подвергается цензуре и правке, в историях болезни мы встречаемся с пациентами лицом к лицу, слышим их собственный голос, снимаем с них треснувшую маску и, испытывая неловкость, заглядываем в душу несчастного человека. Вот еще один пример: «Директор, 46 лет, перенапряжение, агорафобия, монофобия (боязнь одиночества). Плаксивость. Может работать несколько часов подряд, затем начинает плакать»¹⁰.

В художественной литературе также происходили процессы конкретизации. Холодные, отстраненные наблюдения фланёров остались позади, теперь в литературе царила острая, злая усталость, как, например, в романе-дневнике Арне Гарборга «Усталые люди» (1891). «Холод души, слабость души, от всего тошнит. Фигурально выражаясь, во рту от всего остается дурной привкус. Отвращение. Ко всему. И ко всем. Головная боль и бессонница. Противная усталость, нервы не выдерживают, вялость, хочется спать, глаза сами собой закрываются, через мгновение веки уже так отяжелели, что приподнять их можно только с огромным трудом. Глаза спят. Но дух мой бодрствует»¹¹.

В общественном контексте культивируется образ человека, нацеленного на достижение все новых целей, заложником которых он становится. Необходимо стремиться вверх, вверх, расчищать себе путь локтями, быть на виду. Люди старательно работают для достижения успеха, но, достигнув его, ощущают лишь усталость и бремя ответственности. Чтобы отвлечься, они пускаются во все тяжкие, развлекаются и путешествуют. Психическое утомление компенсируется столь же энергоемкими наслаждениями и безудержным потреблением: покупка одежды, обстановки, пышные приемы, обеды и ужины (которые в среде крупной буржуазии не отличались умеренностью), экстравагантные развлечения тела, духа и ума.

Есть версия, согласно которой истощение нервной энергии приводит к возникновению особого психофизиологического состояния, лежащего в основе искусства того времени. Общим для атональных экспериментов Малера, меланхолической позолоты на картинах Климта, изломанных человеческих тел на полотнах Эгона Шиле* является эстетика усталости. Она же лежит в основе культа наркотиков и сексуальной амбивалентности в среде богемы и денди.

Ключевые слова — спешка и стресс_у болезненное приспособление к чуждым ритмам и темпам лишает человека сил и энергии. Перенапряжение возникает в результате перерасхода психической энергии, а также из-за недостатка отдыха. «Проклятие нашего века, — писала Виктория Бенедиктсон еще в 1880-е годы, — суетливая, нервная усталость, которая никогда не сменяется отдыхом, ибо не умеет отдыхать — она утратила эту способность»¹².

Перенапряжение

Врачи придумали для нервной усталости собственное имя — неврастения. Этот диагноз Ленмальм периодически ставит пациентам, жалующимся на перенапряжение.

Термин был придуман в 1880-е годы американским доктором Джорджем Бирдом для обозначения нервного истощения и определялся как нехватка нервной энергии. Усталость подразделялась на два вида. Первый назывался «церебральная астения» (усталость мозга) и характеризовался, в частности, удрученностью, нарушениями памяти и внимания, общей сенсибилизацией*¹ организма. Для лечения больному требовались стимуляция и разнообразие. Другой вид усталости назывался «миеластения» (спинномозговая усталость) и сопровождался более яркими симптомами, например подергиванием мышц, резкими перепадами температуры тела, мигрирующими болями, ощущением жжения и мурашек, удушьем, сдавливанием в груди. В этом случае помочь мог только отдых¹³.

Перечисленные виды нарушений отмечаются у людей, занимающих ключевые посты в различных сферах деятельности. Причиной нарушений являются одновременно переутомление и перевозбуждение индивида, сопровождающиеся сильным выплеском энергии.

Диагноз имел большой успех. Он был быстро принят на вооружение и начал победоносное шествие по Европе. Медицинское управление Швеции включило его в свою классификацию болезней в 1890 году, и вскоре началась настоящая эпидемия. Кривая заболеваемости стремительно ползла вверх. Сто лет спустя так же стремительно будет распространяться синдром психического выгорания. Все происходящее было ярким примером того, как происходит признание диагноза: получив название и одобрение врачей, а также широкий резонанс в прессе, диагноз притягивает к себе носителей типичных для этого заболевания симптомов. Сказанное не значит, что симптомы являются вымышленными, нет, они вполне реальны, однако диагноз предлагает алгоритм для их толкования и язык для выражения пережитых чувств.

Итак, состояние определялось как недостаток нервной энергии. Заболевший человек испытывает чувство всепоглощающей усталости, бессилия и паралич воли. Симптомов великое множество: давящая головная боль, которую Шарко называл galeatus (от лат. galea — шлем), снижение концентрации внимания, способности воспринимать на слух. Гиперчувствительность к свету и звукам. Провалы в памяти, вплоть до невозможности вспомнить симптомы собственного заболевания. Особенно поражала врачей неспособность пациентов испытывать скорбь, интерес, сопереживание — своего рода эмоциональная усталость.

Одной из центральных проблем усталости, как и нервозности, была сексуальная несостоятельность. В ее основе, скорее всего, лежали некие серьезные, незаметные на первый взгляд нарушения — неумение строить отношения, неспособность устанавливать контакт с противоположным полом. Для фланёров вопросы секса были неактуальны, они ограничивались меланхолическими мечтаниями о недостижимом идеале, мимолетная встреча будоражила чувства и включала игру воображения. Денди демонстрировали напускное безразличие, играли собственной андрогинностью и иронически относились к любовным неудачам (как декадентский персонаж Гюисманса, который обставил поминки по своей «мужской силе» со всей возможной театральностью).

В начале XX века сексуальная проблематика стала настолько важна, что Бирд дал этому феномену название — сексуальная неврастения. Многие пациенты доктора Ленмальма страдали этим нарушением, нередко оно отягощалось чувством стыда. Отчаявшиеся мужчины обращались к врачам и изливали в их кабинетах душу. Вот один из типичных случаев: «Банковский служащий, 28 лет... жалуется на онанизм, которым он занимается раз в 7-14 дней, находясь в состоянии полудремы. На следующий день испытывает угрызения совести и не может смотреть в глаза людям». 23-летнему студенту из Упсалы поставлен диагноз «сексуальная неврастения (меланхолия)». Он мучается бессонницей. Спит только до трех-четырех часов утра, затем в полном отчаянии часами бесцельно ездит по городу на велосипеде¹⁴ (!).

Усталость, безысходная усталость. Кажется, будто неврастеники — люди особого сорта.

Сравнение здоровых людей с психическим переутомлением и тех, кто страдает усталостью нервной системы, показало, что разница между этими двумя состояниями количественная, а не качественная. Обычно неврастения поражает людей умственного труда — по причине большой нагрузки на мозг. Бирд считал невозможным, чтобы усталость нервной системы проявилась у дикаря — «он не читает, не пишет, не считает». У рабочих данное нарушение могло возникнуть лишь при наличии некоего травмирующего опыта. Гендерный аспект вопроса не рассматривался, поскольку женщинам не грозило интеллектуальное перенапряжение (лишь немногие их них имели доступ к высшему образованию и профессиональной карьере). В отношении женщин обычно применялись различные объяснения, в основе которых лежал тезис о психологической слабости женщин из высших слоев населения.

Описание больных и примеры из собственного опыта в огромном количестве представлены не только в журналах приема пациентов и историях болезни, но и в художественной литературе, автобиографиях, дневниках и письмах, в научно-популярных книгах по медицине, в статьях и рекламных проспектах различных санаториев, лечебных заведений и лекарственных препаратов. Развилась даже особая разновидность публичных выступлений — «речи об усталости», особый жанр, раскрывающий образ задерганного и выжатого, как лимон, современного человека (в наши дни так популяризуют тему психического выгорания). Складывается впечатление, что усталость стимулировала самокопание. Больные приходят к врачу с целым списком симптомов (Шарко назвал этот феномен le malade au petit papier — фр. зд. «пациент на листочке бумаги»). Замечена одна особенность: люди одновременно хотят и боятся знать свой диагноз. Яркий пример тому — Макс Вебер, который смертельно боялся прослыть неврастеником. Он искал причины своих проблем, однако с возмущением отвергал любую попытку обобщения симптомов.

Главное — быть самим собой.

В целом неврастению невозможно отделить от ее симптомов, это не абстрактный диагноз, а некий изменчивый и раздробленный психофизиологический язык. В каждом конкретном случае симптомы складываются в новый текст. Задача доктора заключается в том, чтобы раскрыть значение усталости и сложить в структуру отдельные компоненты, среди которых есть явно противоречивые и абсурдные (так критик пытается понять смысл абстрактного художественного полотна). Врачи-невропатологи не однажды заходили в тупик, пытаясь разобраться в загадках симптомов, описанных дотошными больными.

Усталость не только изнуряла пациента, но и давала ему возможность создать себе определенную роль, новую идентичность и спасительную нишу. «Я? Я неврастеник — это моя профессия и судьба», — сказал Генрих Манн¹⁵. Многие чувствовали себя в этой роли вполне комфортно. Современники нередко отмечали прекрасный внешний вид неврастеников. Вебера, например, очень раздражали комплименты в адрес его внешности.

Итак, поначалу усталость переняла от нервозности высокий статус, считалось, что она свойственна людям ранимым и утонченным. Она выражалась по-разному — то выплескивалась вовне, то переживалась внутри себя. В ее основе лежало неумение приспособиться к окружающему миру. Человек чувствовал себя лишним, ему казалось, будто он находится не на своем месте, не в то время, играет чужую роль, занимает чужое место и даже находится «в чужой шкуре». Многие пациенты давали этому состоянию собственные названия, например «болезнь сомнений» (фр. та1асИе ёи <1оиХе или folie ёи с1ои1е).

Но вскоре стало ясно, что для получения в обществе статуса исключительности, одних сомнений и рефлексии теперь было мало.

Проблемы усталости

Мир людей, пораженных усталостью, отличался от условий, в которых жили люди, страдавшие нервозностью.

Нервозность существовала там, где были платежеспособные представители высшего общества и внимательные доктора. Для лечения требовались частые консультации с использованием особой техники диалогов, открывающей доступ к самым глубинам эмоциональной жизни пациента. Классическими примерами стали сделанные Фрейдом описания его пациентов — Доры, Эмми фон Н., Элизабет фон Р., Человека-волка. Шарко, Аксель Мунте[41]и Георг Гроддек[42]также были известны своими симбиотическими связями с пациентами-невротиками.

В отличие от нервозности, усталость неразговорчива. Это самая молчаливая форма меланхолии. Будучи рождена духовным переутомлением, она тоже имела налет элитарности. Нервы, перенапряженные во время занятий наукой или творчеством, уставали быстрее, чем нервы тех, кто выполнял менее сложную работу (не говоря уж о рабочем классе, у которого, как считалось, нервы вообще не напрягались). Были также варианты статусной усталости, которая возникала в результате погони за эстетическим наслаждением. В качестве примера можно привести аристократов Жана дез Эссента из романа Гюисманса «Наоборот» или Густава фон Ашенбаха из новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции».

Жизнь уставшего человека была тусклой. В отличие от нервозности, усталость не знала контрастных чувств, лихорадочного интереса ко всему происходящему в мире, резких переходов от экстаза к отчаянию. Существование усталого человека напоминало непрерывную прямую линию. Обратимся снова к свидетельствам пациентов. 30-летний мужчина, так и не закончивший обучение на юридическом факультете, рассказывает доктору: «Встаю обычно в половине седьмого — в семь... а после восьми ложусь опять и лежу в одежде почти весь день с перерывами на еду. Вечером гуляю час-полтора, потом иду в кровать»¹⁶.

Так выглядит усталость, потерявшая флер необычности.

За исключением тезиса о перенапряжении, во всем остальном усталость ничем не отличается от обычной слабости. Это сказывается и на ее репутации в обществе. Если нервозность пропускала окружающий мир через себя, то усталость была своего рода дезертирством. Пассивность, неспособность к работе и низкая мотивация воспринимались как нелояльность к обществу и отсутствие свойственных мужчине бойцовских качеств.

Все перечисленное стало причиной постепенного, но неуклонного падения статуса усталости. После 1910 года ее перестали считать нервным нарушением и отнесли к числу гораздо менее привлекательных — психических. Конкретное понятие «нервная усталость» заменили более расплывчатым «чувство усталости», и даже еще более неопределенным — «чувство нежелания». Нежелание имеет совсем иной привкус, от слова веет скукой и пораженческими настроениями. Усталость потеряла связь с культурной элитой (как в 2000-х годах — психическое выгорание). Это состояние сделалось атрибутом серой бессильной личности с нерешенными внутренними конфликтами. Даже название изменилось — психастения (психическое истощение). И то и другое определяется не как результат давления со стороны общества, или интеллектуальное перенапряжение, или влияние ответственной работы, а именно как бессилие. Недостаточность.

Психастеники характеризуются «ярко выраженным чувством недостаточности, которое проявляется как в жизни, так и в умственной деятельности», — писал Пьер Жане. Чтобы компенсировать нехватку энергии, больные прибегают к различным тактикам. «Они становятся осторожными и избегают... неожиданностей и ситуаций, предполагающих выбор. Стараются не нарушать один и тот же строго заведенный порядок и придерживаются в жизни однообразия». Медицинские справочники вторят Жане: «...недостаток душевных сил, нерешительность, депрессия, пессимизм, сомнения»¹⁷. Усталость растворяется в серой меланхолии.

Тяжелый случай.

Последствия не замедлили сказаться. Психастеники, в отличие от неврастеников, не могли лечиться отдыхом и развлечениями.

Их не спасало воздержание от работы. Напротив, существовало мнение, будто регулярная работа способна восстановить энергию. В Швеции пациентов, жалующихся на усталость, посылали лесорубами в северные районы Норланда. Но это мало кому помогало. «Меланхолия подкосила меня», — пишет один из пациентов Ленмальма, усталый банковский служащий Гуннар Рамберг из своей норландской ссылки¹⁸.

По утверждению одного из самых популярных стокгольмских врачей Поля Бьерре, нервная усталость имеет мало общего с перенапряжением. Внешняя ситуация играет незначительную роль по сравнению с «внутренней работой» по освоению различных чувств, импульсов, ошибочных выборов, препятствий, неуверенности и комплекса неполноценности. Поэтому при лечении рекомендуется не отдых, а активность. Усталого человека нужно «наполнить новыми впечатлениями, новыми обязанностями и даже новыми конфликтами»¹⁹. Рынок быстро отреагировал на растущий спрос, и тут же в продаже появилось огромное количество книг из разряда «Помоги себе сам». Авторы пособий «Здоровье нервов», «Как стать господином над нервами» и др. убеждали читателей, что бессилие — это «маска, за которой скрываются внутренние конфликты», или «просто привычка».

На приеме у врача мягкое увещевание сменилось строгостью. И сами врачи уже, конечно, перестали признаваться в том, что являются неврастениками.

Диагноз, однако, продолжал употребляться и даже получил раз<