Чем больше человек известен, тем больше у него врагов

Люди недалекие обычно осуждают все, что выходит за пределы их понимания.

Ларошфуко

Неожиданно Месмер начинает ошущать вначале затаенную, а затем и откровенную враждебность ученых. Отчасти это можно объяснить завистью, отчасти непониманием. Так или иначе, но растущее брожение перерастает в открытое сопротивление его магнетическим сеансам. В прессе появляются статьи, высмеивающие его метод и обвиняющие в знахарстве и шаманстве. Теперь все против него: враги — потому что он зашел слишком далеко, друзья — потому что он не удовлетворяет их неуемную страсть к магнетизму.

В марте 1776 года Месмер сообщает секретарю Баварской академии, что его идея «подверглась в Вене, вследствие ее новизны, почти всеобщему гонению». По истечении нескольких месяцев он пишет второе письмо, где говорится: «Я все еще продолжаю делать физические и медицинские открытия в своей области, но надежда на научное завершение моей системы в настоящее время еще более призрачна, мне приходится непрестанно иметь дело с отвратительными интригами. Здесь объявили меня обманщиком, а всех, кто верит в меня, — дураками. Так встречают новую истину».

Видя, что признания ученого мира скоро не добиться, Месмер решает отдать все силы для лечения неизлечимых больных. Причем он требует, чтобы тяжесть болезни подтверждалась медицинскими авторитетами и документами. Месмер наивно полагал, что таким путем переубедит коллег и добьется признания своего метода и тогда-то уж обязательно перестанут порочить его имя. Долгое время вся Вена только и говорила, что о различных исцелениях, но более всего об излечении известной, музыкально одаренной 18-летней певицы Марии Терезии фон Парадиз, которая с трех лет была незрячей. Это, между прочим, не мешало ей много концертировать. Однажды она даже играла в присутствии Моцарта, который ее похвалил. Множество ее неопубликованных композиций до сих пор хранится в Венской библиотеке.

Профессор Антуан Штерк, глава медицинского ведомства в Австрии и лейб-медик императора, по свидетельству историков, лечил Парадиз 10 лет. Он обкладывал ее мушками[27], пиявками и фонтанелями[28], поддерживал нагноение на голове в течение двух месяцев, а возникшее вследствие этого нервное расстройство успокаивал валерьяной, не забывая при этом целыми пригоршнями пичкать слабительным. В результате этого лечения к слепоте добавились судороги глазных яблок и начало психического расстройства. Полагая, что средств этих недостаточно, Штерк применил электротерапию. После трех тысяч сеансов лечения электричеством здоровье Парадиз окончательно было расстроено. Пытаясь стабилизировать ее состояние, Штерк не нашел ничего лучше, как применить усиленное кровопускание. При таком иезуитском лечении он еще и удивлялся: «Как же так, применяю такие интенсивные средства, а зрение не возвращается?» Справедливости ради следует сказать, что за 150 лет до Штерка известный де ла Боэ говорил: «Кто не умеет лечить болезни ума, тот не врач. Я имел случай видеть немного таких больных и многих вылечил, притом большей частью моральным воздействием и рассуждениями, а не посредством лекарств» (Deleboe, 1650, р. 253). В истории медицины есть и другие позитивные примеры, но, к сожалению, они не стали тенденцией.

Может показаться, что ограниченность терапевтических средств — это результат низкой квалификации Штерка. Увы, такова была общая тенденция или, лучше сказать, состояние медицины того времени. Последняя фаза лечения первого американского президента Дж. Вашингтона, умершего в 1799 году, вероятно, от воспаления легких, осложненного инфекцией горла, показывает, что спустя 50 лет медицина ничем существенным не обогатилась. Он, естественно, мог рассчитывать на самое лучшее по тем временам лечение. Его врач для начала дал ему выпить смесь мелиссы, уксуса и масла, что вызвало у больного рвоту и сильное расстройство желудка, а позднее он впал в бессознательное состояние. Отчаявшийся врач накладывал раздражающие компрессы, чтобы вызвать образование пузырей на коже ног и груди. Одновременно больному несколько раз пустили по 500 мл крови. Вскоре президент скончался.

Приведем несколько высказываний известных немецких врачей позднего времени.

Профессор Лейпцигского университета Иоганн Гейнрот (1773–1843), кстати, один из самых оригинальных и авторитетных руководителей так называемой школы психиков, советовал продолжать кровопускание в случае надобности до обморока; не жалеть пиявок, распределяя их вокруг бритой головы на манер венчика; полезно всыпать в кожные надрезы порошок из шпанских мушек или втирать сурьмяную мазь (цит. по: Каннабих, 1936, с. 251). Главный врач Бреславской больницы Всех Святых К. Ж. Нейман (1774–1850), патрон знаменитого Вернике[29], открывшего речевую зону в области коры головного мозга, учил: «Больного сажают на смирительный стул, привязывают, делают кровопускание, ставят 10–12 пиявок на голову, обкладывают тело ледяными полотенцами, льют на голову 50 ведер холодной воды, дают хороший прием слабительной соли» (там же).

Видя тщетность усилий Штерка с фон Парадиз, императрица прислала на помощь известного окулиста д-ра Вензеля. Тщательно обследовав больную, медицинское светило констатировало — больная неизлечима. В полном отчаянии родители обратились к Месмеру с просьбой помочь. По своему обыкновению, тот не обнадежил, что зрение можно вернуть, но обещал сделать все возможное. Поместив Парадиз у себя дома, Месмер стал проводить интенсивный курс магнетического лечения: водил руками перед нею и прикладывал свои ладони к ее голове и глазам. На четвертый день сокращение глазных мускулов ослабло и зрение стало возвращаться: сначала появилась чувствительность к свету, а затем стали вырисовываться и очертания предметов. Всего же лечение длилось с 9 января 1777 года по 24 мая того же года.

Доктор Месмер ликовал и, будучи несколько простодушным человеком, пригласил Штерка удостоверить его достижения. Вероломный и лукавый Штерк с кислой физиономией поздравил с победой, но начал интриговать. К нему присоединился д-р Барт (Barth), который считался в империи первым окулистом. Узнав из газет об успехе лечения, императрица пожелала в этом убедиться и приказала представить ей девицу. Однако злопыхатели не могли этого допустить. Причина зависти, как всегда, банальна: 1-й придворный врач и 1-й придворный окулист не желали рисковать своим положением. Кто знает, вдруг Месмер займет их место? Решили использовать родителей девицы.

Парадиз была дочерью секретаря императрицы и получала пенсию 200 золотых дукатов по причине своей инвалидности. Родителям без затей заявили: «Если императрица увидит вашу дочь здоровой, то лишит пенсии». Отец не желал расставаться с дополнительными средствами, поэтому предложил прекратить лечение, но мать воспротивилась. В доме начались скандалы. Заметив, что Парадиз восхищается острым умом Месмера, его очень пылкой душой, его сильным и мелодичным голосом, который казался ей сладостным, они стали упрекать девушку в том, что Месмер ей дороже и ближе родителей, и предложили сделать выбор. Между любимыми людьми выбирать всегда трудно. Для чувствительной и болезненной Парадиз, которая была тесно связана невидимыми душевными нитями с Месмером, дилемма оказалась непосильной: здоровье девушки пошатнулось. Между тем, пока она оставалась под наблюдением Месмера, особых проблем ее состояние не вызывало. Но стоило Месмеру внезапно прекратить магнетическое лечение, как болезнь снова вернулась.

О феномене разрыва межличностных отношений через сорок лет напишет маркиз Пюисегюр, одаренный ученик Месмера: «…внезапное прекращение магнетизирования всегда приносит вред» (Puysegur, 1811, р. 226). Тема отношений впоследствии станет отправной точкой психоанализа Фрейда, который откроет во внушении фактор «отношение». «Однажды у меня, — пишет Фрейд, — произошел случай, когда тяжелое состояние, полностью устраненное мной при помощи непродолжительного лечения гипнозом, вернулось неизменным после того, как больная рассердилась на меня безо всякой моей вины; после примирения с ней я опять и гораздо основательней уничтожил болезненное состояние, и все-таки оно опять появилось, когда она во второй раз отдалилась от меня» (Фрейд, 1989, с. 288).

Вскоре словно гром среди ясного неба разразился скандал. В обществе возникли слухи, что со стороны Месмера якобы имело место соблазнение фон Парадиз. Как только началась очередная склока, чувствительная ко всем эмоциональным колебаниям Парадиз вновь потеряла зрение. И здесь наконец-то Штерк развернулся. Ему представился удобный повод обвинить Месмера во всех грехах. Прежде всего Штерк, большой мастер дворцовых интриг, не преминул воспользоваться слухами и уверил императрицу в нравственном падении целителя. Обвинение в безнравственности не впервые становится орудием в придворной борьбе. Затем, не терзаясь угрызениями совести, он сообщил императрице, что Парадиз никогда и не прозревала, что Месмер просто ввел всех в заблуждение. Последовавшие за этой инсинуацией неприятности Месмера дают наглядное представление об эффективности злословия.

В довершение ко всем месмеровским бедам Штерк настроил против Месмера медицинский факультет, подключил архиепископа, кардинала Мигадзи и самую могущественную в Австрии инстанцию — комиссию нравов. Чтобы было понятно, какой властью располагала эта комиссия, остановимся ненадолго на этом вопросе. Мария Терезия впала в странное ханжество, которое наложило печальный отпечаток на всю общественную жизнь. Императрица неустанно блюла нравственность своих подданных. Это была ее святая святых.

С этой целью была учреждена целая армия «комиссаров целомудрия». Учреждение, должное стоять на страже добронравия, живо превратилось в орудие всеобщего притеснения… В Европе императрицу считали чересчур рьяной поборницей нравственности. Воспользовавшись ее недовольством, Штерк спешно издает указ: «Именем Императрицы приказываю положить конец мистификациям Месмера».

Австрийское правительство предписало Месмеру под страхом ареста срочно покинуть страну. Оказавшись в безвыходном положении, Месмер вынужден немедленно прервать все лечебные сеансы. Утомленный сизифовой работой и убедившись, что «не славен пророк в отечестве своем», Месмер в марте 1777 года спешно выезжает сначала в Швейцарию, потом во Францию. Так, государство насильно после 12-летней практики отняло у психотерапевта его пациентов. Душевное состояние врача Месмера, естественно, отразилось на самочувствии его больных.

Венский медицинский факультет доволен — он достиг своей цели: врач, пользующийся непонятными средствами лечения, навсегда устранен. Месмера с помпой исключают из числа членов медицинского факультета Вены. Пройдет без малого сто десять лет, и снова члены факультета встретятся с этим же методом лечения и так же яростно ополчатся на его автора Фрейда. Сравнению отношений фон Парадиз и Месмера, с одной стороны, и Анны О. и Брейера — с другой, посвящено множество исследований.

Французский период

Жажда славы — последняя, от которой отрешаются мудрецы.

Тацит

Парижские события роковым образом повторяют австрийский сценарий: сначала шумный успех, слава, а затем, после учиненного Королевской академией разбирательства, полный разгром и униженное выдворение за пределы Франции. Однако все по порядку.

10 февраля 1778 года в Париж въехал великий чудотворец Месмер, и надо же случиться такому совпадению: через другую заставу въезжал Вольтер, великий ниспровергатель чудес, ненавидевший схоластику и предвзятые метафизические системы, которые оправдывают суеверия. Такова ирония судьбы.

Вольтер прожил бурную жизнь, где было место для безумной любви и мрачной тюрьмы. В год рождения Месмера ему было уже сорок лет, а он впервые встретил любимую женщину, умную и образованную поклонницу Ньютона и переводчицу его «Начал», маркизу Эмилию дю Шатле (1706–1749). И десять лет в замке Сире возлюбленные были счастливы…

Вольтер

Теперь это было последнее путешествие Вольтера в Париж, которого он не видел тридцать лет. Через три месяца он умрет, и его труп тайно ночью увезут в Швейцарию.

1778 год был чрезвычайно важным в жизни 44-летнего Месмера. Приехав в Париж, он поначалу просто хотел отдохнуть и, что называется, перевести дух после венских баталий.

Но не устоял перед искушением известностью и решил познакомиться с ученым миром и сообщить о своем открытии. К этому его подталкивал прием, оказанный парижанами Вольтеру: народ встречал его так, как ни одного, даже самого прославленного монарха. Где бы он ни появлялся — всюду были восторженные овации; тысячи людей шли за каретой писателя; увидев его в ложе театра, весь зрительный зал и артисты на сцене встали и долго рукоплескали знаменитейшему из смертных.

30 марта 1778 года Королевская академия наук пригласила Вольтера на свою сессию в качестве почетного председателя. От Месмера не укрылось, с каким почтением встретили философа академики. «А ведь эта огромная, безмерная, застывшая в мраморе и металле слава начиналась совсем иначе, — вспоминал Месмер. — С дерзких, колючих насмешек иронического ума, навлекших на юного автора эпиграмм суровую кару — заточение в казематах Бастилии».

Антон Месмер жаждал восхищения и уважения, как, впрочем, любой ученый. Ему не терпелось представить миру новую терапию, найденную им и столь чудесно помогающую больным, спасающую от болезней и даже, возможно, от смерти. Он мечтал рассказать о своих открытиях и теориях всему медицинскому миру. Однако Месмер понимал, что действовать в одиночку ему не под силу, ведь он не обладал положением и весом в парижских медицинских и научных кругах, что могло обеспечить принятие его революционной концепции. В Париже имелся десяток врачей, посылавших к нему пациентов, хотя большинство знало, что он добивался положительных результатов. Вместе с тем он не был признан медицинским факультетом Сорбонны и другими медицинскими сообществами, и ему не предлагали вступить в их ряды.

Располагая сведениями о том, что в философском салоне соратника Дидро и Гельвеция, Гольбаха, принимавшего участие в создании возглавляемой Дидро «Энциклопедии», обсуждались вопросы социальнополитического и духовного обновления Франции, Месмер послал Гольбаху рекомендательное письмо от своих друзей, известных венских врачей. Барон Поль Анри де Гольбах родился в Германии (Эдесхайм, Пфальц) и не прерывал культурных связей с немецкими учеными и врачами. Он, несомненно, симпатизировал своему соотечественнику, плохо ориентировавшемуся в Париже. Расположение основателя школы атеизма объяснялось еще и тем, что в свое время он также пострадал от властей придержащих: 13 августа 1770 года его книгу «Система природы, или О законах мира физического и мира духовного» публично сожгли по приговору парижского парламента.

Поль Гольбах пригласил Месмера на обед, где присутствовали доктор Кабанис и другие видные парижские ученые. Автор животного магнетизма старался изложить принципы своей теории как можно доступнее. Но беда в том, что говорил он на французском языке с сильным немецким акцентом, что затрудняло понимание его доктрины. Многие из собравшихся не разделяли взглядов Месмера. Несмотря на это, он говорил уверенно, почувствовав симпатию Гольбаха, который обещал представить его президенту Парижской академии. Но идиллии во вкусе сентиментализма не получилось. Дальнейший сюжет развивался скорее по законам готического романа, вроде «Эликсира дьявола» Э. Гофмана, где действует преступный монах Медард, подхваченный колдовским смерчем.

Обманутые ожидания

Людские нравы — ты отведай их, И горечь вмиг коснется губ твоих.

Аль-Маарри

Признание ученых — вот, пожалуй, единственное, к чему так неуклонно стремится тщеславие Месмера. Именно поэтому он обратился за поддержкой к Гольбаху. Однако свои надежды Месмер принял за действительность.

Поль Гольбах без лишних проволочек содействовал встрече Месмера и президента Королевской академии, философа Леруа. В ученом мире Жорж Леруа (Leroy Georges, 1723–1789) был известен как ученик Кондильяка, энциклопедист, защитник Гельвеция, автор одного из первых опытов сравнительной психологии. Месмер читал его основные произведения: «Испытание критиков книги духа» (1760), «Размышления о ревности» (1772), «Трактат о животных» (1781), — и они вызвали у него живой интерес.

Академик Леруа, очарованный Месмером, взялся представить на рассмотрение академии вопрос о животном магнетизме. Месмер и не предполагал, что академики давно взяли за правило объявлять нелепыми бреднями все, что нельзя ухватить пинцетом и вывести из правил арифметики, выметая, таким образом, вместе с суеверием и малейшее зернышко непознанного. То, что нельзя математически проанализировать, они в своем высокомерии признавали призрачным, а то, чего нельзя постигнуть органами чувств, не только ничтожным, но и просто несуществующим. К таким преисполненным самодовольства ученым устремился Месмер.

И вот долгожданное собрание академии. Месмер с волнением ожидает минуты, когда Леруа начнет речь. Но что это? Леруа докладывает, но академики его не слушают. Одни (Рокелор, Буажелан и непременный секретарь Мармонтель) громко смеются, переговариваются, другие (Флориан, Д'Аламбер) демонстративно входят и выходят из зала. Докладчик призывает к порядку, прерывает речь, выжидает — ничего не помогает. Зал постепенно пустеет, а опоздавшие, заслышав, о чем говорит оратор, тут же стремительно покидают зал. Осталось несколько человек. Некоторые дремлют, другие нарочито громко разговаривают и отпускают шуточки. Леруа, выходец из древнего аристократического рода, слишком хорошо воспитан, чтобы одернуть виновников такого неуважения. Видя, что докладчик не собирается заканчивать, академики потребовали сделать перерыв. Самолюбие Месмера уязвлено, он просит растерянного г-на Леруа перенести собрание, дождаться другого, лучшего случая.

В целом дебют провалился, но несколько членов академии, заинтересовавшись опытами, попросили представить доказательства, что животный магнетизм может применяться в терапии. Месмер предостерегает, что доказательства очень тонки и дают повод для различных истолкований. Без глубокого знания предмета может показаться, что больной поправился и без посторонней помощи, то есть выздоровление произошло спонтанно или от причин, не поддающихся рациональному анализу. Убедившись, что с помощью умозрительных доводов ничего не добиться, Месмер соглашается тут же приступить к опытам.

В соседней с залом комнате ожидал больной. Месмер показал на нем, что с помощью животного магнетизма можно вызвать и устранить известные симптомы: «притупить или обострить каждое из чувств, вызвать галлюцинации, например запаха, притупить обоняние, извратить вкус, образовать искусственно нарыв и тут же устранить, перемещать по телу пальцем боль» и т. п. Демонстрация животного магнетизма не убедила академиков. Для вынесения окончательного вердикта комиссия выдвинула дополнительные условия. Месмеру предложили подобрать тяжелых больных, лечащихся у парижских знаменитостей, на которых заведены истории болезней, и провести с ними 3-месячный курс. Это произошло в первых числах сентября 1778 года.

Через три месяца наступил срок проверки результатов. Как и было условлено, Месмер переслал в академию через графа Буажелена выписки из историй болезней за подписью нескольких членов медицинского факультета Парижского университета. В них констатировалось, что некоторые больные совершенно поправились, другие заметно улучшили свое здоровье. Месмер с нетерпением ждал ответа, однако, увы, не дождался.

22 ноября 1778 года Месмер обращается в академию с письменной просьбой: официально назначить комиссию и проверить результаты лечения, как и было, собственно, предусмотрено условиями договора. Между тем комиссия не была назначена и даже ответом академия его не удостоила. Месмер всеми своими действиями стремился доказать, что он ученый, а не шарлатан, в чем его пытались уличить. Но Для этого требовалось как минимум быть избранным в члены академии. А это было невозможно без серьезных научных заслуг. Понимая это, Месмер мучительно искал аргументы, доказывающие, что он имеет право на признание своих иностранных коллег.

Чтобы понять, мог ли Месмер быть признан академией, тем более стать ее членом, надо знать, какие в ней царили нравы. После этого мы, быть может, лучше поймем причину фиаско Месмера в ее стенах.

Барон Монтескье, юрист, философ, писатель, в «Персидских письмах» (1721) показывает дух тогдашней академии, оторванной от практической жизни и конкретных потребностей общества. «Кому нужны, спрашивает Рика, мудреные книги, в которых исследуются всякие высокие материи и полностью игнорируются факты? Особенно удивила Рика наглость, с которой какой-то спесивый ученый одним махом решил три вопроса морали, четыре исторические проблемы и пять физических задач».

Архивы академии указывают на тот факт, что даже по прошествии ста лет с момента обращения Месмера в этом учреждении науки и культуры в подходе к инновациям принципиально ничего не изменилось. Приведем лишь один пример. Физик Дюмонсель представил академии фонограф Эдисона. Когда аппарат воспроизвел фразы, записанные на его цилиндре, вдруг один из академиков устремился к представителю Эдисона и, схватив его за горло, воскликнул: «Несчастный, мы не дадим одурачить себя какому-то чревовещателю!» Этим академиком был Бульо, а история происходила 11 марта 1878 года. Любопытнее всего, что даже через шесть месяцев, то есть 30 сентября, на таком же заседании он подтвердил, что и по зрелом размышлении по-прежнему не находит здесь ничего, кроме чревовещания. Фонограф, по его мнению, лишь акустическая иллюзия. Серьезными объяснениями он себя не утруждал. «Нельзя же допустить, — говорил Бульо, — чтобы низкий металл мог заменить благородный аппарат человеческой речи»[30].

Французские академики кичились своей высокой моралью. Известно множество фактов, компрометирующих многих чиновников от академической науки. Так, во времена революции 1789–1794 гг., доказывая свое гражданское усердие на благо отечества, а главное, чтобы не быть, боже сохрани, заподозренной в оппозиции, академия поспешила назначить от себя трех комиссаров с неограниченными полномочиями для того, чтобы уничтожить все предметы, которые могли считаться монархическими эмблемами[31]. Непременный секретарь академии с 1785 года, философ-просветитель, энциклопедист, политический деятель, социолог и математик, Никола Кондорсе, известный своим «Эскизом исторической картины прогресса человеческого ума», в пылу революционного угара предложил не более и не менее как сжечь Национальную библиотеку, следствием чего должно было стать уничтожение важных исторических материалов. Таким запомнился маркиз Карита де Кондорсе.

Другой член упраздненной революцией Французской академии, швейцарский политический деятель и ученый Фредерик Сезар де Лагарп (1754–1838), воспитатель (1784–1795) будущего русского императора Александра I, потребовал уничтожения королевских гербов на книжных переплетах Национальной библиотеки. Когда же ему заметили, что подобная операция обойдется не менее чем в четыре миллиона, он с легким сердцем отвечал: «Можно ли говорить о каких-то четырех миллионах, когда речь идет об истинно республиканском деле?» Это предложение было выполнено, о чем свидетельствует документ, сохранившийся в Национальном архиве[32]. Тот же Лагарп комментировал трагедии Расина с фригийским колпаком на голове.

Поль Пелиссон (1624–1692), историограф Людовика XIV, автор труда по истории Французской академии, рассказывает занятный случай. Академик Мезере принял за правило всем новым кандидатам в академию класть при избрании черные шары. Очень долгое время удивлялись, что при единогласном избрании в числе шаров всегда присутствовал один черный. Кто был автор, долго оставалось тайной. Когда тайна открылась, у Мезере спросили: «Что вас побуждает класть черняки кандидатам, когда вся академия его избирает единогласно?» «Надо же оставить потомству какое-нибудь доказательство, что в наше время выборы в академики были совершенно свободные», — ответил Мезере, намекая на многих академиков, принятых по приказу свыше.

Случай с Корнелем, когда академия, мягко выражаясь, оказалась недальновидной, раскритиковав его «Сида», не единственный. Так, например, Английская академия отвергла громоотвод Франклина и не сочла даже возможным напечатать о нем сообщение ученого в своих отчетах. Франклин интересовался природой молнии, ставил эксперименты и, предчувствуя опасность, которую она может принести, предложил устройство — громоотвод. Его предложение вызвало скепсис.

Вспоминая тех, кому отказала академия в признании заслуг, надо сказать о Роберте Фултоне, проект которого о применении пара в судоходстве рассматривался по поручению Наполеона в Парижской академии. Кроме того, Фултон придумал подводное судно и торпеду. Фултона сочли за резонера, а план его на основании математических расчетов был признан нелепостью. Устав бороться, изобретатель покинул Францию, и через четыре года, в 1807 году, его пароход «Клермонт» вышел на рейд Нью-Йорка. 24 февраля 1815 года жестокая простуда свела гениального механика в могилу. Конгресс штата Нью-Йорк почтил память изобретателя трауром.

Английский врач Генри Гикмен предложил использовать закись азота в качестве анестезирующего средства. По предложению короля Карла X Французская академия отвергла это средство, ссылаясь на вредность веселящего газа, чем на время задержала это революционное открытие. Та же академия отвергла предложение выдающегося физика Доминика Араго об устройстве электрического телеграфа. Но и это еще не вся спецификация. Известие о происшедшем в 1790 году метеоритном дожде было принято Бертолленом, Араго и Лапласом за нелепую шутку, Лавуазье высказал даже подозрение, что камни были нагреты искусственно.

Луи Пастер подвергся нападению Медицинской академии за свою вакцину против бешенства. Печальная участь постигла противооспенную прививку Эдварда Дженнера.

Стоит только вспомнить страшные последствия эпидемий, как станет понятно, какое значение имело открытие вакцинации для медицины. Тем не менее Дженнеру приходилось упорно убеждать в силе предохранительной прививки своих коллег, с которыми он часто встречался в Альвестоне, близ Бристоля. В конце концов он довел их до такого состояния, что они пообещали исключить его из общества врачей, если он не прекратит надоедать им этим безнадежным предметом.

Несмотря на убедительное и ясное изложение Дженнером проблемы, в истории медицины найдется не много открытий, которые возбудили бы такое ожесточенное сопротивление. Известный лондонский врач того времени Мозелей писал: «Зачем понадобилось это смешение звериных болезней с человеческими болезнями? Не просматривается ли в этом желание создать новую разновидность вроде минотавра, кентавра и тому подобного?»

Как показывает история медицины, новые лечебные методы и лекарственные препараты пробивали себе дорогу с большим трудом. Упрямое стремление сохранить старые обычаи опасны: кто избегает новых лекарств, тот должен ждать новых несчастий. Эту мысль хорошо иллюстрирует смерть Людовика XV от оспы, о которой мы расскажем в следующей главе. Прошло много лет, и вот новость. Почтенный д-р Петер, оппонируя де Виллемену, доказывающему в Медицинской академии, что туберкулез заразен, сказал: «Если бы туберкулез был заразителен, то это было бы известно; раз до сих пор о его заразительности ничего не слышно, следовательно, он не заразен»[33]

Эдвард Дженнер

Академии всегда были хранителями сложившихся традиций, точнее, стражами догм. Однако у медали есть и другая сторона. Нельзя не назвать и иные причины предубеждения Французской академии в отношении новаций. Дело в том, что на протяжении веков разные чудаки обращались с предложениями рассмотреть такие изобретения, как, например, эликсир вечной молодости, или предлагали метод получения золота или… Из множества абсурдных предложений, какие приходилось рассматривать академикам, приведем одну примечательную историю.

Академик Бернар де Фонтенель в «Истории оракулов» (1687 г.), где он подверг критике суеверие и фанатизм, ссылается на весьма показательный случай. В 1593 году разнесся слух, что в Силезии у ребенка при смене молочных зубов на месте коренного вырос золотой зуб. Профессор медицины Гельмштадтского университета Горстиус собрал об этом деле материалы и написал в 1595 году «Историю о золотом зубе». В том же году Рулландус написал еще один трактат, а два года спустя ученый Ингольстерус опубликовал свои наблюдения, противоречащие двум предыдущим. Когда мнения разделились, проблему взялся разрешить великий немецкий химик и врач Андреас Либавий (Либавиус), представитель ятрохимии, автор знаменитой «Алхимии», первым внедривший термин «алкоголь». Собрав все, что было написано о золотом зубе, он присоединил к многочисленным томам свое авторитетное мнение. Недоставало малости: чтобы упомянутый зуб действительно был золотым. Обширные и противоречивые исследования знаменитых ученых привели к тому, что к делу привлекли ювелира, знающего толк в золотых изделиях. Рассмотрев зуб, эксперт заявил, что на поверхности зуба очень искусно прикреплена пластинка из золота. Так ювелир превратил в макулатуру тома ученых записок. История прошлого и настоящего академии знает не один такой «золотой зуб».

В результате осады академии изобретателями «вечного двигателя» парижские академики и к изобретению Месмера отнеслись с инквизиторской нетерпимостью.