Трансформация личностного мира

Любое живое существо и, в частности, человек живет в окружающем его мире (Umweit) — в том мире, который субъект воспринимает и осваивает, который активизируется в субъекте и сам, в свой черед, подвергается активному воздействию субъекта. Объективная среда (objek-tive Umgebung) — это все то. что присутствует с точки зрения наблюдателя, но не самого субъекта, который живет так, словно этой объективной среды не существует. Картина мира (Welthild) — это часть окружающего мира, осознаваемая человеком и обладающая для него реальностью. Содержание как окружающего мира, так и объективной среды шире, нежели картина мира в собственном смысле; в состав этого содержания входит все. что окружает человека и, не будучи им осознано, реально воздействует на его чувства и настроение — иначе говоря, все то что выступает в качестве его объективной среды, но выпадает из сферы его познания.

Конкретный мир личности всегда развивается исторически-, он непременно включен в соответствующую традицию и не может существовать вне контекста социальных и общественных отношений. Поэтому любой анализ жизни человека в мире и различий, касающихся восприятия мира разными людьми, должен иметь историческую и социальную природу. В нашем распоряжении есть множество исторически и социально обусловленных форм, именуемых согласно тому, какие проявления человеческой личности преобладают в данный момент, как-то: инстинктивный человек, человек, живущий экономическими интересами, человек власти, профессионал, рабочий, крестьянин и т. д. Объективно существующий мир предоставляет человеку пространство, внутри которого тот находит свои главные и окольные пути; это тот материал, из которого человек постоянно строит собственный личностный мир.

Исследование всех этих материй не входит в задачи психопатологии; тем не менее любой психопатолог должен ориентироваться в данной области и знать достаточно много о тех конкретных мирах, выходцами из которых являются его пациенты.

Возникает вопрос: могут ли происходить трансформации в психопатологическом смысле, существуют ли специфические «приватные миры» психотиков и психопатов? Можно ли говорить, что все «аномальные» миры — это лишь частные проявления форм и компонентов, которые. по существу, универсальны и историчны и, как таковые, не имеют никакого отношения к здоровью или болезни? Если это так, то аномальными могут быть названы лишь способы их проявления и особая, неповторимая специфика того, как они переживаются.

Так или иначе, задача постижения аномального личностного мира — в той мере. в какой его, в принципе, можно рассматривать в качестве объекта наблюдения, — представляет исключительный интерес. Повадки больного, его действия, характер его мышления и способы, с помощью которых он познает мир, вступают между собой в значащую связь начиная с того самого момента, когда мы получаем в наше распоряжение всестороннюю и целостную картину трансформированного личностного мира этого больного; при наличии такого общего контекста они становятся понятными, даже если ни о каких формах психологического (генетического) понимания структуры в целом говорить не приходится.

Необходимо учитывать следующее различение: с одной стороны, все множество отдельных личностных миров беспрерывно меняется и обретает определенное историческое многообразие под воздействием процессов, происходящих в сфере духовной культуры: с другой стороны. существует внеисторическое многообразие психопатологически возможного. Л. Бинсвангер напоминает нам об известном тезисе Гегеля. согласно которому личность тождественна своему миру. Но мир личности мы можем изучать либо как культурно-историческое явление, либо как явление психологического или психопатологического ряда. Если психопатологические картины мира — по своей природе внеисторические — представляют какой-либо интерес в аспекте истории и культуры. они становятся предметом исторического исследования; впрочем, однозначных решений в данной области найти пока не удалось.

(Личностный мир» как эмпирический факт — это явление субъективное и, одновременно, объективное. Общий психический склад субъекта вырастает до масштабов целого мира, который проявляет себя субъективно, в форме эмоционального настроя, чувств, состояний духа, и объективно, в форме мнений, содержательных элементов рассудка, идей и символических образов — подобно тому как из чувств рождаются мысли. которые, разъясняя эти чувства и оказывая на них обратное воздействие. усиливают их и тем самым расширяют масштаб их воздействия.

Когда именно «личностный мир» перестает быть нормальным? Нормальный мир характеризуется объективными человеческими связями. взаимностью, способной объединить всех людей; этот мир приносит удовлетворение, способствует приумножению ценностей и поступательному развитию жизни. Личностный мир мы можем считать выходящим за рамки нормы, если: (1) его генезис укоренен в событиях особого типа. которые могут быть распознаны эмпирически, — например, в шизофреническом процессе (даже если порождения этого мира носят всецело позитивный характер); (2) он разделяет людей, вместо того чтобы объединять их; (3) он постепенно сужается и атрофируется, утрачивая свойственное нормальному личностному миру приумножающее и возвышающее воздействие; (4) он совершенно исчезает вместе с чувством «надежного и безопасного обладания духовными и материальными благами, ощущением твердой почвы, в которой личность укоренена и из которой черпает силы для раскрытия своих возможностей, для развития, способного принести радость и удовлетворение» (Ideler). Человек, в раннем детстве разлученный с собственным миром, становится жертвой

Такие ученые, как фон Геозаттель. Э. Штраус. фон Байер (von Bayer). Л. Винсвангер. Кунц (Kunz). внесли значительный вклад в данную область. Здесь нас интересует только описательный аспект соответствующих исследований: та их часть, которая имеет отношение к «конструктивно-генетической» психологии и антропологии, будет разобрана ниже (часть III. глава 1 1. $2. главка «в» l. Может показаться, что названные авторы лишь описывают хорошо известные вещи новыми словами: с другой стороны. именно благодаря этому новому типу описания нам удается заметить нечто принципиально новое, охватить целое со свежей точки зрения и. таким образом, прийти к формулировке новых вопросов разрушительной ностальгии: аналогично, трансформация личностного мира на ранней стадии психоза может стать роковой, разрушительной катастрофой.

Мы не можем предугадать, как далеко способно зайти это исследование личностных миров; в наших силах только попытаться его осуществить. Всеобъемлющие и максимально обобщенные формулировки как бы эффектно они ни звучали, могут рассчитывать лишь на самое ограниченное применение. По существу, нас интересует прежде всего следующее обстоятельство: удастся ли представить эти конкретные, приватные миры настолько ясно и убедительно, чтобы они обрели для нас достаточную меру наглядности? Каков мир больного, увиденный глазами самого же больного? Приведем несколько сообщений.

(а) Миры больных шизофренией

Психическая жизнь больных шизофренией (и, в частности, их мышление и бред) может анализироваться феноменологически, как особого рода переживание (первичное бредовое переживание) или как расстройство процесса мышления (шизофреническое мышление). В обоих случаях внимание должно быть обращено прежде всего на форму расстройства. Мы с полным основанием можем предполагать, что при таком подходе делается шаг вперед по сравнению со старой классификацией бреда согласно его содержанию; с другой стороны, мы не должны пренебрегать вопросом о возможных составных частях расстройства, анализом специфичной именно для шизофрении природы того, каким образом больной формирует свой мир. Несомненно, существует типичная и общераспространенная связь между содержанием и психозом; в качестве примеров достаточно привести бред катастрофы, космический бред, бред помилования, а также не столь обычные, но все же весьма характерные разновидности: бред преследования, ревности, бракосочетания и т. п. В связи с первичным бредовым переживанием уже выявляется воздействие того изменения, которое произошло в личности: это воздействие состоит в исключительной убежденности, с которой личность относится к соответствующему содержанию. Фон Байер с полным основанием утверждает, что шизофренический мир проявляет себя в бреде более осязаемо и живо, с большими подробностями, нежели в каких бы то ни было иных психопатологических феноменах. Он приходит к выводу, что формальные изменения на уровне переживаний и функции сами по себе никогда в полной мере не определяют природу психической жизни при шизофрении. В качестве твердо и непреложно установленного следует принять скорее то обстоятельство, что возникновение шизофрении сопровождается трансформацией содержательного аспекта переживания. Характер расстройства выводится не столько из того, как лишенные смысла формальные структуры заполняются содержательными элементами общечеловеческой природы (это всегда происходит более или менее случайно), сколько из первичных содержательных элементов как таковых.

Шизофренические миры, однако, строятся не по единому образцу. Если бы дело обстояло иначе, больные шизофренией понимали бы друг друга и составили бы свою. особую общность. На деле же ситуация выглядит прямо противоположным образом. Можно сказать, что здоровый поймет шизофреника скорее, нежели другой шизофреник. Впрочем, из этого правила есть чрезвычайно интересные исключения; благодаря им мы косвенно получаем в свое распоряжение объективную картину типичного шизофренического мира. Сообщество шизофреников — это, конечно же, нечто почти невозможное — ведь в каждом отдельном случае оно должно возникать и развиваться искусственно, в отличие от естественно развивающихся сообществ здоровых людей. При острых психозах отсутствие вменяемости вообще исключает какие бы то ни было формы общественной жизни. С другой стороны, при хронических конечных состояниях возможность жизни в обществе сводится на нет или почти на нет из-за присущей личности ригидности и всепоглощающей эгоцентричности бреда. Чтобы шизофреническое сообщество могло исторически возникнуть и развиваться, необходимо совпадение ряда благоприятных условий. Большое значение имело открытие того, что нечто подобное на самом деле возможно. Фон Байер приводит следующий случай:

Двое супругов одновременно заболели прогрессирующей шизофренией, и брел обоих развиваются параллельно, он распространился на детей (которые были здоровы, то есть у них болезнь была лишь «индуцирована»). Семейный бред развивался в русле единого содержания, в результате чего выработалось одинаковое для всех членов семьи поведение. У всех развились общие идеи относительно того, кто, как и откуда их преследует; «о них говорят, на них намекают в газетах, к ним подсылают шпионов, какой-то аппарат гудит, напускает к ним в дом дурно пахнущие газы и к тому же проецирует на потолок магические картины и изображения». У мужа была склонность к зрительным, у жены — к слуховым галлюцинациям. Муж сообщал об «изъятии мыслей», у жены наблюдались шизофренические переживания «воздействия». Момент «общности» в данном случае относится не столько к формальному аспекту расстройств, сколько к их содержанию. Эти люди достигли своеобразного взаимопонимания в мире, который был знаком им всем и в котором особенности отдельных переживаний каждого из них преобразовались в единое целое: «нас преследуют; где бы мы ни столкнулись с внешним миром, мы сталкиваемся с преследованием». Так эти больные. вместе со своими детьми, жили обособленной группой в своем отдельном мирке, оказывая разрушительное воздействие друг на друга. Гонения и угрозы в их среде беспрерывно усиливались; против семьи действовали власти, республика, католики и т. д. Преследования исходили со всех сторон, из всех ближних и дальних концов окружающего их внешнего мира. Преследователи были неизменно хитры и замаскированы, намеки — скрыты: нечто улавливалось мельком, показывая, что за ними осуществляется постоянный контроль, что о них говорят или над ними издеваются. Тайные происки обретали все более и более обширные масштабы. Больные были со всех сторон окружены враждебным миром: сами же они пребывали в мире, который постигали совместно и который постоянно обогащаются все новыми и новыми переживаниями. Итогом стали совместные действия — такие, как меры по защите от «аппарата», перестановки в доме, планы по обнаружению преследователей и т. п. В конце концов супруга поступили в лечебницу.

В описанном случае средства общения — операции с логическими конструкциями, обоснование, информирование, систематизирование с регулярными повторениями и подтверждениями — конечно же, не отличались от тех, которые используются здоровыми людьми. Что касается содержательного аспекта общения, то его составляли бредовые идеи проистекавшие из шизофренического переживания. Вследствие реальной взаимной близости членов семьи этот аспект смог сделаться их общим достоянием. К сожалению, мы не имеем возможности выяснить понимали ли эти больные в пределах своего круга нечто такое, чего нам понять не удалось. Если бы это было так, мы смогли бы, наконец, увидеть воочию то специфическое содержание, которое отличает шизофренический мир от любого другого личностного мира. В данном случае сама постановка вопроса важнее уже полученных эмпирических ответов. В случае, описанном фон Байером, все бредовое содержание ограничивайтесь идеей персонального преследования, то есть было относительно тривиальным. А как обстояло бы дело, если бы каким-то чудом удалось обнаружить шизофреническую общность, объединенную, скажем, бредовой идеей космического милосердия — содержательным элементом, который члены этой общности, основываясь на совместном переживании данной идеи, взаимно разрабатывали бы как нечто истинное?

В настоящее время все еще открытым остается вопрос: почему на начальных стадиях шизофрения так часто (хотя и не в большинстве случаев) принимает форму процесса космического, религиозного или метафизического откровения? Данный факт в высшей степени удивителен: это тончайшее и глубочайшее понимание, эта словно выходящая за пределы возможного, потрясающая игра на фортепиано, эта исключительная творческая продуктивность в сочетании с блистательным мастерством (Ван Гог, Гельдерлин), это своеобычное переживание конца мира и сотворения новых миров, эти духовные откровения и эта суровая повседневная борьба в переходные периоды между здоровьем и коллапсом. Переживания подобного рода не могут быть постигнуты в одних только объективно-символических терминах психоза как радикального, разрушительного для личности события, «выталкивающего» свою жертву из пределов привычного для нее мира. Даже говоря о дезинтеграции бытия или души, мы неизбежно останемся на уровне всего лишь аналогий. Единственное, что мы на сегодняшний день можем постулировать с полной уверенностью, — это сам эмпирический факт возникновения нового мира.

(б) Миры больных с навязчивыми представлениями

Больного с навязчивыми представлениями преследуют мысли и образы, кажущиеся ему не просто чуждыми, но и бессмысленными; тем не менее он должен придерживаться их так, как если бы они были истинными, — в противном случае его охватывает совершенно невыносимая тревога. Например, больной считает, что он должен совершить некое действие только потому, что иначе кто-то умрет или случится нечто ужасное. Ситуация выглядит так, словно, действуя или мысля определенным образом, больной способен магически предотвратить ход событий или повлиять на него. Его мысли выстраиваются в систему значений, а его действия — в систему церемониальных обрядов. Но что бы он ни делал или думал, у него всегда остается сомнение относительно правильности или полноценности собственных действий; это сомнение заставляет его начинать снова и снова.

Штраус приводит автобиографический текст сорокалетней больной с навязчивым психозом, «зараженной» всем тем, что связано со смертью, разложением, кладбищами и т. п., и вынужденной постоянно защищаться от этой «заразы» и побеждать ее. Все слова, связанные с этим кругом тем, она заменяла в своем тексте пробелами:

«В январе 1931 года… очень дорогой для меня друг. Его жена приходила к нам каждое воскресенье после посещения… Поначалу это меня не беспокоило. Но через 4-6 месяцев я начала чувствовать себя не в своей тарелке при виде ее перчаток, пальто, обуви и т. п. Я следила за тем, чтобы эти вещи всегда находились подальше от меня. Поскольку мы жили недалеко от…, все, кто ходил туда, вызывали у меня тревогу, а таких людей было немало. Если кто-то из них прикасаются ко мне, я должна была выстирать свою одежду. А если кто-нибудь из тех, кто побывал там, заходил в мою квартиру, я начинала испытывать скованность в движениях. У меня появлялось ощущение, что комната резко уменьшилась в размерах и моя одежда касается всего окружающего. Чтобы хоть немного успокоиться, я мыла все вокруг перекисью. Все вновь увеличивалось в размерах. и я чувствовала, что у меня есть настоящее жилище. Когда я ходила за покупками, а в магазине кто-то был, я не могла войти, потому что этот человек мог бы двинуться навстречу мне; поэтому я целыми днями не находила себе места. и это ощущение преследовало меня всегда и везде. Иногда мне приходилось что-то откуда-то вымести, иногда — вымыть или выстирать. Изображения всех этих вещей в газетах производили на меня потрясающее впечатление. Если я прикасалась к ним, у меня возникала потребность вымыть руки перекисью. Я не могу писать обо всем этом; слишком многое меня тревожит. Внутри себя я ощущаю постоянное волнение».

Фон Гебзаттель приводит необычайно выразительное описание, свидетельствующее о том, как эти больные живут в собственном, неповторимом мире или, точнее говоря, как они, попав в ловушку этого магического механизма, вместе с миром теряют самое жизнь.

Некоторые действия повторяются больными до бесконечности; они должны беспрестанно держать что-то под контролем, в чем-то удостоверяться, осуществлять какие-то бесконечные действия, которые прекращаются только с наступлением полного изнеможения: при этом их никогда не покидает убежденность в полной бессмысленности всей этой деятельности. Умывание, обряды и церемонии служат защитой от катастрофы. Их значение для самих больных отличается от того, что они значат с точки зрения наблюдателя: отовсюду угрожают зараза, разложение, смерть — всяческие разновидности дезинтеграции. Хотя больной с навязчивым психозом и не верит в этот псевдомагический «антимир», он становится его добычей. Этот мир постепенно редуцируется до одних только негативных смыслов. Больной реагирует только на те содержательные элементы, которые символизируют утрату или угрозу. Дружественные, располагающие к себе факторы бытия исчезают, уступая место враждебным, отталкивающим факторам. Не остается ничего безвредного, естественного или очевидного. Мир сужается до искусственного единообразия, до застывшей, строго контролируемой неизменности. Больной постоянно что-то делает, но действия его ни к чему не приводят. «Он пребывает в состоянии бесконечного, непрерывного напряжения; он все время пытается справиться с врагом, который находится за его спиной». Бытие становится для него движением к небытию в образе «нечистот, отравы, огня, всего уродливого, грязного, трупного» и бесплодным противодействием этому движению. Доброжелательность окружающего мира оборачивается явной и безусловной враждебностью. Но этот мир перестает быть миром, поскольку вещи постепенно утрачивают свою реальность. Вещи сами по себе больше не существуют: у них есть только смысл, и к тому же смысл всецело негативный. Они теряют твердость, богатство, форму и тем самым дереализуются, мира больше нет. Но больной тем не менее охвачен страшным чувством, будто им управляют: психологический аппарат, руководящий его действиями тогда, когда он делает то, что соответствует его желаниям, в этих условиях все более и более усложняется. Беспрерывно возрастая и усиливаясь, противоположно направленные навязчивые представления и побочные структуры в конечном итоге делают достижение желаемой цели невозможным. Больной никогда не завершает своих действий; он прерывает их только тогда, когда усталость мешает ему продолжать. Поскольку больной знает, что его действия нелепы, но не может их прекратить, он испытывает стыд перед посторонними. «Лишь очень немногим врачам удалось увидеть больного Г. Г. за его многочасовыми, совершенно фантастическими манипуляциями — когда он вытирает руки и ноги или предается бесконечным, навязчивым движениям, выглядящим как движения марионетки. Аналогично, больная Э. Шп. запирается по вечерам и до раннего утра, стоя посреди комнаты, самозабвенно, до изнеможения, повторяет в воздухе навязчивые жесты, имитирующие вечную, никогда не кончающуюся стирку чулок».

Фон Гебзаттель сопоставляет мир ананкастов с миром параноиков. Как те, так и другие живут в мире, из которого изгнана всяческая безопасность; как те, так и другие усматривают смысл в самых бессмысленных обстоятельствах. Никакое событие не воспринимается как простая случайность. В мире нет ничего непреднамеренного. Для нас такие случаи могут служить косвенным подтверждением того, до какой степени мы нуждаемся в мире, который не обращает на нас никакого внимания, но которому мы тем не менее принадлежим. Больные с навязчивым психозом, однако, знают, что являющееся им содержание на самом деле бессмысленно. Что же касается параноиков, то для них смысл и реальность явлений неразрывно спаяны друг с другом. У ананкастов сохраняется отблеск прежней реальности с ее признаками безопасности и невинности. Они не могут ее достичь, но все еще могут мельком соприкоснуться с ней при посредстве «шабаша» магических смыслов. В бредовом мире параноика сохраняется определенная мера достоверности и естественности, равно как и доля надежности и уверенности, не имеющая ничего общего с лихорадочным беспокойством ананкаста. Даже такое страшное расстройство, как шизофрения, со всеми ее бредовыми идеями, может показаться спасением по сравнению с бесконечной травлей бодрствующей души. которая все осознает, но совершенно ничего не может поделать с преследующей ее навязчивой идеей. Человек, страдающий навязчивым психозом, загнанный в угол, где он вынужден предаваться своим магическим действиям, с помощью своих живых, не затронутых болезнью чувств наблюдает и воспринимает процесс исчезновения окружающего его мира.

Мир больного, страдающего навязчивым психозом, имеет два фундаментальных признака. Во-первых, в этом мире все трансформируется в угрозу, страх, бесформенность, грязь, гниль и смерть; во-вторых, этот мир таков только благодаря существованию магического смысла, который наполняет собой навязчивые явления, но при этом абсолютно негативен: магия навязывает себя человеку, который в полной мере воспринимает всю ее абсурдность.

(в) Миры больных с неконтролируемой «скачкой идей» (Ideenflucht)

Л. Бинсвангер попытался понять эти миры в аспекте их осмысленной целостности.

Характерно настроение «праздничной радости бытия», фундаментальная установка на «пляшущее существование». Благодаря этому реальный мир кажется больному не только плоским, одномерным, но и отдаленным и бесцветным; это приводит к быстрому, всегда рассеянному умопостижению того, что находится вблизи и вдали, полной погруженности в настоящий момент, торопливости и беспокойности движений; все поведение больного формируется как бесконечный ряд «скачков». Его мир податлив и полиморфен, светел и пестр. Любознательность и деятельность сводятся к болтовне и игре слов. Тем не менее, согласно Бинсвангеру, этому своеобразному миру свойственна особого рода упорядоченность, сообщающая ему определенный целостный смысл. Неповторимость этого самодовлеющего мира определяется духом, освещающим его изнутри; этим витальным переживанием обусловливаются такие особенности поведения, как «скачкообразность» действий, размывание всяческих границ, беспорядочное смешение самых разнообразных вещей, непродуктивная хлопотливость, «порхание», речевой напор, выспренность и витиеватость речи — короче говоря, совокупность признаков, характеризующих маниакальное состояние.

Попытаемся сопоставить все эти разнообразные попытки понять осмысленную структуру перечисленных здесь разновидностей миров с точки зрения их эффективности. В данном аспекте скачка идей, судя по всему, высвечивает для нас в лучшем случае нечто сугубо поверхностное. Мы сталкиваемся не с действительной трансформацией личностного мира, а с нарушением определенного стабильного состояния, при котором происходит лишь временная трансформация; последняя, однако, не сообщает ничего существенного о том целом, которое она представляет (это целое может быть понято прежде всего как субъективно переживаемое состояние, как изменение, затрагивающее течение психической жизни индивида). Анализ мира больного с навязчивым состоянием кажется более продуктивным, поскольку успешно выявляет некий в высшей степени специфичный общий контекст. Наконец, анализ шизофренического мира ведет нас еще дальше вглубь; но здесь важнее всего то. что мы осознаем весомость соответствующей проблематики, тогда как реальные ответы скорее немногочисленны и неполны.

Раздел 3