Эмпатия и терапевт в качестве «ребенка-родителя»

Эмпатия, психологическая способность «прочувствовать» переживания другого человека,— это черта, которую часто связывают с отношениями между матерью и младенцем (а учитывая современные тенденции в уходе за маленьким ребенком, сюда следовало бы включать и отношения с от­цом), когда родитель «ощущает» телесные и эмоциональ­ные потребности младенца. Эмпатия становится формой восстановления контакта младенца с матерью (Сгеепзоп, 1967), формой их невербального единения; она пере­брасывает мост от одного человека к другому. Поэтому эмпатия может усиливаться, когда ребенок рано сталки­вается с депрессивными переживаниями. Она становится попыткой почувствовать мать и вчувствоваться в нее, когда та несколько отстранена от ребенка и особенно если она находится в состоянии депрессии.

Многими терапевтами движет бессознательное жела­ние избавить мать от депрессии, спасти ее, проявляя глубокое сочувствие и понимание, которые выражаются в форме эмпатии. Способность погрузиться в депрессию и справиться с возникающими при этом трудными пережи­ваниями благодаря собственному жизненному опыту или личной терапии является одной из главных предпосылок понимающего терапевта. Она обеспечивает естественную среду для того, чтобы слушать истории о грустных и траги­ческих событиях жизни, что составляет неотъемлемую часть профессиональной деятельности психотерапевта.

«Прототерапевт», выполняющий в семье роль спаси­теля,— яркий пример человека, которого семейные те­рапевты называют «ребенком-родителем». Помимо матери,

в семье может быть много людей, которым требуется по­мощь. Роль спасителя особая, это палка о двух концах, ибо не только очень рано повышает личную ответствен­ность и укрепляет самооценку, но и порождает несоразмер­ное чувство вины за принятие на себя бремени, превосхо­дящего человеческие возможности. Если такая психодина­мика затянулась, то у самого терапевта она может вызвать мазохистское отношение к пациентам, например, к тем из них, оскорбительное поведение которых требуется ограничить.

Важным положительным талантом, дополняющим эмпатическую интуицию, является способность к обще­нию. Можно лишь изумляться ее разнообразным проявле­ниям: диапазон выразительных средств простирается от простонародных, грубоватых, общеупотребительных, уличных слов и идиом до элегантных, четко сформули­рованных, замысловатых и интеллектуальных выражений, несущих примерно тот же смысл. Те качества, от которых зависит ощущение, что вас поняли, мало связаны со сти­лем общения, они скорее связаны с тактом, уважением, своевременностью подачи материала, его дозированием и с проявлением внимания к самооценке и самоуважению пациента. К тому же терапевт и пациент создают соб­ственный стиль общения, характерный только для них, который еще отсутствует в самом начале терапии.

ЛИЦОМ К ФАКТАМ

Кохут (Kohut,1977) дал яркое описание личности Фрейда, в основе которой лежала неиссякаемая и неистребимая любовь к истине. Вне всякого сомнения, страстное стрем­ление к установлению фактов и преодолению искажающе­го влияния тревожности — очень ценное качество терапев­та. Именно поэтому многие аналитики пытались понять истоки таких интеллектуальных установок. Некоторые связывали их с ранним развитием, в частности с оральной рецептивностью (Greenson, 1967). Если отвлечься от строгих психосексуальных формулировок, то можно пред­ставить себе младенца и маленького ребенка, которых поощряют получать удовольствие от еды, новой деятель-

ности, игрушек, переходных объектов и, наверное, самое важное — от тепла материнского тела, от ее присутствия и таинственной неизвестности. Умение справиться с неиз­вестным — это новое приятное переживание, приносящее ощущение компетентности.

Диалектика развития проявляется в том, что наряду с уверенностью, которая требуется начинающему тера­певту для проникновения в полную одиночества темноту, он нуждается также в приятном переживании противопо­ложного знака, в желании пережить чувство похожести. Характерное для раннего детства слияние матери и мла­денца, их телесный и психологический симбиоз порожда­ет тенденцию к накоплению сходств и интеграции их на единой основе. Эта функция наиболее заметна в вели­ких произведениях искусства, которые в цвете, форме, содержании, языке и приемах исполнительского мастер­ства объединяют, интегрируют, синтезируют все важней­шие сферы человеческого переживания. Даже изображая одиночество, искусство может способствовать преодоле­нию физического и эмоционального расстояния, соеди­нять людей, увеличивать их ценность в глазах друг друга. Эти две тенденции противоположной природы — слия­ние и дифференциация — созвучны базовым психологиче­ским темам интеграции прошлого человека с его настоя­щим, отделения его от других, его индивидуализации. Естественная установка терапевта по отношению к этим тенденциям будет влиять на его способность повернуться лицом к истинам, которые только на первый взгляд ка­жутся противоречивыми.

особые черты личности психотерапевта

Многие говорят о том, что терапевт должен быть широко образован в области культуры, быть знаком с классической литературой, живописью, музыкой и другими формами эстетического выражения, знать историю, политику, социо­логию, быть сведущим в сфере естественных и физических наук, а также в области медицины. У меня нет никаких сомнений: при условии, что обучение приносит истинное удовольствие, погружение в эти предметы благоприятно

скажется на углублении и расширении эмпатических и ко­гнитивных способностей будущего терапевта. Но мне яс­но и другое: люди, которых почти не интересует ни один из этих сложных предметов, могут проявить свой талант, а в считанных случаях — даже гениальность при контакте с пациентами и проведении глубоко осмысленной психо­терапии.

Какими же качествами обладают такие талантливые люди? С одной стороны, они получают истинное наслажде­ние от близкого ознакомления со значимыми (и не столь значимыми) подробностями интимной психической жизни других людей. Более того, они проявляют такой же глубо­кий интерес к последующему развитию личности пациен­тов, какой они выказывали к их прошлой жизни.

Некоторые из успешных терапевтов чувствуют и ведут себя так, словно они — большие плюшевые мишки, которых можно мысленно обнять, потискать, потрепать и погла­дить, использовать какое-то время, а затем выбросить, когда отпадает необходимость. Такая способность утешать у боль­шинства терапевтов заметна не сразу, и осознание ее на­чинается лишь спустя некоторое время, когда пациент почувствует себя в безопасности, находясь в зависимости от терапевта и полагаясь на этого еще совсем недавно чужого ему человека. Чем больше у терапевта качеств, присущих любимой мягкой игрушке, тем естественнее ведет он себя с пациентами, охваченными неудовлетворен­ными желаниями, лишенными привязанностей, например, страдающими пограничными расстройствами личности и психозом. Когда же эта доступность переходного объекта отступает на задний план в личности терапевта, тогда более вероятен его успех в работе на невротическом полюсе диагностического спектра (то есть с людьми, обладающими вполне приемлемым собственным внутренним плюшевым мишкой и приходящими к терапевту из-за других непри­ятностей). Некоторые неординарные терапевты работают с пациентами всего диагностического спектра. Других на разных стадиях профессиональной карьеры больше привлекает то та, то иная категория пациентов.

Есть люди, которые считают, что терапевт должен быть похож на врача, поскольку ему дано видеть тайны

инстинктивной жизни пациента, а врач знает все продук­ты жизнедеятельности и части человеческого тела, кото­рые в повседневной жизни скрыты от посторонних взгля­дов. Но еще до появления такого представления о враче формируется образ матери, постоянно находящейся ря­дом с ребенком, очень для него доступной и принимающей на себя все заботы о нем. Если образ врача и влияет ка­ким-либо образом на психику пациента, то в основном благодаря связанным с матерью ранним детским пережи­ваниям и включению в этот терапевтический перенос. В истории психотерапии известно немало талантливых специалистов, пришедших в эту область из сфер деятель­ности, весьма далеких от медицины.

идентификация с матерью

Отметим кратко, что те основные черты личности, а так­же источники эмпатии, которые передаются от матери, приводят некоторых терапевтов, вне зависимости от их пола, к сильным женским идентификациям. Дискомфорт, вызванный этой психической реальностью, будет серьез­но мешать терапевту открыто проявлять эмпатию, заботу, внимание и способность к симбиотическому слиянию при углублении терапевтических отношений. Родительский образ и идентификации наиболее важны при долгосроч­ной психоаналитической терапии, которая, как и воспита­ние детей, зависит от способности спокойно ждать, когда начнется развитие, не обусловленное тем, что делают родители. В данном случае пассивность приобретает фор­му восприимчивости к процессу развития, происходящему в рамках психотерапии. Без спокойного, восприимчивого ожидания терапевт просто неспособен проявить эмпатию.

награда

Эмпатическое погружение в психологическое прошлое и на­стоящее пациента и сопоставление фактов с похожими, резонирующими событиями из жизни терапевта предлагает головокружительный, захватывающий материал для еже­дневных размышлений практикующего психотерапевта.

Несмотря на то, что заботливый терапевт часто ощущает фрустрацию и сердечную боль, постоянными наградами, обогащающими его как человека, являются особое удовле­творение от успеха, объединяющее ощущение своей ком­петентности, когда метод действительно работает, когда абстрактные принципы приносят конкретные результаты. Не последнее место в удовлетворении терапевта занимает особая возможность узнать, пропустить сквозь себя так много разнообразных, богатых событиями и пережива­ниями страстных историй жизни людей. Юнг в автобиогра­фии отразил это очень точно:

«Из своих встреч с пациентами я постиг чрезвычайно много, и это было не просто знание, а гораздо больше -озарение, инсайт относительно своей собственной сущ­ности... мои пациенты так приблизили меня к реальности человеческой жизни, что я неустанно учился у них очень важным вещам. Встречи с такими разными людьми, на­ходящимися на столь разных уровнях психического раз­вития, оказались для меня несопоставимо важнее, чем от­рывочные разговоры со знаменитостями. Самые тонкие и самые важные беседы в моей жизни были анонимными» (Jung1961, р. 145).

Кроме того, в людях настолько сильна склонность к разрушению, что одна из самых острых социальных потребностей для мужчин и женщин — это потребность в создании таких мест, где два человека могли бы сесть вместе, не ограниченные временем, с надеждой, что в кон­це концов при благоприятных условиях из хаоса и страда­ния вдруг возникнет процесс исцеления. Эти двое обра­зуют структуру, способную уменьшить разрушительные последствия безудержной агрессии и усилить творческую способность к привязанности и любви, ко взаимной вы­годе обеих сторон. В нашей современной цивилизации это настоящий подвиг. Совершенно ясно, что для многих из нас это главный стержень того, что делает возможной нашу «невозможную профессию».

глава 2. перенос: Нить ариадны

психотерапия и перенос

Психотерапия — это изучение и осознание превратностей любви. Это означает, что терапевту нужно обнаружить тот момент, когда произошел кризис развития, и выявить адаптивные паттерны, которые использовались, чтобы справиться с этой фрустрацией. Агрессия, проявляющаяся как вина и гнев или как садизм и мазохизм, чаще всего оказывается вторичной по отношению к фрустрации любви и возникающему в результате этого чувству незащи­щенности и дисгармонии.

При таком сложном и запутанном положении дел су­щественной опорой может служить форма изложения па­циентом истории своей жизни, а также перенос — его появление требует времени и искусства,— который стано­вится для нас нитью Ариадны в мрачных закоулках лаби­ринта бессознательного. Нить переноса ведет терапевта и пациента на место преступления (обычно бывает много мест и много преступлений), к драме воспроизведения желания и реальности, соединяя их самым причудливым образом. Сложность внешней и внутренней психической жизни создает феномен «Расемона»¹: это взгляд взрослого пациента, осмысление терапевта, воскрешенное детское восприятие, взгляд матери, отца, братьев, сестер и т. д. или ретроспективное осознание на разных этапах про­шлого в циклическом процессе жизни. Реконструкция прошлого, необходимая для осмысления настоящего, пре­вращается в постоянный процесс, продолжающийся всю жизнь и не прекращающийся после завершения терапии.

¹ «Расемон» — фильм Акиро Куросавы, в котором каждый из че­тырех очевидцев излагает свою версию одного и того же события. — Примечание редактора.

перенос

Перенос — это бессознательная склонность к смещению нашего эмоционального интереса на новых людей или на неодушевленные объекты в надежде оживить прошлое и добиться цели там, где мы раньше потерпели неудачу. Перенос неадаптивен в той мере, в которой мы остаемся вечными жертвами навязчивых повторений. Перенос потенциально адаптивен в той мере, в которой он отра­жает стремление человека справиться с проблемами про­шлого и постоянно предоставляет возможности это сде­лать. Перенос становится интегрирующим, привнося в настоящее богатство безвозвратно ушедшего прошлого. Когда молодой человек начинает учиться в колледже и впервые встречается со своими преподавателями, у него уже существует по отношению к ним некая изначальная эмоциональная валентность, основой которой является прошлый опыт отношений с родителями и другими воспи­тателями. Возможно, он станет идеализировать своих преподавателей, но со временем он начнет отличать ре­альность от фантазии (переноса) и тогда может соответ­ственно изменить свое мнение. Он оказывается в плену бессознательного переноса в той мере, в какой его из­начальная эмоциональная валентность остается неизмен­ной под влиянием реальности. Здесь я хочу подчеркнуть, что перенос существует и вне клинической психотерапев­тической ситуации. Психотерапия — это просто метод, который использует факторы, вызывающие и поддержи­вающие тенденции переноса.

перенос как адаптация

Перенос существует как реально наблюдаемый факт, го­раздо менее понятна мотивация поведения, вызванно­го переносом. Очевидно, что, если бы не существовало склонности к переносу, самые первые источники любви в семье оставались бы незаменяемыми. Тогда в крити­ческий период развития происходил бы импринтинг, запечатление, и мы уподобились бы подопытному утенку, следующему только за деревянной уткой-мамой, рядом

с которой он оказался в первые дни своей жизни. Адапта­ция создает у людей определенную степень гибкости, поз­воляющей бороться с отсутствием в семье реальной воз­можности удовлетворить все потребности своих членов. Как только давление этих потребностей начинает нарас­тать (особенно с развитием в подростковом возрасте сек­суальных влечений), идет очень интенсивный поиск под­ходящей замены объекта удовлетворения потребностей.

В повседневной жизни перенос представляет собой многокомпонентную, сложную комбинацию. Подросток может искать в своей подруге идеализированную в детстве мать (проигрывание его фантазии), стремясь в то же время к тому, чтобы молодая женщина стала для него всем, чем не смогла быть мать (его желание). Он может пытать­ся разрешить не разрешенные в прошлом конфликты и справиться с ними. В новых любовных отношениях он может преодолеть некоторые запреты и стыдливость в эмоциональной и сексуальной сфере.

Вместе с тем перенос начинает выполнять функцию син­теза, когда зреющее Эго совершает попытку интеграции. В новых отношениях молодой человек творчески и гармо­нично соединит культурные паттерны прошлого и нормы социализации и при этом начнет фокусировать на одном человеке различные сексуальные влечения (оральные, аналь­ные, генитальные). Некоторые из этих чувств он будет переживать прямо, другие — сублимирование.

Тем не менее при всей адаптивности некоторые кон­фликты в новых любовных отношениях в силу психо­логической ригидности останутся неразрешенными. Если цена за компромисс между конфликтующими импульсами окажется для психики слишком высокой, появятся соот­ветствующие признаки, симптомы или дисфорические аффекты, отражающие психологически неприемлемый компромисс (Breener, 1982). Так, например, излишняя идеализация может крайне деформировать возрастающую сексуальность и сделать невозможным ее внешнее выраже­ние, если на помощь призывается инцестуозный запрет Супер-Эго. Именно такие психологически неприемлемые компромиссы (клинические конфликты) препятствуют дальнейшему развитию. Проявляясь в переносе, такие

запрещающие компромиссы становятся главным источ­ником сопротивления и фокусом для ключевых интер­претаций в психоаналитической психотерапии.

желания, сновидения, действие и перенос

В результате изучения сновидений, как собственных, так и своих пациентов, Фрейд разработал теорию психо­анализа. Понятие переноса впервые возникло в связи со снами. Фрейд описал перенос аффекта от одного образа сновидения к другому (смещение); при этом перенос слу­жил способом достижения скрытого и запрещенного удов­летворения бессознательным образом. В сновидении чело­век открыто проявляет пристальное внимание к собаке таксе, находящейся на одном конце поводка (символиза­ция), тогда как латентный аффект привязывает его к дру­гому концу поводка — к желанной красивой женщине.

Позже, в ходе клинической работы, Фрейд открыл, что в процессе проработки травматических воспомина­ний у пациента развиваются сильные чувства по отноше­нию к аналитику. Первоначально эти чувства, обычно эротического характера, рассматривались как помеха и сопротивление воспоминаниям, но вскоре их стали понимать как сами воспоминания, которые человек бессо­знательно аффективно отыгрывает в настоящем, пред­ставляющем для него повторение прошлого (реального или желаемого). Фрейд назвал это отыгрывание перено­сом. То, что сначала считалось сопротивлением терапии, теперь само оказалось в фокусе лечения. Например:

Молодой человек приходит на сеанс психотерапии, нахо­дясь под воздействием марихуаны. Он смутно осознает, что хочет вызвать у меня раздражение и разозлить до та­кой степени, чтобы я ограничивал и контролировал его. Вскоре выясняется, что такое поведение повторяет его детское деликвентное поведение, с помощью которого он стремился добиться от своей отстраненной душевно­больной матери проявления заботы о нем. В переносе пациент воспроизводит эти воспоминания в виде дейст­вий. Это перенос как повторение.

Впервые Фрейд в полной мере стал понимать перенос как сопротивление и как необходимый фокус лечения в случае с Дорой, после того, как она внезапно прервала лечение. Дора ушла от Фрейда, когда ее бросил отверг­нувший ее любовь господин К. Это был перенос как жела­емое повторение прошлого.

Как заметил Гринсон (Greenson, 1967), в переносе го­раздо чаще присутствуют желание и фантазия о прошлом переживании, чем простое повторение. Онтогенез повто­ряет филогенез — развитие индивида повторяет развитие вида. Каждый терапевт найдет в переживании переноса много от фантазии об исполнении желаний, которая, как оказывается в ходе длительной терапии, никогда не вы­ходила за рамки воображения. Так, например, истории о сексуальности и агрессии между пациентом и его роди­телями в детстве, отраженные в переносе, могут оказаться всего лишь проявлениями желания и фантазии. Это отно­шение к переносу повторяет путь, которым Фрейд пришел к его открытию: сначала он считал, что всех невротиков действительно соблазнили в детстве, а затем усмотрел в их воспоминаниях значительную долю фантазии. Именно этот элемент — уход от болезненной реальности — превра­щает перенос в основное сопротивление, а потому он по­стоянно попадает в фокус психотерапии.

клинический перенос

Для понимания сопротивления переноса важно отличать перенос вообще от его особых форм и их сочетаний, кото­рые вслед за Фрейдом, как правило, называют неврозом переноса. Предположим, я еду по автостраде и, видимо, не совершаю ничего незаконного, однако полицейский останавливает меня у обочины. У меня, как и у подав­ляющего большинства людей, возникает небольшая тре­вога: я опасаюсь, что где-то нарушил правила и должен заплатить за это штраф. Моя вегетативная нервная систе­ма начинает работать в аварийном режиме. У меня сразу происходит перенос Супер-Эго на образ представителя закона, одетого в полицейскую форму. Но, когда оказы­вается, что полицейский заблудился и спрашивает у меня,

как добраться в нужное ему место, я сразу ощущаю, как ис­чезает тревожность, а вместе с ней совершенно исчезает и образ Супер-Эго. Это — плавающий перенос, который легко устраняется при простой проверке реальности.

Совершенно по-иному проявляется невроз переноса. В процессе регулярной терапии, даже если она прово­дится один раз в неделю, приблизительно через восемь-десять месяцев лечения наступает такой момент, когда некоторые чувства пациента начинают фокусироваться на личности терапевта и простая проверка реальности больше не рассеивает его тревожную мнительность. Так, например, несмотря на все убеждения и интерпре­тации терапевта, у пациента может появиться ощущение, что он не интересен и скучен терапевту и что тот предпо­читает ему других пациентов. В этой ситуации могут вновь возникнуть те переживания, которые в первую очередь побудили пациента начать терапию; кроме того, эта ситуа­ция может оказаться похожей на события в прошлом пациента, особенно в детстве.

Вплетение нити переноса в ткань психики пациента погружает личность терапевта глубоко в бессознатель­ную основу эмоционального ощущения пациентом сво­его Я. По мере прояснения переноса происходят неко­торые изменения во внутренней ткани психики пациента. Например:

Молодая, разумная и рассудительная женщина начинает терапию с нескрываемой долей оптимизма и энтузиазма, несмотря на жалобы на затруднения в общении и пе­риодические депрессии. Сначала она воспринимает меня как эмоционально теплого, откровенного и принима­ющего ее человека, к тому же понимающего и эмпатичного. После шести месяцев терапии пациентка оказы­вается в депрессии и все больше и больше начинает воспринимать меня как холодного, неприступного и не способного ее понять. Если я говорю довольно много, то напоминаю ей довлеющего, авторитарного и часто жестокого отца; если становлюсь спокойнее, чтобы спра­виться с такой ее реакцией, то напоминаю ей шизоидную, отстраненную и равнодушную мать.

Кажется, ни одна моя позиция не могла привести к по­ложительному результату, о чем я и сказал пациентке, предположив, что она точно так же чувствовала себя в своем домашнем окружении. Это эмпатичное предполо­жение ее поразило, и тогда она стала гораздо яснее пони­мать то положение, в которое она меня ставит.

Объяснение стало для нее своеобразной маршрутной картой, помогающей ей структурировать переживания переноса. Но нам следует ясно представлять себе, что предстоит еще долго разбираться со множеством «как» и «почему», прежде чем значительно ослабнет изолирую­щий и порождающий депрессию перенос.

Вместе с тем отметим, что эта обвитая вокруг меня двойная эмоциональная нить переноса — нить насилия и эмоциональной отстраненности — поддерживала наш постоянный контакт с двумя «музейными экспонатами», двумя фигурами из прошлого — отца и матери, искусно сохраняя связь с огромными проблемами в личной ис­тории.

трансформации в переносе

Когда продолжительность лечения была меньше, особен­но на ранней стадии работы с истерическими пациентами в 1880-1890 годах, Фрейд в основном занимался невроти­ческими симптомами. Среди них были тяжелые фобии, истерические параличи, тики и прочие разновидности наблюдаемых симптомов, на которые мог уверенно ссы­латься пациент, консультируясь у врача. Таким образом, первое определение невроза переноса обязательно пред­полагало воспроизведение невротических симптомов в отношениях с терапевтом. По мере того как продолжи­тельность психотерапии увеличивалась, развилось более детальное понимание невроза переноса. Фрейд писал:

«Когда пациент оказывается полностью погруженным в процесс лечения, вся новая продукция его болезни стано­вится сконцентрированной вокруг единственного мо­мента — отношения к врачу... Когда перенос приобретает

такое значение, работа над воспоминаниями пациента отступает на задний план. Правильно было бы сказать, что имеешь дело не с прежней болезнью пациента, а с за­ново созданным и трансформированным неврозом, заме­нившим первый... Все симптомы пациента лишились свое­го первоначального значения и приобрели новый смысл, связанный с переносом, или остались только такие симп­томы, которым удалась подобная трансформация» (Freud, 1914, р. 444).

Вейншел (Wienshel, 1971) также отмечает, что такая трансформация говорит о том, что невроз переноса — не просто статическое воспроизведение прошлого, но и ин­тегрирующий учет настоящего. Во всех составляющих невроза переноса проявляются многочисленные уровни развития, а также их связь с настоящим. Так, у страдающего фобией пациента не обязательно разовьется фобия по от­ношению к терапевту. На месте существующей фобии могут появиться другие элементы содержания психики (напри­мер, эдиповы победы). Или же фобия может вообще про­явиться не в кабинете терапевта, а развиться где-нибудь вне терапевтической ситуации.

Говоря о неврозе переноса, мы имеем в виду не только существующие симптомы, но и всю конфликтную лич­ность в целом, с которой приходится иметь дело тера­певту. Это значит, что следует учитывать общие характеро­логические установки пациента, защиты Эго, аффекты, которые могут использоваться для защиты и разрядки, коммуникативные сигналы, а также его фантазии, жела­ния и воспоминания. Современная психоаналитическая терапия — это действительно терапия характерологи­ческих проблем. Источники нынешних неприемлемых компромиссов можно проследить по нити переноса до об­ласти прошлых переживаний. Перенос раскрывает то, как эти переживания встроены в существующую ткань психики личности. Как средство анализа характера пере­нос важен во всем диагностическом спектре: от неврозов до пограничных состояний и психозов.

установки Эго в переносе

Перенос выявляет уязвимые элементы Эго, которые де­лают поведение неадаптивным. Например, паранойяль­ная пациентка может не считать, что каждую ночь я «по­сылаю к ней в спальню радиоволны», но все равно будет держать меня на дистанции, проявляя большую подозри­тельность и отчужденность и редко упоминая о важной роли моей личности в ее жизни. Однако мы оба можем согласиться, что она ужасно боится попасть от меня в зависимость, боится расставания и потери и поэтому в переносе защищается отстраненностью. Внешне похо­жая отстраненность может развиться в переносе и у па­циента с неврозом навязчивых состояний. Такой человек тоже может редко говорить о важной роли, которую я играю в его жизни, но при этом осознавать свои гомо­сексуальные страхи, возникающие при слишком тесном сближении со мной, а также дискомфорт, вызываемый чувством соперничества. В его чувствах сепарационная тревога может занимать определенное место, но ее роль не столь велика и не вызывает столько страха, как у жен­щины, страдающей паранойей. Однако у обоих пациен­тов, независимо от исходного или повторяющегося впоследствии болезненного симптоматического рас­стройства, трансформация этих симптомов в невроз переноса отражает прежде всего характерные установки Эго, а именно отстранение и дистанцирование от значи­мых и любимых людей.

Я снова делаю акцент на том, что понятие невроз пере­носа исторически связано с исходными теоретическими концепциями Фрейда, возникшими в результате изучения феноменов, которые тогда считались невротическими симптомами. Многие из таких симптомов встречались у пациентов, которых в настоящее время относят к лич­ностям с пограничными расстройствами или к психо­тикам. Я уверен, что вместо того, чтобы создавать новые штампы, как, например, «поддерживаемая реакция пере­носа» или «перманентное смещение переноса», важно акцентировать внимание на устойчивости паттерна пере­носа и сохранить оригинальное понятие невроз переноса.

По мнению Фрейда, либидинозные энергии (опреде­ляющие степень значимости или уровень психологическо­го интереса) при перенесении на образ терапевта стано­вятся «клейкими», или «прилипчивыми». Тогда пациент может видеть окружающий мир как бы сквозь очки, тони­рованные чувствами переноса:

Один коллега поведал мне о том, что, когда во время собственного анализа он находился в состоянии глубокого невроза переноса, оказавшись однажды на свадьбе, он при­шел в изумление, увидев там своего аналитика, который танцевал, ел, общался с гостями и при этом совершенно не замечал его. Тогда его сильно обидело такое отношение. На следующем сеансе он укорил аналитика в его неподо­бающем поведении, а тот огорошил его заявлением, что на свадьбе его вообще не было. Это послужило свое­образным уроком для пациента.

Такая ошибочная идентификация при увлеченном поиске любимого человека сама по себе не является невро­тическим симптомом, но с теоретической точки зрения служит примером невроза переноса.

миграция симптомов в перенос

В основном, чем дольше длится психотерапия и чем чаще сеансы, тем более вероятно, что начальные симптомы в неврозе переноса примут более сложную и утонченную форму. В противоположность этому психотические симпто­мы хронических психотиков часто присваиваются терапев­ту, и тогда он может превратиться в дьявола, в источник сексуальных «радиоволн» или даже оказаться внешним стимулом для галлюцинаций.

В клинической практике встречаются и другие случаи, когда симптом «перекладывается» на терапевта, а освобо­дившийся от этого тяжкого бремени пациент прекращает лечение.

Измученный мужчина, еще не достигший 30-летнего возраста, пришел ко мне, жалуясь на известные из учеб­ников симптомы: частое мытье рук, навязчивые мысли

на тему «Бог накажет», страх заразиться сифилисом от своей подруги, с которой он давно был в близких отношениях. Самым главным симптомом был посто­янный гнетущий страх, что он, управляя автомобилем, сбил насмерть пешехода. Этот страх заставлял его посто­янно звонить в полицию, чтобы, сопоставляя факты, избавиться от своей фантазии. Со страхом перед отыгры­ванием агрессии были связаны и его затруднения в рабо­те. Он был блестящим физиком, его открытия применя­лись в военных целях, но вместе с тем его не покидал смутный страх божьего возмездия.

После года интенсивной психотерапии все симптомы исчезли. Эти изменения в какой-то степени освободили его перегруженное Супер-Эго, и он почувствовал себя лучше, чем когда-либо в своей жизни. Его единственная тревога была связана с тем, что он встречался со мной в клинике, где я тогда принимал клиентов: он был уверен, что, встречаясь со мной там, он заразится неизлечимой болезнью. Он завершил терапию, вполне удовлетворен­ный наступившим прогрессом в лечении.

Очевидно, что как источник болезни я был для этого мужчины воплощением потенциально разрушительного для него переноса, а потому наши отношения заверши­лись без того, чтобы этот негативный элемент нашел свое разрешение.

Неразрешенный негативный перенос — широко рас­пространенная причина преждевременного прекращения аналитической психотерапии и главный источник воз­никновения тупиков в процессе анализа (Bird, 1972).

Это обстоятельство приводит нас к очень важному клиническому выводу относительно негативного невроза переноса. Молодой человек, о котором мы только что говорили, пришел ко мне на прием через несколько лет после вступления в брак. Его симптомы не были такими сильными, как раньше, но он испытывал сильную тревогу (должен был родиться ребенок), а также депрессию и смут­ное чувство вины. Поскольку мой кабинет находился далеко от места его жительства и я все еще работал в кли­нике, где было множество больных, он попросил, чтобы

я направил его к терапевту, приемная которого распола­галась ближе, что я и сделал.

Задачей следующего терапевта должно было стать не только исследование прошлого пациента и переноса, развивающегося между ними, но также переноса на меня, так и оставшегося неразрешенным. В клинической прак­тике довольно часто приходится наблюдать пациентов, у которых психологический стресс и напряжение пере­плелись с образом их последнего терапевта и, не будучи разрешены, продолжают преследовать пациентов подоб­но тому, как их преследуют проблемы раннего детства. Главными в проработке такого неразрешенного переноса являются темы печали² и расставания с привязанностью к призраку прошлого терапевтического переноса.

Как правило, современные пациенты, приходящие на прием, в подавляющем большинстве уже имеют опыт психотерапии и часто страдают из-за недостаточно про­работанных переживаний в переносе. Эти переживания можно назвать ятрогенными заболеваниями, которые, хотя и связаны с проблемой, заявляемой пациентом, вмес­те с тем являются следствием неполного излечения.

БЫСТРОЕ РАЗВИТИЕ ПЕРЕНОСА

Начиная терапию с пациентом, который еще находится под влиянием глубокого неразрешенного переноса на предыдущего терапевта, мы можем наблюдать быстрое развитие невроза переноса. Пациент может облечь нас, «новых» терапевтов, в мантию своего прежнего терапевта или же облечь в нашу мантию своего прежнего терапевта.

² Мы переводим «morning» как печаль, придерживаясь тради­ции русского перевода статьи Фрейда «Печаль и меланхолия» (1917), которая в английском переводе получила название «Morning and melancholia». При этом необходимо иметь в виду, что значение слова «morning» не совсем совпадает со значением слова «печаль» и подразумевает активный про­цесс переживания горя, потери, оплакивания любимого объекта, как реального, так и фантазийного, как внешнего, так и внутреннего. — Примечание переводчика

При этом, считая прежнего терапевта неумелым, некомпе­тентным или неэмпатичным, он наделяет нового идеали­зированного терапевта противоположными чертами и качествами, связывая с ним новые надежды. Эта идеали­зация может помочь начальному продвижению новой терапии, однако для того, чтобы терапия была успешной, все равно необходимо будет отдать соответствующую дань негативному переносу. Чем сильнее идеализация, тем больше она маскирует бессознательное обесценивание.

Обсуждая столь быстрое появление невроза переноса, отметим несколько случаев, в которых этот особый фено­мен действительно существует. Пациенты в состоянии ярко выраженного психоза, особенно те, у которых он протекает очень остро и мучительно, зачастую сразу начинают отождествлять терапевта со своими бессозна­тельными образами. Чрезвычайно быстро формируются глубокие привязанности, особенно если терапевтическая ситуация структурирована правильным образом и тера­певт продолжает клиническую работу с пациентом на ста­дии компенсации.

Мужчина, находящийся в состоянии острого психоза и страдающий манией величия, несколько недель пребы­вал в кататоническом ступоре. В течение этого времени, как он признался позже, я казался ему волшебником с ключами от розового «Кадиллака». По его мнению, я ждал, когда он начнет «хорошо себя вести», чтобы отдать ему эти ключи. «Хорошее поведение» означало его отказ от фантазий о ра