Марта 1905 г. Фандзятунъ (проездом)

Тяжелое наследство досталось Линевичу. От всех армий, как ходят слухи, осталось всего 180.000. Подсчет, конечно, еще очень приблизительный, так как до сих пор еще понем­ногу отыскиваются кое-какие части. Потери, — тоже при­близительно, конечно, — высчитывают до 107.000! Ране­ных и больных считают до 65.000, убитых — тысяч 20, ос­тальные же оставлены или взяты в плен. Целого полка (6-го Сибирского) нет! Одной батареи не досчитываются вместе со всеми людьми, хотя всего орудий оставлено относитель­но немного - тридцать одно. Японские потери считаются тысяче 120. Один пленный японский полковник говорил, что уже числа 24-го они считали свои потери за 100.000, так что их официальная цифра в 50.000 или прямо фиктивна, или, как некоторые объясняют, подразумевает только безвозвратно выбывших из строя, т е. убитых и тяжелораненных.

Ты представляешь себе, что это за погром, что за по­боище! В каких-нибудь две недели времени тысяч сто убитых и изувеченных с обеих сторон; ты видишь эти сто тысяч семей без кормильцев и лучших надежд, эти сот­ни тысяч сирот!.. И, тем не менее, войну нельзя не про­должать, ее необходимо продолжать!

Четырнадцать, а в иных местах девятнадцать суток дрались наши. Как львы, отбивая одну атаку за другой. Не успевая есть и спать, они переутомились до такой сте­пени, что некоторые засыпали с ружьем в руках на пози­ции. Под страшным огнем лежали наши в траншеях и вслух читали «Вестник Маньчжурской Армии»! Забира­ли пленных, отнимали орудия, и никто не сомневался в победе. Знали об обходе нашего правого фланга, но счи­тали его слабым и готовились разбить обходную колон­ну. Ту же участь готовили и колонне, обходившей наш левый фланг. Но вдруг обнаружилось, что силы, обходя­щие нас, громадны, что они собираются замкнуть коль­цо и устроить нам Седан. Был дан приказ к отступле­нию... Он (приказ) застал врагов, сомкнувшихся грудь с грудью; наши солдаты не хотели слушаться, начальники думали, что с ними шутят. Но это была правда, грустная, ужасная правда и все наши три армии должны были вы­литься из мешка, в который попали, через единственный проход еще не совсем закрывшегося кольца. Произош­ло то, что происходит в любом театре, когда вся собрав­шаяся толпа, вследствие действительной или ложной тре­воги, должна выйти из здания через его узкие проходы. Произошла давка, паника; люди, находившиеся в крайнем нервном напряжении, совершенно обезумели: забы­ли родство, чины, душу, Бога, и только спасали свой жи­вот. Реакция соответствовала героизму предшествовав­ших дней...

Чем объяснить эти явления, как не патологическим состоянием, когда рядом с этим мы знаем, что от целых полков оставалось по 100 и меньше человек, когда нам говорят, что в 24-м Сибирском стрелковом полку, со­стоявшем из 2500 человек, за время кампании выбыло 2700, что из всех офицеров, начавших войну, в нем не осталось ни одного, кроме командира, дважды тяжело контуженного (полковник Лечицкий)!..

Разумеется, не эти и им подобные люди причинили панику; они только, до последней крайности измотанные душой, могли поддаться ей, не в силах ей противосто­ять. Паника, как всегда, началась в бесчисленных обо­зах, столпившихся на одной дороге в тридцать рядов и попавших под перекрестный огонь неприятеля. Обозные люди — не строевые и к огню непривычные...

Снова, как всегда, поднимается вопрос, нужно ли было отступать, или надо было продолжать бой до кон­ца? Кто знает, — что было бы лучше? Одни говорят, что мы могли отлично и долго отбиваться, даже совершен­но окруженные; другие — что мы и потом могли всегда пробиться; но большинство, сколько мне заметно, все- таки считает, что было бы совсем скверно, если бы мы не ушли, что отступать было необходимо, что следова­ло даже отступить раньше.

Дело в том, что, кроме обхода, нас погубило еще и то, что в центре наша, если не ошибаюсь, вторая армия была прорвана неприятелем. Страшная песчаная метель, бившая нашим в лицо и закрывавшая все непроницаемой мглой до такой степени, что соседа своего нельзя было различить, помогла японскому батальону прорвать наши силы. Против него было послано четыре батальона, но кто-то их, говорят, по дороге перехватил.

Конечно, как всегда, наши самые большие потери были при отступлении.

Жестоко треплются нервы с этого самого мукденс­кого боя. Когда я приехал 5-то марта в Харбин, то он был в том нервном состоянии, в которое и мог прийти имен­но тыл, проживший целый год в районе действующих ар­мий при совершенно мирной обстановке и вдруг почув­ствовавший, что он уже перестает быть тылом. Все стре­мились вон из Харбина, не чувствуя себя более в безо­пасности: старший врач Л-ского госпиталя Красного Кре­ста просил отпустить его со всем инвентарем и ранены­ми, так как не считал возможным за них отвечать.

— Разве хорошо будет, если командир корпуса попа­дет у меня в плен?! — старался он запугать нас.

Другие госпитали просились в самый глубокий тыл. Собирались совещания о том, как бы возможно скорее освободить Харбин от застрявших в нем 22-х тысяч ра­неных и больных. Со станций, расположенных к восто­ку от Харбина, приезжали врачи с просьбой свернуть их лазареты и разрешить им уйти, так как они находятся в явной опасности и, вынужденные, в случае беды, эвакуироваться через Харбин, не в состоянии будут спасти свои лазареты. Генерал Хрещатицкий пришел на сбор­ный пункт Креста около харбинского вокзала и подбод­рил врачей следующей краткой, но выразительной ре­чью:

— Что вы здесь делаете? Свертывайтесь поскорее и уходите!

Главнокомандующий приказал всем госпиталям Красного Креста, расположенным к югу от Харбина, пе­рейти в тыл. Относительно некоторых из них распоряже­ние это было исполнено, так как нужно было увеличить количество больничных мест в северо-западном и отча­сти в северо-восточном районах, с которыми мы и поде­лились. Евангелисты и проф. Мантейфель выбрали себе прекрасное местечко на Хингане, станцию Джаллантунь, куда и перенесли свои госпитали, оставив в Гунчжулине только походное и безусловно необходимое для продол­жения госпитальной работы оборудование; некоторым и харбинским госпиталям были найдены места в северо­западном районе, куда с этой целью была командирована целая комиссия.

Однако, оставлять юг без наших госпиталей нам ка­залось немыслимым, особенно ввиду возможности боя, и на заседании под председательством генерала Трепова мы просили его ходатайствовать перед Главнокоманду­ющим, чтобы он разрешил Кресту оставить на местах госпитали от Харбина до Куанчендзы включительно. Ф. Ф. Трепов, сам этому сочувствовавший, выхлопотал нам это, а также удовлетворение другой просьбы — ос­тавить три госпиталя в Гунчжулине и открыть один в Годзядане.

Тем временем эластический русский дух наш, кото­рому так дивятся иностранцы, стал, как Ванька-встанька, снова подыматься. Впечатление Мукдена стало отходить в привычное прошлое; стали подходить тысячи людей, считавшихся пропавшими без вести; все более и более выяснялось, что японцы не хотят или не могут на нас на­ступать. Раненые усиленно эвакуировались, Харбин по­степенно пустел, врачи перестали говорить об ответ­ственности за безопасность своих больных, а те, кото­рым, согласно их же желанию и намеченной на этом ос­новании программе было предложено переехать в глу­бокий или близкий тыл, вдруг решительно запротестова­ли.

Не считая подвижных госпиталей и лазаретов, раски­нутых у нас по всем трем армиям, нам уцалось по желез­ной дороге продвинуться и южнее Годзяданя, даже до самой крайней, бывшей в нашем распоряжении, станции, т. е. до Сыпингая (Богородицкий госпиталь), ибо японцы сидели смирно, а мы ждали все прибывавших войск.

Настроение настолько изменилось, что при одном из позднейших своих посещений наших госпиталей в Гунч­жулине Главнокомандующий, заметив, что в одном из них некоторая недостача кроватей, и узнав, что они отосла­ны в тыл, сказал:

— Зачем же?! Верните их, непременно, сейчас же верните!

XXVI. В Гунчжулине

Когда я приехал в Гунчжулин, тот самый Гунчжулин, который еще так недавно — осенью — своими идилли­ческими картинами с пасущимися гусями и маленькими девочками, в виде женщинок, с платком на плечах, бе­гавшими в лавочку, при чисто деревенской тишине, — производил впечатление такого тыла, что не только за­бывался гром орудий, но получалось впечатление, будто ни один воинственный звук никогда не нарушит здесь люд­ского благополучия, — этот самый Гунчжулин уже ока­зался совершенно зараженным боевой эпидемией и ста­рался загримироваться Ляояном. Конечно, ему это труд­но удавалось, так как новый Главнокомандующий пред­почел ему маленькую, никому не известную станцию, брошенную в необитаемой пустыне, под пригорком, и называемую Годзяданем, или, как немцы перекрестили ее: «Gott sei Dank»(Слава Богу (нем.)). Но все штабы и канцелярии, распо­ложенные некогда в Ляояне, ютились теперь в Гунчжу­лине. Впоследствии Гунчжулин образовался в совсем милый городок.

Главную прелесть его составляет только что отстро­енная великолепная железнодорожная больница, в от­дельных зданиях которой и разместились наши госпи­таля: Императрицы Марии Федоровны, Евангелический, теперь еще и Голубевский имени Принцессы Е. М. Оль­денбургской. К моему приезду в этих же зданиях, покинутых Финляндским лазаретом, отчасти и двумя пер­выми, расположились уже и канцелярия, и общежития наши.

Началось это тяжелое томление между жизнью и смертью, между миром и войной. Назначались дни боев, шли усиленные приготовления, и рядом с этим уже печа­тались известия о подготовительных работах к мирным переговорам. Впрочем, об этом стали писать только пос­ле Цусимского боя.

XXVII. Цусимский бой

О, этот бой, эта несчастная эскадра!

Было время, что о ней все забыли и перестали ею со­всем интересоваться. Идет ли она вперед или назад, — не все ли это было равно: от нее никто ничего не ждал. Но вот, появилась она в японских водах и заставила о себе заговорить. Вдруг сразу все забылось: и слабосиль­ность ее, и малочисленность, вся безнадежность ее пред­приятия. Неожиданный успех первой ее задачи — прий­ти — вскружил головы и вызвал у нас ничем, в сущнос­ти, не обоснованные надежды, а у японцев— страх. О, отчего мы тогда не заключили мира?!

...После обычных ложных слухов пришла весть о со­стоявшемся бое, весть, подтверждавшаяся и морским штабом Главнокомандующего. Но моряки умели дер­жать секрет, никаких подробностей не передавали и намекали только на то, что потери наши оказались меньше, чем можно было думать.

Эскадра наша ожидалась во Владивостоке. Город ук­расился, приготовлена музыка, население ликует; Крас­ный Крест приехал встречать раненых. Наконец прихо­дит «Алмаз»! Грянула музыка, летят цветы, раздается «Jubelgeschrei»(«Крики восторга» (марш) (нем.))...

Вдруг — тсс...: на «Алмазе» — покойник... А где же другие?

Тихо, струйками начинает пробиваться шепотом зло­вещий слух... Но нет, вон множество дымков, эскадра идет; вот она уже вид на... но... японская! Зловещий слух, ужасный слух подтвердился.

Ряд дней и ряд ночей приносили с собой все новые и новые подробности, над которыми наши моряки не раз­гибали своих спин, дешифрируя слово за словом, букву за буквой леденящие и разрывающие душу телеграммы и заливая их горючими слезши по родным, товарищам, по своем флоте, по тяжко раненой родине...

Я не был во Владивостоке и не дешифрировал телеграмм, но знаю вес, что пишу, по рассказам очевид цев, и, даже сидя в Гунчжулине, был совершенно убит. У меня спрашивают по- прежнему отомиодругом, я отдаю распоряжения, ностаким чувством, будто я хлопочу для покойника, которому больше ровно ничего не нужно... Надо одеть его в мундир! Ах, да! Надо его одеть, но не все ли равно — во что, — мунд ир, ар­мяк, сюртук, халат; — не все ли это равно?! Его уж нет...

XXVIII. Перед миром