Чансаматунь. 2 7 октября 1904 г.

Кажется, я уже писал тебе, что едва я приехал в Хар­бин, как был отозван сюда заменить при Главнокоманду­ющем Александровского, который вскоре после моего отъезда был тоже вынужден выехать в Харбин.

После Ляояна общее настроение было самое угне­тенное; слухи об отсутствии у нас снарядов окончатель­но отняли всякую надежду на успех, и многие, казалось, готовы были без боя отходить к Тьелину. Тяжелое это было время.

Помню обедню 29-го августа: на площади перед поездом Командующего разбит шатер, и в нем устро­ена церковь; с левой стороны от молящихся тянется косой линией ряд серых кирпичных домиков; перед церковью стоят «покоем» солдаты в серых, грязных, истрепанных рубашках, с серыми исхудалыми, изму­ченными и заголодавшимися лицами. Небо серое и унылое. Только торжественна служба, полная веры и молитвы, в которой всегда есть надежда, — вместо картины отчаяния придавала всему зрелищу вид тихой, покорной грусти, — такой же серой, как все окружаю­щее. Пришел Командующий, которого я увидел здесь в первый раз после Ляояна. Он сильно похудел и страш­но постарел, бледный и вдвое более седой, чем был... Но дни текли, солнце каждый день всходило и отогре­вало слабые человеческие души, люди отдыхали и отъедались, их обмундировывали и подбадривали, японцы не наступали, укоренилось убеждение, что мы должны были отдать Ляоян, и все понемногу стали снова верить и надеяться.

Помню уже всенощную в той же походной церкви- палатке на той же площади: были сумерки, в серых до­миках засветились огоньки, молящиеся представляли только общие пятна, подробности в людях не замечались, и было что-то оперное во всей картине.

Помню, наконец, и молебен по случаю наступления. Командующий — снова бодрый, хотя и озабоченный, цвет лица его лучше; солдаты одеты и сыты, выражение лиц их торжественное и решительное, у всех чувство удовлетворения; солнце озаряет все своим живительным блеском и ярко горит на кресте, высоко поднятом в ру­ках священника... ,

Вначале наступление шло очень успешно, план Куропаткиным был задуман прекрасный, — это все призна­ют, — но... Только взятие Путиловской сопки вернуло нам ключ наших позиций и временно закончило наше на­ступательное движение некоторым успехом.

Дорого обошлось нам это движение: 29 000 ране­ными и около 10 000 убитыми!

10 000 могил! А сколько еще умерло потом от ран?!..

Умереть — это еще самое легкое. Мне кажется, что художники навязали миру совершенно неверное изображение смерти, в виде страшного скелета. Мне представляется смерть доброй, любящей женщиной в белом, с материнской нежностью и сверхъестествен­ной силой подымающей умирающего на руки. Он чув­ствует в это время необычайную легкость, ему кажет­ся, что он подымается на воздух и испытывает истин­ное блаженство... Так засыпают маленькие дети на коленях нежной матери... Какое счастье это должно быть!..

Несомненно, нам очень вредит наша привычка и по­стоянная готовность отступать.

— Ваше благородие, а куда втекать будем? — спро­сил солдатик, придя на позицию.

И это не трусость, а именно привычка.

— Куца едете? — спрашиваем как-то встречный обоз (это было 2-го октября).

— Отступа-аем, — равнодушно отвечает солдат, со­вершенно также, как он бы сказал: «Вестимо, чай пьем».

Говорят, что и в последнюю нашу кампанию (турец­кую, конечно) бывали случаи бегства отдельных полков и даже целых отрядов. Между тем, и сейчас стойкость наших солдат превышает теоретически допускаемую: выбывает 75 и 80%, а солдаты наши все бьются! Поче­му же они не те, что были?

Солдат очень двинулся за последние двадцать пять лет: он уже очень и очень рассуждает; ему мало испол­нять приказания, ему нужно и понимать, для чего он дол­жен делать то или другое. Видимо, он задается даже воп­росом, можно ли воевать вообще. Так, мне пришлось услышать конец разговора, не един солдат наставительно возражал другому или другим:

— Никакого греха тут нет: так Богом положено, что­бы бывать войнам.

Когда мы дрались с турками, мы проливали кровь за веру и за угнетаемых единоверцев и братьев. А из-за чего деремся мы теперь?

— Это господская война, — говорят, будто, солдаты.

Различные сектантские и политические агитаторы тоже посеяли свое семя. Наконец, и огромный процент запасных в войсках является большим злом. Все это люди, отставшие от своего дела, часто уже пожилые и болезненные, окончательно осевшие на землю или зани­мающиеся каким-нибудь промыслом. Привыкшие к по­койной семейной жизни и постоянно, разумеется, о ней мечтающие. Как не подумать, «куда втекать?»! Немало, может быть, среди них и недовольных, и обиженных. Постоянные голодовки последних лет и обеднение му­жика не могли не отразиться и на силе, и на здоровьи, и на выносливости солдата. Рядом с этим малая образован­ность делает его часто прямо вредным, например, в раз­ведочном деле.

ХХIII. О пленных японцах