XIV. В Евгениевском госпитале

Е августа 1904г. Сяолинцзы

Удивительная энергия у этого талантливого челове­ка Н. Н. Исаченко, не могу на нее налюбоваться! Если бы ты видела, что он, вместе с уполномоченным, гра­фом П. Н. Апраксиным, другими врачами и сестрами создал в Евгениевском госпитале?! Наняв несколько жал­ких фанз на склоне горы, он часть ее срыл, образовал две террасы, на одной расположил хирургических боль­ных (ближе к перевязочной), на другой — терапевтичес­ких, все в шатрах, соединенных между собою брезента­ми и вытянутых в линию, и свою палатку поставил так, что от нее виден весь госпиталь; установил правильную выносную систему человеческих отбросов; по всему участку проложил дорожки и прорыл канавки; устроил церковь в шатре и образовал хор из сотрудников и выз­доравливающих. Больных ведет и относится к ним иде­ально. Все чрезвычайно милые люди, евгениевцы при­обрели и массу личных друзей, благодаря которым они для своего госпиталя, пользующегося во всем Восточ­ном отряде самой блестящей репутацией и любовью, в различные трудные минуты со всех сторон получают не­обходимую помощь. Только от них я и слышу о нашем движении вперед, о наступлении на японцев, как о чем- то реальном, что будет непременно, и я сам начинаю ве­рить, что оно может наступить, даже скоро.

Теперь их всех отзывали отсюда, ввиду нашего от­ступления, приказывали сниматься, а я все отстаивал, и госпиталь удержался, продолжая приносить свою гро­мадную пользу. Все, без чего можно обойтись, отосла­но в Ляоян, и все-таки всего еще достаточно.

Пришлось отослать и иконостас, и шаггер, в котором так мило была устроена церковь, но служба все-таки про­должается: по канавке, которой был окружен церковный шатер, натыкали сосенок, сделали из них Царские Врата, поставили одну сосенку за алтарем, другую — впереди перед аналоем, приготовленным для молебна; на две пос­ледние сосенки повесили по образу — и получилась цер­ковь, которая казалась еще ближе всех других к Богу, потому что стоит непосредственно под Его небесным покровом. Его присутствие чувствовалось в ней боль­ше, чем в какой-либо другой, и так вспоминались слова Христа: «Где двое или трое соберутся во Имя Мое, там и Я посреди их». Эта всенощная среди сосен в полутьме создавала такое чудное молитвенное настроение, что нельзя было не подтягивать хору и не уйти в молитву, за­быв все житейские мелочи...

Это было в субботу вечером, в тот самый вечер, когда на наших горах, «сих проклятых сопках», как их называ­ют солдатики, впервые за эту кампанию раздалось наше радостное русское «ура». Я возвращался в это время из штаба, расположенного в соседней деревне в Чинертуне, и как ни был далек от ожидавшегося события, сейчас же предположил, что родился Наследник, ибо какое дру­гое событие могло нас теперь порадовать?!

Как раз в Сяолинцзы расположен тот славный 12-й полк, шефом которого назначен Наследник.

Вечером третьего дня раздавались музыка и пение и вчера с утра тоже. В это время в нашей сосновой церкви шла обедница; едва затихало церковное пение — к нам ле­тели звуки бравурного марша; напоминая мне церковную католическую процессию во время состязания автомоби­лей, виденную нами с тобой в Палланце. Тогда мы чув­ствовали в этом совпадении борьбу церкви с мирским на­чалом, — теперь, наоборот; эти противоположные моти­вы звучали в унисон: так, казалось, в счастливой душе сли­ваются песни радости с благодарной молитвой к Богу,

После службы мы пошли на площадь, где были выс­троены именинный 12-й полк и другие, в ожидании на­чальства и молебна. Приехал начальник Восточного от­ряда Н. И. Иванов со штабом (из Чинертуни).

— Здравствуй, славный 12-й полк! — раздалось на пло­щади, «покоем» окруженной войсками. Грянув ответ; по­здравление продолжалось, мы пошли туда. В это время вдали появился генерал Бильдерлинг, командующий всем восточным флангом. Он со всеми поздоровался, обошел войска и пригласил всех в середину каре к молебну. Перед аналоем стали знамена 11-го и 12-го полков. Я залюбо­вался знаменщиками, Георгиевскими кавалерами, особен­но одним из них, высоким белокурым молодцом с двумя Георгиями. С какой счастливой гордостью держал он это воплощение идеи полка, идеи их единства и верности Царю и Отечеству, с какой нежностью подносил, вернее — опус­кал его перед священником для окропления святой водой! Совсем как любящая и гордая своим ребенком мать под­носит его к причастию...

Перед молебном священник 12-го полка, в бою под сильным огнем причащавший умирающих, — как, впро­чем, и многие другие, — сказал несколько простых и сер­дечных слов на тему о том, что за Богом молитва, а за Царем служба не пропадают. Его громкий голос ясным эхом раздавался над ближайшей горой в направлении к Ляояну, и казалось, что эти звуки из нашего жуткого да­лека так и будут скакать с горы на гору к нашим родным и близким, в нашу бедную, дорогую отчизну для того, чтобы и вы все, родные, услыхали их...

После молебна генерал Бильдерлинг провозгласил тост за здоровье Государя, и оркестры двух полков гря­нули «Боже, Царя храни!» Темпераменты обоих капельмейстеров оказались совершенно разными: один вел тор. жественным «andante», другой — радостным, ликующим «allegro». После первых же звуков, вместо чудного ве­личественного гимна послышалась трудно понятная ка­кофония. «Так-то, — подумал я, — и наши русские серд­ца, даже одинаково преданные своему Царю, бьются и звучат совершенно по-разному, и что из этого получает­ся?! А когда в тот же хор вплетаются еще души, настро­енные не на наш гимн, а на «Wacht am Rein», или марсе­льезу, или камаринскую?!» .

В 1 1/2 часов дня в 12-м полку был обед, на который и мы все были приглашены. Знаменитый полковой командир, полковник Цыбульский, необыкновенного, как говорят, хладнокровия в бою, — встречал гостей. Большой шатер был убран зеленью, скамейки — покрыты синей китайской материей; из солдатских палаток сделан второй шатер, в котором, за недостатком скамеек, были вырыты канадки: в них гост ставили свои ноги, садясь на землю, покрытую зеленью, и имея другую сторону канавки столом. Тем не менее, обед был обильный и яствами, и питьем, и тостами, и прошел очень мило и оживленно. Очень кстати выпал и на налу долю праздник — маленький отдых многим измучен­ным душам; как чувствовалось это в различных речах и нр.!

Бильдерлинг оставался долго и сказал офицерам-хо- зяевам очень милое слово: «Однажды Наполеон расспра­шивал своих приближенных, кто имел каких знаменитых предков. Один из них ответил, что он не имеет знатных людей среди своих предков, но постарается, чтобы по­томки его имели такого. Вот вы, господа, являетесь та­кими предками, которыми потомки ваши будут гордить­ся», и т. д.

В ответ на тост за мое здоровье я просил слова и рас­сказал, как был поражен мужеством и терпением, с кото­рыми раненые под Тюренченом переносили свои страда­ния, в глубоком убеждении, что они делают свое вели­кое дело за Царя и Отечество. «Они умели биться, умели и страдать», — сказал я и предложил выпить за здоровье тех из тюренченских раненых, которые еще не поправи­лись. Тост был встречен очень сочувственно; генерал Иванов поцеловал меня и предложил всем офицерам 12-го полка сделать то же, что и было очень мило ис­полнено, и я с удовольствием расцеловал этих скромных, но истинных героев в серых изношенных рубашках.

Пили и за здоровье иностранных представителей, из которых двое, в том числе и германский, отвечали на рус­ском языке. Последний подчеркнул, что германская ар­мия, особенно прусская, была всегда союзницей русской.

Одним из распорядителей обеда был очень милый офицер полка, сын полкового командира. Что чувствуют оба, отец и сын, когда вместе идут в бой?! Жутко мне поставить себя на их место...

...В Лянь-шань-гуани я познакомился с одним офи­цером, который в начале войны был помощником комен­данта. Когда полк его, 24-й, пошел в поход, он, молодой Муж и отец малолетнего мальчика, отказался от своего сравнительно безопасного и выгодного места и попро­сился в полк. Там его тотчас же назначили на какую-то нестроевую должность, — он отказался, чтобы быть в строю. Покойный Келлер хотел взять его к себе в штаб, но он попросил командира полка, славного полковника Лечицюого, удержать его в полку — и получил роту.

В первом же бою на его глазах были убиты два его лучших друга, из которых один был ему специально пору­чен стариком-отцом. До тех пор он все желал войны, но тут с ним произошел переворот: он слишком наглядно уви­дал всю жестокость и мерзость ее. Когда он, после боя, представлял Келлеру остаток своей роты, человек в двад­цать пять, и граф спросил его, где его рота, ему сдавило горло, и он едва мог проговорить, что она — вся тут!

XV. Врачи на войне

...При дальнобойности современных ружей и орудий всем врачам приходится работать под огнем, и, к чести их сказать, они все без исключения, как военные, так и наши, краснокрестные, повсюду ведут себя просто доб­лестно. Даже офицеры говорят, что в мирное время при­выкли относиться к врачам, как к невоенным, а теперь убедились, что они такие же военные, как они сами, и столько же рискуют собой. Забираются наши врачи и на батареи, и один из врачей Евгениевского отряда, доктор С., временно бывший главным врачом одного из лету­чих отрядов, даже так увлекся, что вместе с офицерами высматривал японцев и просил в них стрелять. Он остал­ся в восторге от действия артиллерии, работа которой, действительно, всеми признается безупречной.

Каждый из наших летучих отрядов заработал себе в частях, при которых действовал, самое лестное имя и са­мую сердечную благодарность; все свидетельствуют о их самоотверженности. Радостно и трогательно мне было вчера видеть, как сердечно и горячо относились в 12-м полку к уполномоченному Курляндского летучего отря­да, барону фон-Хану.

Балтийские немцы, которых на войне здесь оказалось довольно много, вообще повсюду работают прекрасно: и Курляндцы, и Евангелический госпиталь, выделивший свой летучий отряд, и профессор Мантейфель со свои­ми учениками, и врачи отряда П. В. Родзянко, тоже из балтийских провинций, наконец, Русско-Голландского отряда, — все внушают к себе самое искреннее уваже­ние и тем, конечно, что они приехали, и тем, как они себя держат и как работают. Здесь совсем не проявляется у них то, что меня обыкновенно так обижает с их стороны — это презрение к русскому человеку, презрение, кото­рое и было, по-моему, причиной враждования с ними. Здесь, как они сами заявляют; научаешься уважать рус­ского мужика, а раньше многие из них его, пожалуй, и в паза не видали.

Не помню уже, писал ли я тебе, что, памятуя свои обязанности заведующего медицинской частью Красно­го Креста, я, во время боя под Вафангоу, не хотел упор­ствовать в том, чтобы сидеть за фельдшера. Коща при­шел военный фельдшер с другого перевязочного пунк­та, я спросил его, не может ли он за меня остаться, — он сказал, что должен спросить своего врача. Разумеется, я послал его к врачу, но он больше не возвращался.

Прибежал потом, запыхавшись, на гору ко мне про­фессор Цеге-Мантейфель с двумя санитарами и носил­ками.

— Говорят, у вас много раненых? — спрашивает он.

— Нет, — говорю, — и вы, пожалуйста, уходите.

Глядя на его огромную фигуру в большом белом шле­ме, я думал, что по нему тотчас же откроют только что затихший огонь.

— А вы что же здесь делаете? — спрашивает он.

— Я сижу за фельдшера, который ранен.

— Так я вам пришлю своего.

— Отлично, — говорю, — присылайте.

— Ах, нет, — вспомнил Мантейфель, — ведь он у меня совсем в другом отряде. Ну, я останусь за вас.

— Ну, нет, этого я не могу позволить; это я, терапевт, могу остаться за фельдшера, а вы, профессор хирургии, нужны на перевязочном пункте подальше. Дайте мне толь­ко, пожалуйста, папирос, потому что мои — на исходе, а сами уходите.

Так и проводил его. Никогда не забуду я ему этих па­пирос...

У нас здесь пока затишье продолжается, объясняемое разными слухами, но, может быть, поддерживаемое дож­дями, которые опять зарядили, особенно сегодня. Быть застигнутым ими здесь — мне одно удовольствие, но мне уже становится стыдно, что я так долго отдыхаю. Неясно тоже вижу, почему меня оставляют здесь в покое.

P.S. 3-е августа 1904 года. Ночью получил телеграм­му от Александровского из Ляояна: «Жду тебя с нетер­пением». Завтра выезжаю.

Е августа 1904 г. Ляоян

На днях, кажется, опять поеду в Харбин разбирать одно дело. Много у меня таких «дипломатических» по­ручений, — надо бы как-нибудь и о них рассказать.

Удручен я ужасно сведениями о нашем флоте. Если он погиб, погиб и Артур, быть может, — погибла и кам­пания, особенно, если в Петербурге пойдет внутренняя передряга.

Е августа 1904 г.

Вот и опять я еду в Харбин. Туда приехал второй Геор­гиевский отряд, приехали бактериологические отряды «имени С. П. Боткина», снаряженные Комитетом Великой Княгини Елисаветы Феодоровны, приезжает лазарет для сестер, посланный Императрицей Марией Феодоровной.

Еду с удовольствием, рассчитывая, что ничего не про­пущу на юге, и радуясь встрече с М. Необыкновенно при­ятно здесь, на чужбине, знать, что увидишь искренно, сер­дечно расположенного к тебе человека, так исключи­тельно расположенного, как милый М.

Должен, впрочем, сказать, что на этот раз я попал и в Ляоян, действительно, как домой: не в пример предыду­щим разам меня ждала хорошая комната, которую я раз­деляю с другом своим, уполномоченным Г.

В Георгиевском госпитале нашел ряд больных из пер­сонала: доктор Ш. болен брюшным тифом; сначала он был легкий; но вторая волна посильнее; переносит он его очень удовлетворительно; сестра Л, проделывает совсем серьезный тиф, но к моему отъезду температура стала спадать; студент О. тоже в тифе, теперь ему получше; наконец, делопроизводитель Ж. — тоже, но и у него дело идет на улучшение.

XVI. Бомбардировка Ляояна

Е сентября 1904г. Мукден

Ехал я в Ляоян, как писал тебе с дороги, с большим волнением. Уже в Мукдене слышалась пальба, на стан­ции Шахэ ясно видны были и дымки орудий и снарядов.

Мы добрались до Ляояна в среду, 18-го августа. Мно­го физиономий переменил он на моих тазах: застал я его скромной и довольно безлюдной резиденцией «папаши» Линевича, как называют офицеры своего любимого старика-генерала; присутствовал при встрече Командующе­го армией Куропаткина и при последовавшем затем ожив­лении этого городка, приковавшего к себе внимание все­го мира; видел его, наконец, совсем опустевшим большим этапом, когда Командующий перенес свою квартиру на юг, и Ляоян стал только отголоском былого и местом отдох­новения замученных и изнервничавшихся офицеров.

18-го августа я нашел его в совершенно новом, бое­вом наряде. Должен признаться, что этот наряд уже тог­да произвел на меня впечатление дорожного костюма; как будто воин облачился, чтобы выступать. Несмотря на отсутствие Командующего, который уже был на вос­токе, оживление на станции было чрезвычайное, но с ха­рактером железнодорожной лихорадки, в смысле немец­кого «Rcisefieber» (Чемоданное настроение (нем. разг.)). Наш санитарный поезд ожидался с нетерпением, сам Ф. Ф. Трепов встречал его и тотчас же приступил к деловым переговорам с комендантом и главным врачом поезда. На платформе ходила масса во­енного народа со спешными движениями и деловыми серьезными лицами. На станции, около станции, в горо­де, на нашей окраине (около Георгиевского госпиталя) развевались новые флаги с красным крестом, виднелись новые колонии палаток.

Громкий многоголосый говор станционной толпы ка­зался виртуозными вариациями правой руки под одно­сложный аккомпанемент левой, в виде гула орудий, зас­тавлявшего всех невольно повышать голос. Разыгрыва­лась сложная боевая симфония...

Со мной приехали сестры и врачи, и я поспешил в наше Управление, чтобы узнать положение дел и полу­чить распоряжения. Там я застал только инвалидов: генерала Р. и нашего уполномоченного, П. П. В., тоже сва­лившегося с лошади и повредившего себе колено; ос­тальные были на позициях. Я попросил свою лошадь, — оказалось, что на ней уехал мой казак; другой не оста­лось, да и куда было ехать? — я не знал, на каких позици­ях идет бой; к тому же приехал санитар, объявивший, что сейчас возвращается Александровский. Тем временем канонада достигла своего апогея, гром орудий стал не­прерывным: мы отбивали отчаянную атаку японцев с высокой горы впереди Ляояна. Мы удерживали ее вто­рой день и были довольны ходом дела.

Стали спускаться сумерки, стрельба поредела, при­ехал Александровский, усталый, серьезный, и велел тот­час же собрать санитаров, желающих ехать выбирать из траншей раненых.

Канонада совсем смолкла, наступила темнота, и с нею пришло известие, что раненых нужно убрать до 9 часов вечера, так как мы... отступаем: мы отдавали гору и пе­реходили на форты, которыми давно окружен Ляоян.

Мы с М. пошли в Георгиевский госпиталь искать еще врачей, которые с перевязочным материалом и санита­рами поехали бы за ранеными в деревню Маэтунь. Разу­меется, Александровский и я ехали тоже. В Георгиевс­ком госпитале застали транспорт в двести слишком ра­неных, в новом перевязочном пункте еще шли перевяз­ки прежде доставленных.

Тем временем разразилась гроза со страшным лив­нем, промочившим меня насквозь, и в несколько минут обратившим дороги в едва пролазную скользкую грязь, по шторой я двигался лишь с трудом, опираясь на руку М., но и то, наконец, поскользнулся, упал и чуть не сва­лил своего спутника. Когда мы добрались до нашего Управления, Сергей Васильевич уже изменил план, по­слал за ранеными только уполномоченного В. В. Ширкова с санитарами, так как в такой грязи и темноте немыс­лимо было делать перевязки, а мы с ним пошли на плат­форму нашего госпиталя принимать раненых с поезда, который должен был сейчас прийти с южных позиций. Вместе с тем мне необходимо было расспросить Алек­сандровского про все, что было сделано без меня, дабы войти в курс дела.

Оказалось, что, кроме ранее намеченных перевязоч­ных пунктов в Георгиевском госпитале и на этапе, — в городе развернулся Евгениевский госпиталь, снова от­лично оборудовавший полученный дом, опустевший за выездом какого-то Правления; около станции — земс­кие отряды, которые предполагалось поставить в ближай­шей деревне, оказавшейся, однако, под сильным расстре­лом; наконец, на разъезде, в расстоянии полуверсты от северного семафора, были поставлены два подвижных лазарета, куда отсылались из наших городских госпита­лей все легкораненые. Разъезд этот уже стал называться Ляояном №2; из него шла усиленная эвакуация раненых, помощью всегда стоявших там теплушек.

Мы спешно приняли привезенных раненых, чтобы по­скорее освободить железнодорожный путь для подвоза снарядов. «Если я буду иметь возможность, — сказал, будто, Куропаткин, — я вывезу всех раненых; если же мне нужны будут снаряды, я сперва их подвезу, а потом буду вывозить раненых», — и это, разумеется, совершен­но правильно, так как эти снаряды защищают и этих са­мых раненых. Сергей Васильевич поехал к Трепову, а я пошел в госпиталь Мантейфеля и Галле, куца были на­правлены вновь прибывшие раненые.

Два больших керосиновых факела освещали подхо­дившие носилки и двуколки, в перевязочных шла нервная работа над несчастными окровавленными солдатиками, большая палата барака была заполнена страдальцами. Да, уже это не Тюренчен!

Вот они, ничем не скрашенные ужасы войны!.. В воз­духе стояла ужасная, подавляющая какофония стонов. Налево стонет без сознания раненный в голову; рядом другой — в полном сознании — громко жалуется на боль; впереди кличет тебя несчастный, прося глоток воды; на­право — раненный в живот жестоко страдает оттого, что не может выпустить жидкость, его распирающую... Кого напоив, к кому направив сестру или ординатора, я, совер­шенно удрученный, подавленный, пошел домой.

Каюсь, вид раненого японца в своем кэпи среди всех этих мук мне был неприятен, и я заставил себя подойти к нему. Это, конечно, глупо: чем он-то виноват в страданиях наших солдатиков, с которыми он их разделяет! — но уже слишком душа переворачивается за своего родного...

Сергей Васильевич привез известия, подтверждавшие наше отступление с доминирующей горы, — опять, ка­залось, ничем не вызванное и непонятное.

XVII. Эвакуация Ляояна

Поспав часа четыре-пять, мы, проснувшись, были удивлены затишьем. Как будто и войны нет. Яркое солн­це озаряло наш милый садик, где не было видно крови и не слышно было стонов, кругом царили тишина и, каза­лось, полный мир. Сергей Васильевич решил, что мне не­пременно нужно поехать отыскивать новые места для пе­ревязочных пунктов севернее Ляояна, стал отчаянно то­ропить меня, а когда я уехал (верхом, конечно), послал за мной еще Михайлова с целым штабом: уполномочен­ного, студентов и санитаров с флагами Красного Креста.

Как прогулка, поездка была очень приятной. В бли­жайшей деревне я нашел прелестную усадьбу богатого китайца, окруженную каменной стеной, с хорошими фан­зами, чистыми замощенными большими плитами двора­ми, садиками и огородами. Мы все съехались в ней и на ней сошлись: ее выбрал бы и каждый из нас в отдельно­сти, тем более, что другой такой и не было в деревне. Отпустив домой весь лишний персонал, Михайлов поехал со мной на 101-й разъезд, — конечная цель нашего пу­тешествия, верстах в двенадцати от Ляояна. Заняв и там несколько смежных фанз, мы зашли к будущим соседям, врачам дивизионного лазарета, где нашли старых знако­мых и выпили чайку. Казалось, мир продолжался, несмот­ря даже на орудийные выстрелы, которые стали изредка долетать до нас со стороны Ляояна. Вот прошел мимо нас товарный поезд. С ранеными? Нет, почти пустой, с чьим-то скарбом. Значит, раненые не прибывают — сла­ва Богу! Еще поезд, — опять без раненых, тоже пустой. В одном из товарных вагонов замечаем нашего правите­ля канцелярии, который уже дня два назад сложил ее и дневал и ночевал на ней в товарном вагоне. Весело рас­кланялись и едем еще искать помещений, — так как Сер­гей Васильевич просил занять все свободные фанзы. Поражаемся, однако, что подходят все еще и еще поез­да, устанавливаясь цепью один за другим на пути, за не­возможностью проехать.

— Да ведь это отступление, — догадывается Михай­лов. — Ляоян очищается!

На поезде, остановившемся на разъезде, замечаю врача одного из земских отрядов и подъезжаю к нему.

— Что делается в Ляояне? — спрашиваю.

— О, станция обстреливается, одной сестре Харьков­ского отряда ноги оторвало, врача ранило. Все вывозится.

Этого и следовало ожидать. Отступая на переднюю линию наших фронтов (а их было, если не ошибаюсь, три вокруг Ляояна), мы еще далеко не отдавали города, но, очистив доминирующую гору, мы передали ее японцам и тем поставили себя под расстрел. Говорят; будто на этой горе утром появился японец с белым флагом. Пока у нас рассуждали, стрелять в него или нет, он скрылся, а вслед за этим неприятель поднял на гору свою артиллерию и начал нас громить.

Взволнованные известиями, мы с Михайловым по­скакали в Ляоян и, помнится, всю дорогу мы с ним были единственные, ехавшие в этом направлении. Когда встре­тившийся нам врач узнал, куца мы едем, он уцивился.

— Там страшно, — сказал он.

И все шло нам навстречу: арбы, двуколки, верховые, солдаты, китайцы, — все это тянулось нескончаемой сме­шанной унылой чередой, будто шествие умерших на тот свет.

Канонада становилась все громче и злее.

На станции Ляоян №2 мы нашли аккуратно сложенное имущество Евгениевского госпиталя, убранное из города уже под огнем, когда снарядом была попорчена крыша их дома. Впоследствии Александровский рассказывал, что, ковда он приехал к Евгениевцам в эти опасные часы и пред­ложил вынести самое для них дорогое, — через несколько минут появились врачи, неся на руках гроб с телом умер­шего у них офицера (раненые были все уже эвакуированы).

Когда мы подъехали к Георгиевскому госпиталю, он собирался выносить своих раненых на платформу.

— А госпиталь ты сворачиваешь? — спрашиваю Да­выдова.

— Приказаний никаких не было.

Я попросил, чтобы, вынеся всех раненых и больных, он свернул госпиталь, согласно распоряжению Ф. Ф. Трепова, и пригласил бы сестер укладывать свои вещи. А они ходили по госпиталю, будто он заколдован от снарядов, и продолжали свое святое дело, не замечая, казалось, что опасность все к ним приближалась.

Настал темный южный вечер. Раненые и больные за­няли вплотную нашу платформу и подход к ней и ждали поезда.

Я вернулся в госпиталь поторопить сестер и пошел по палатам. Они были еще всем оборудованы: стояли кро­вати с помятым бельем и одеялами, тут и там — под­кладные судна, на столах кружки, было, словом, все, кро­ме образов. Опустевший госпиталь производил впечат­ление только что умершего человека: он еще весь тут, и теплый и мягкий, но жизни в нем нет. Я аукался с темно­той, боясь, не затерялся ли кто из тех восьми или девяти сот человек, которые помещались в этой огромной усадь­бе, — и молчание было гробовое... Грустный, могиль­ный обход! Давыдов предложил зайти в церковь, пустой покинутый шатер, и мы с ним в последний раз помоли­лись в Ляояне; это было что-то вроде литии над трупом много поработавшего госпиталя.

Тем временем выяснилось, что поезда нам уже не могут подать к платформе, и нужно нести больных и ра­неных к Ляояну №2. Несмотря на темноту, обстрелива­ние продолжалось, и снаряды ложились все ближе. Они долетали уже до деревни, в которой было наше Управле­ние, падали в общежитии приезжавших и резервных вра­чей и сестер, в так называемом «красном доме», и вот- вот должны были ударить в госпиталь или платформу. Больные чувствовали это и волновались, — каждый бо­ялся быть оставленным.

— Меня, меня, ваше высокородие, возьмите, — я не могу ходить...

Кто только мог, тот уползал пешком; приходилось ло­вить тех, кому это было вредно.

— Всех, всех унесем, родной...

Бац! — разорвалось неподалеку.

— Потушите огни, фонари потушите! — раздается громкий голос капитана К.

Продолжаем переноску в полном мраке, почти ощу­пью, затем с фонариком, светящимся только с одной сто­роны. Сестры Е. Н. Игнатьева и только что овдовевшая Хвастунова и Тучкова все время тут же, на платформе, помогают, успокаивают нетерпеливых и решительно от­казываются уходить, пока все не унесены.

Сама по себе канонада на таком расстоянии после ба­тареи не производила на меня никакого впечатления, но я ужасно боялся, чтобы какой-нибудь подлый осколок не задел нечаянно сестры или кого-нибудь из раненых или больных. Существует рассказ, будто так и случилось, и один из наших раненых был вторично ранен у нас на плат­форме, но я отношусь к этому скептически, так как все время толокся на ней и не видал этого, а видел, как один военный врач перевязывал на ней только что раненного, действительно, кажется, совсем близко от платформы.

Слава Богу, наконец всех унесли! Бегу опять в госпи­таль. Там все еще сидят сестры, доктор С. угощает их консервами из груш. Я поручаю ему провести их на Ляо-ян №2, и после настойчивых понуканий они уходят, оста­ется один Давыдов.

Я подсаживаюсь к нему на камешек, и мы раскурива­ем меланхолическую папироску. Пришли солдатики вы­носить вещи; я снова забегаю к Мантейфелю и Галле, чтобы посмотреть, не везут ли еще раненых, и, в случае чего, направить их прямо на Ляоян №2. Наконец, доби­раюсь и я туда, ожидая найти больных уже нагруженны­ми или даже уехавшими. Оказывается, они все здесь, рас­ставлены в палатках двух наших подвижных лазаретов, военных госпиталей и прямо на воздухе между шатрами, разочарованные, что они так мало подвинулись.

— Когда же наш поезд придет? Да придет ли он?.. Жи­вьем попадемся «ему»...

— Да нет, что ты! Увезем всех вас, а не то с вами останемся, да и не идет «он» сюда вовсе, — стараешься их успокоить.

— Да «он» то не придет, а снаряды-то «его» долетят, — говорят несчастные, измученные страдальцы...

Настала эта мучительная ночь ожидания поезда.

«Что, — думаешь, — встанет солнце, осветит непри­ятелю эти шатры, да как катнет он по ним и по железно­дорожному пути, вдоль которого вытянуты эти ряды но­силок, что будет тогда?!»

На разбросанных ящиках и чемоданах, в самых раз­нообразных и неудобных положениях, спят и дремлют усталые и озябшие от утренней свежести сестры и вра­чи. Мы с сестрой Л. Б. уселись на какой-то ящик очень удобно, но к нам подсел кто-то чужой.

— Пересядем, — говорит Л. Б., и мы переходим. Едва, однако, она хотела присесть на наш соблазнитель­ный диван, как из-под него поднялась красивая, грустная голова нашего священника, о. Николая Курлова, который захворал тифом и, тоже ожидая поезда, с головой заку­тавшись в бурку, пристроился на груде чемоданов. Было и смешно, и страшно неловко, и жаль мне стало ужасно беднягу, такого одинокого и беспомощного в своей тя­желой болезни.

Представь себе, сегодня (8-го сентября) я узнал, что он, бедный, не перенес ее и от прободного воспаления брюшины скончался. Эго был хороший, увлекающийся че­ловек, заботливо и сердечно относившийся к раненым и все записывавший их откровенные и бесхитростные рас­сказы. Мне больно подумать, что этот семейный человек (у него жена и трое маленьких детей, которые без него хворали дифтеритом, а он в Ляояне ужасно этим волно­вался) умер совершенно один, где-то в Куанченцзах.

Когда я в ту ночь тревожного ожидания в Ляояне №2 сидел и беседовал с одним из врачей и студентом Ф., к нам подошел интендантский чиновник и рассказал, что днем, около продовольственного пункта в Ляояне, трое из их служителей были ранены, и он просил нас их уб­рать. Очень характерно, что сам он, уходя оттуда, не по­заботился об этом, а теперь ночью, нас, находящихся за три-четыре версты и при своем деле, об этом просит. Конечно, я бы охотно сейчас же за ними отправился, но я не мог отлучиться, ожидая с минуты на минуту, в худ­шем случае с часу на час, прихода поезда, в который я должен был грузить раненых. Великодушный интендант

отошел, очень неудовлетворенный, казалось, даже не­годующий на равнодушие или малодушие Красного Кре­ста. Мы сделали, однако, попытку воспользоваться но­сильщиками и носилками дивизионного лазарета, так как мои собеседники собрались идти за ранеными, но дело не выгорело, и все остались.

Когда стало чуть-чуть рассветать, пришли из нашего Управления Александровский, Кононович и другие. При­шел и генерал Трепов, — стали ждать все вместе. Боль­ные поуспокоились и большею частью спали, а я боялся подходить к ним лишний раз, когда поезд упорно не шел, и каждую минуту могло начаться обстреливание.

Наконец, пришел желанный и, по счастью, всех вме­стил. С тем же поездом поехали сестры и врачи Георги­евского госпиталя. Остался только весь персонал Евге- ниевской общины со всеми сестрами и все имущество ее за недостатком мест и вагонов; имущество же Геор­гиевского госпиталя находилось частью на платформе, а частью еще в самой усадьбе, — ради него задержался и Давыдов.