Попытка реконструкции метапсихологического момента утраты

Рост либидо в момент утраты, столь таинственный на первый взгляд, становится совершенно понятным в свете метапсихологического анализа интроекции. Он появляется как попытка интроекции in extremis¹, как попытка поспешного любовно­го слияния с объектом. И вот каким образом.

Описывая захваченность либидо (Анна О ... заполнена «змеями», одна из моих больных — «блохами», другая — «фривольными» песенками), пациенты одновременно выражают свое удивление перед столь неожиданным событием. Либидо вторгается как разбушевавшийся поток, не заботясь об Имаго, охранителе вытеснения. «Неожиданность» означает, вне всякого сомнения, оправдание: «Это не я. Это произошло в мое отсутствие». Тем не менее, событие никогда до конца не вытесняется: «Это был сон, однако, и не сон». Перед неотвратимостью и риском того, чтобы не было уже слишком поздно, Я регрессирует на древний уровень, уровень галлюцинаторного удовлетворения. Здесь, как можно было увидеть, интроекция и инкорпорация еще составляют две стороны одного и того же механизма. За невозможностью реализоваться, преодолев запрет, надежда, столь долго хранимая, поставлена в безвыходную дилемму: смертельное отречение или же обманчивый триумф. Регрессия дозволяет последний, заменяя вещь фантазмом, интроективным процессом, магической и непосредственной инкорпорацией. Гал­люцинаторная реализация торжествует в оргазме.

Так получается, что эта регрессия к магии плохо интегрируется в актуальное строение Я. Я не упустит возможности осудить эту сиюминутную реализацию недвусмысленным приговором и немедленным вытеснением. Амнезия направлена на конкретное содержание момента, когда регрессия и оргазм имели место. Если кому-то при болезни горя удается сохранить сознательное воспоминание об оргазме (в чем он вторично себя обвиняет), то связь между последним и влече­нием к умирающему объекту всегда строжайшим образом цензурирована. Если болезнь горя демонстрирует оригинальность по сравнению с инфантильным не­врозом, от которого она отпочковывается, это и есть дополнительное вытеснение этой связи. Следствие: равным образом будет не опознаваться связь между орга­стическим моментом и следующей за ним болезнью горя.

' In extremis (лат.) — в крайнем выражении, экстремальная. — Примеч. А. Ш. Тхостова,

Это дополнительное вытесните, которое поражает галлюцинаторную реализацию желания, направленного на объект, ответственно за особенно интенсивное сопротивление, с которым в этом случае встречается психоаналитическая работ Оно сравнимо с сопротивлением, которое демонстрируют некоторые пациенты, подвергнутые до психоанализа наркопсихотерапевтическим попыткам. Слишком резко столкнувшиеся со своим желанием без последовательной предварительной работы по деконструкции Имаго, эти пациенты оказываются при пробуждении в той же ситуации, что и пациенты с болезнью горя, несущие, так же как и они, скрытое воспоминание момента незаконного сладострастия.

В этом случае, как и в предыдущем, вытеснение лишь отделяет. Оно, также, имеет цель бережно сохранить — хотя бы и в бессознательном — то, что Я может обо­значить лишь как чудесный труп, погребенный в некоторой степени в нем, и след которого оно не перестает искать в надежде его однажды оживить.

Пациент с болезнью горя, выбирающий психоанализ, кажется, совершенно иг­норирует в своем поиске точный момент. Тем не менее, это происходит, как если бы таинственный компас направлял его путь к могиле, где покоится вытесненная проблема.

Здесь стоит упомянуть персонаж Эдгара По, который, не сомневаясь в оккультной цели своего путешествия, идет под свинцовым небом убогими и жалкими краями, пока не доходит, вопреки упрекам своей души Психеи, до склепа Улалюм, где в тот же день годом раньше похоронена его возлюбленная. Эта поэма, досрочно психоаналитическая, хорошо изображает впервые в литературе действие бессознательного. Возвращение вытесненного здесь неизбежно свершается с фа­тальностью воспоминания в действии. То, что толкает, скажем мы, со слепой Ананке¹ бессознательного вновь переживать момент утраты, это — сладострастие, воз­никновение которого может в этот возвышенный момент заставить замолчать запреты.

Невольное юбилейное поминовение дает пример воскрешения незабываемого момента, когда смерть объекта дозволила его магическое завоевание в оргастической экзальтации.

Клинический пример

Случаи, когда болезнь горя диагностируется сразу, редки. Такая квалификация обычно происходит лишь на продвинутой стадии анализа, когда вся совокупность материала выстраивается вокруг смерти.

«Уходя с сеанса, был потрясен. Я рыдал. Я не знал, почему плакал. Я думал, что похоронил мою мать. Вы напомнили мне то, что я однажды сказал вначале: мне было нужно уехать, именно в этот вечер. И в этот вечер она умерла. Она уже несколько дней умирала. Я знал это, я ожидал этого. Это было словно бегство. Ниче­го не знать. Да нет, это не то. Совсем не то. Есть некая таинственная вещь. Она, умирающая, и я — мне трудно это сказать... желания, да, плотские желания меня совершенно охватили».

¹ Ananke — в греческой мифологии мать мойр — богинь, определявших человеческую судьбу. — Примеч. А. Ш. Тхостова.

«Что я однажды сказал вначале»: Тома, молодой журналист, эльзасского происхождения, начал анализ в состоянии крайней тревоги, усталости и депрессий. Мало-помалу он открывает некую регулярность в появлении: этих депрессивных состояний: они случаются по вторникам, в день, когда он потерял мать. Анализ выявил, что эта мать, любящая и столь любимая, была во многом образованием имаго: разбушевавшееся море, которое вырывает с корнем деревья, род жесткого мужчины-женщины, владеющего деньгами и т. д.

Вот как инкорпорировалось подобное имаго, ограждая фаллические и генитальные интроекции: «Я был маленьким мальчиком. Мама мыла меня в тазу. Мой член стал очень большим. Внезапно она его схватила: "Видишь, когда нападают, можно поразить мужчину в его половой орган"». Желание маленького мальчика и желание мате­ри удачно встретились на момент — но лишь на момент. Малоутешительная идея, что эрекция побуждает у матери одновременно и желание и агрессивность ее Сверх-Я по отношению к пенису. Такое противоречие приводит к образной инкорпорации желания и материнского Сверх-Я. Фиксированный на этом имаго, Тома без конца пытается вновь найти тот момент, как для того, чтобы победить запрещающее Сверх-Я, так и для того, чтобы довести до триумфа общее желание.

Многочисленные сны о дожде, наводнении и купании напоминают образ матери-«прачки».

«Маленькая дорожка. Посередине кабинет. Я облегчаюсь. Сколько лет мальчику? — спрашивает кто-то. Я хочу спастись. Но перед дверью мойщицы, прачки. Я не знаю, заметили ли они меня. Они работали, они смеялись, смеялись». «Весь ваш квартал погружен под воду. Мне очень нравится ваш квартал. Мне очень нравятся антиква­ры, очень нравится ваш маленький сад во дворе» (Я вас очень люблю, помойте меня, как это любила делать моя мать). Но, едва коснувшись совместного желания, вновь возникает Сверх-Я внешней матери, чтобы стереть его: «Тип скупой, грубой, мускулинизированной женщины, которая донимает вас. В сущности, зачем платить ана­литику, а не сантехнику?» Но против этого имаго Тома восстает. Во сне он приводит в Париж китайцев, которые кладут асфальт и гримасничают, с головой между ног. «Я люблю людей, которые заставляют с собой считаться, которые самоутверждают­ся, которые говорят: "Я, я! (Moi, je)"» (Я хочу, чтобы моя мать признала свое жела­ние меня).

Мы перед Рождественскими каникулами. Тома вспоминает, насколько он любил постель своей матери.

Она вставала, а он проскальзывал под одеяло. Его бунт начал приносить свои плоды: Тома приблизился к своему желанию по отношению к матери, а внутренняя мать, в свою очередь, признает свое собственное вытеснение и свой собственный сексуальный страх: «В сущности, я бы с трудом занималась сексуальным воспитанием ребенка. Я бы боялась» (как мать). Увеличение депрессии.

Мы за два сеанса до каникул, и Тома называет себя полностью опустошенным; остались слова лишь для недомоганий, своей тревоги, своих неудач.

Но в конце сеанса он рассказывает этот сон: «Забавная картинка. Очень светлая, очень ясная, словно внезапно озаренная светом. Как мне могло такое присниться? Моя мать, моя бедная мать. Я говорю это, потому что здесь нужно говорить все. Если бы не это, я поспешил бы это забыть. Я вижу ее на ее больничной кровати,

вожделеющей, несмотря на ее возраст, женщиной, которая еще испытывает плотские желания. Глаза ее полны... она трепещет... ноги раздвинуты. Старая куртизанка. Затем рельсы, рельсы, рельсы (аллюзия побега в момент агонии). А я, пока смотрел на нее, разрушал, разрушал, разрушал (ruinais). Нет! Я мочился (urinais)! (Действительно, с тех пор как она умерла, Тома разрушается, чтобы удержать именно этот день «мочи», то есть эксгумировать общее желание, чтобы довести его до триумфа, «разрушая» Сверх-Я матери). Тома очень удивлен, когда я напоминаю ему этот момент. «Да, я уехал поспешно и вдруг, непонятным образом, я был охвачен неистовым желанием».

Вот в этом и есть вытесненное содержание, которое теперь оживает в трансфере: аналитик-мать уезжает и «умирает». Тома говорит этой агонизирующей ста­рухе: так стань для меня куртизанкой (ласкать мой пенис в ванной), так как ты этого тоже хочешь. После этого сеанса Тома, потрясенный, может, наконец, опла­кать свою мать и, таким образом, несколько облегчить вес фиксации, относящей­ся к имаго.