Писание картин и демонстрация: называть не значит действовать

В результате у меня сложилось «контртрансферентное убеждение» в том, что прямой язык аффекта и желания Дидье следовало искать скорее в его писании кар­тин, чем в его речи. Я также поняла, что мы, вероятно, ранее допустили ошибку, ограничивая лечение рассмотрением защитной речевой деятельности Дидье, вме­сто того чтобы также уделить время тем способам выражения, посредством ко­торых, по-моему, он ранее закодировал свои травмы и желания. Он принес мне несколько образцов своей художественной деятельности — комбинации колла­жей и живописи — и по одной за сессию объяснял их мне. Меня поразила сила этого связанного с живописью «дискурса», которая находилась в резком контра­сте с нейтральностью, крайней вежливостью и абстрактным дискурсом, который был характерен для его прежнего поведения со мной. Этот художник работал с различным материалом — с покорными объектами, которые были поломаны, раз­биты и расщеплены на куски, как если бы они были безжалостно убиты — и та­ким образом создавал новую идентичность. И ни одно лицо не оживляло фраг­менты этих изуродованных персонажей, которые были в основном женского пола и которые показывались как обладающие ничтожной сущностью и непред­виденным уродством.

Таким образом, «черная дыра» травмы идентичности нашла свой язык в писании картин. Будучи оставлено без изолирующего доступа к обсессивной речи, садистическое влечение Дидье получило свободу выражения. Наружу вышло наслаждение, которому требовались фрагменты тел других людей для подпит­ки первертной фантазии, которая не была доступна даже во время мастурбаторного акта.

Я заменила умершую мать, которая была достаточно добра, принимая художественные творения своего сына, даже хотя она никогда не показывала какой-либо реакции на них. Однако имелось одно важное отличие: давая название садистическим фантазиям, я отделила себя от материнской позиции и сделала самую на­стоящую «фантазматическую прививку» этому пациенту. И действительно, когда эротическое содержание дерзкой визуальной репрезентации не осознается или когда оно отрицается посредством использования эстетических абстракций, мо­жем ли мы действительно говорить о фантазии? В случае Дидье я полагала, что данный вопрос был обоснованным, так как создаваемые им «образы» (которые,

для меня, представляли его фантазии), казались изолированными от его сознательного дискурса, будучи недоступны, как и сам он, для какой-либо ассоциативной работы, которая могла бы нас привести к его бессознательной фантазии.

Поэтому я начала давать название этим погребенным фантазиям (либо изолированным, либо подлинно отщепленным), а также их сексуальному смыслу. Таким образом, я предлагала странную интерпретацию, если ее вообще можно назвать таковой, интерпретацию, которая несла в себе свидетельство явного контртрансферентного элемента. Я предлагала Дидье свои собственные фанта­зии, которые пробуждали во мне его картины. Однако в процессе следования таким путем между нами установился воображаемый и символический контакт. Даже хотя он находил мой дискурс «редуцирующим» и «сверхупрощенным», Дидье начал принимать, корректировать, изменять или отвергать мои интерпре­тации его коллажей. Начиная с этого времени и далее, он смог давать собствен­ное наименование своей фантазматической деятельности, которая скрывалась на его невозмутимой техникой создания картин. Произошли три психических события, которые, по-видимому, оказались поворотными моментами в анализе Дидье.

Взломать ее лицо

Он рассказал о том, что ранее дрался со своей женой, которая родилась и росла в другой стране. Я подчеркнула, что он хотел «взломать лицо женщины-иностранки». Дидье отверг мою интерпретацию, заверив меня, что в его глазах я бы­ла женщиной-иностранкой. Было трудно себе представить, что жена Дидье была объектом перверта, так как его сексуальные действия были столь уединенными. Тем не менее, в форме позволяющего, если не попустительствующего Сверх-Я, она «принимала участие» в его мастурбаторном удовольствии. Она побуждала не столько агрессию своего мужа, сколько его явное ее игнорирование. Он мог, та­ким образом, игнорировать сексуальный акт с другим человеком (она не заслу­живает это, значит «это» дерьмо) и расщеплять [дробить] очерненный эротиче­ский акт мастурбаторного удовольствия.

«Иностранное происхождение» его жены служило страховкой от страха быть проглоченным и сожранным вследствие того удовлетворения, которое давала и получала его мать: она пришла из какого-то другого мира; она не могла быть столь соблазнительной и деструктивной, как «La mere». Дидье мог таким образом превратить ее в жертву всемогущества, которое, в конечном счете, отыгрыва­лось, весьма вероятно желалось и, в отличие от случая его матери, никогда не переводилось в действие.

За этой сессией последовал ряд крайне яростных взаимодействий между Дидье и его женой. После этих ссор он заговорил более свободно и в больших подробностях относительно своей сексуальности, а также относительно своей генитально-анальной мастурбации. Возникшая в результате смесь интенсивного ликования и стыда находилась в разительном контрасте с его обычной скромностью. В каче­стве воспоминания абсолютного переживания и полиморфного возбуждения мастурбация служила отыгрыванием безграничного садомазохистического тела, полного тела, ставшего сексуальным органом, которое желало избавляться от

любых сильных напряжений, так как было неспособно переводить напряжения в слова или в контакт с другим человеком¹.

Даже рот Дидье оставался запертым «матерью», которая была неприкасаемой в его памяти — условие, которое очень хорошо символическим образом выража­ли «запертые» апартаменты матери. Будучи очень поздно отнят от груди, Дидье хранил секрет такой невыразимой словами оральности, разместив сексуальное напряжение в анальной и генитальной зонах, развившихся позднее. Такая «запертость» рта может быть связана с рано развившимся и алхимическим исполь­зованием языка, который оставался нейтрализованным и механическим в тече­ние длительного времени, как и оральность Дидье.