Лекция вторая. Приемы детского анализа

Я допускаю, что мои последние выводы произвели весьма странное впечатление на практических аналитиков. Весь арсенал изложенных мною приемов во многом противоречит правилам психоаналитической техники, которыми мы до сих пор руководились.

Рассмотрим еще раз мои приемы. Я обещаю маленькой девочке, что она выздоровеет: при этом я исхожу из тех соображений, что нельзя требовать от ребенка, чтобы он пошел по неизвестной ему дороге с незнакомым ему человеком к цели, в которой он не уверен. Я исполняю его очевидное желание зависимости от авторитета и уверенности в успехе. Я открыто предлагаю себя в союзники и вместе с ребенком критикую его родителей. В другом случае я веду тайную борьбу против домашней обстановки, в которой живет ребенок, и всеми средствами домогаюсь его любви. Я преувеличиваю опасность симптома и пугаю пациента для достижения своей цели. И, наконец, я вкрадываюсь в доверие к детям и навязываю себя им, хотя они уверены, что отлично могут справиться и без меня.

Куда же исчезает предписанная аналитику строгая сдержанность, осторожность при обещании пациенту возможности выздоровления или даже только улучшения, его абсолютная выдержанность во всех личных делах, полная откровенность в оценке болезни и неограниченная свобода, которая предоставляется пациенту, в любой момент прекратить по своему желанию совместную работу? Хотя мы поддерживаем представление о такой свободе и у маленьких пациентов, но это остается в большей или меньшей степени фикцией: приблизительно так же обстоит дело и в школе. Если принять всерьез вытекающую отсюда свободу действий, то, по всей вероятности, на следующий день все классы бы опустели. Я защищаюсь от возникшего, вероятно, у вас предположения, что я поступила таким образом вследствие незнания или нарочитого пренебрежения правилами психоаналитической техники. Я полагаю, что я развила лишь в большей степени основные элементы тех приемов, которыми пользуетесь вы все по отношению к своим пациентам, не акцентируя этого. Может быть, я в своей первой лекции несколько преувеличила разницу между первоначальной ситуацией ребенка и взрослого. Вы знаете, как скептически мы относимся в первые дни к решению пациента лечиться и к тому доверию, которое он питает к нам. Мы опасаемся, что можем потерять его еще до начала анализа, и обретаем прочную почву для наших действий только тогда, когда мы вполне уверены в том, что возникла ситуация переноса. В первые дни с помощью ряда приемов, мало чем отличающихся от длительных и необычных приемов, применяемых мною в работе с детьми, мы действуем на него почти незаметно, так, чтоб не было никаких особых усилий с нашей стороны.

Возьмем, например, депрессивного, меланхоличного пациента. В действительности аналитическая терапия и техника не предназначены для таких случаев. Но там, где такое лечение предпринимается, необходим подготовительный этап, в течение которого мы пробуждаем в пациенте интерес и мужество, необходимое для аналитической работы, ободряя его и вникая в его личные потребности. Приведем еще один пример. Как вам известно, правила психоаналитической техники предостерегают нас от того, чтобы приступать слишком рано к толкованию сновидений и не посвящать таким образом пациента в его внутренние процессы, которые еще непонятны ему и которые могут вызвать у него только протест. Однако, если мы имеем дело с умным, образованным, скептически настроенным больным, страдающим неврозом навязчивости, то нам даже бывает приятно преподнести ему сразу же в начале лечения особенно красивое и убедительное толкование сновидения. Этим мы его заинтересовываем, удовлетворяем его высокие интеллектуальные запросы и, в сущности, делаем то же самое, что и работающий с детьми аналитик, демонстрирующий маленькому мальчику, что он умеет показывать с помощью бечевки более интересные фокусы, нежели сам ребенок. Точно так же существует аналогия в том, что, имея: дело с капризным и запущенным ребенком, мы становимся на его сторону и выражаем готовность помочь ему в борьбе с окружающим миром. Мы показываем также и взрослому невротику, что хотим помочь ему и поддержать его, и при всех семейных конфликтах мы всегда принимаем его сторону. Следовательно, и в данном случае мы становимся интересными и полезными для него людьми. Вопрос о влиянии сильной личности и авторитета тоже играет здесь важную роль. Наблюдение показывает, что на первых этапах анализа опытному и пользующемуся всеобщим уважением аналитику гораздо легче удержать своих пациентов и предотвратить их «бегство», чем молодому начинающему аналитику. Первому не приходится испытывать на себе во время первых сеансов стольких проявлений «отрицательного переноса», проявлений ненависти и недоверия, как последнему. Мы объясняем себе это различие неопытностью молодого аналитика, недостатком такта в обращении с пациентом, его поспешностью или слишком большой осторожностью в толкованиях. Однако я полагаю, что в данном случае следовало бы принять во внимание исключительно внешний фактор, связанный с авторитетом. Пациент спрашивает себя и не без основания: что это за человек, который претендует на то, чтобы стать таким огромным авторитетом? Дает ли ему право на это его положение в обществе или отношение к нему других людей? Мы не должны трактовать это однозначно как оживление старых импульсов ненависти; в данном случае мы имеем дело скорее с проявлением здорового, критического ума, дающего знать о себе перед тем, как пациент попадает в ситуацию аналитического переноса. При такой оценке положения вещей аналитик, пользующийся известностью и уважением, имеет те же преимущества, что и работающий с детьми аналитик, который сильнее и старше, чем его маленький пациент, и который становится сильной личностью, исключая всякие сомнения, если ребенок чувствует, что его родители ставят авторитет аналитика выше своего.

Следовательно, основные элементы такого подготовительного этапа лечения, о которых я говорила выше, имеют место и при анализе взрослых пациентов. Но мне кажется, что я неправильно формулировала свою мысль.

Было бы правильнее сказать: в технике анализа взрослых людей мы обнаруживаем еще элементы тех приемов, которые оказались необходимыми по отношению к ребенку. Границы их использования определяются тем, в какой мере взрослый пациент, с которым мы работаем, остается незрелым и зависимым существом и насколько он, следовательно, приближается в этом отношении к ребенку.

До сих пор речь шла только о подготовительном этапе лечения и о создании аналитической ситуации.

Допустим теперь, что аналитику действительно удалось с помощью вышеприведенных приемов завоевать доверие ребенка, вызвать у него осознание своей болезни и, руководствуясь своим собственным решением, стремится теперь изменить свое состояние. Таким образом, перед нами стоит второй вопрос, рассмотрение тех приемов, которыми мы располагаем для собственно аналитической работы с ребенком.

В технике анализа взрослых пациентов мы имеем четыре таких вспомогательных приема. Мы пользуемся, во-первых, всем тем, что может нам дать сознательное воспоминание пациента, для составления возможно более подробной истории болезни. Мы пользуемся толкованием сновидений. Мы перерабатываем и интерпретируем свободные ассоциации, которые дает нам анализируемый. И пользуясь, наконец, интерпретацией его реакций переноса, мы пытаемся проникнуть в те его прежние переживания, которые никак иначе не могут быть переведены в сознание. Вы должны будете в дальнейшем терпеливо подвергнуть систематическому рассмотрению эти приемы и проверить, могут ли они быть применены и использованы в детском анализе.

Уже при составлении истории болезни на основании сознательных воспоминаний пациента мы наталкиваемся на первое отличие. Имея дело со взрослым пациентом, мы стараемся не использовать сведений, полученных от членов его семьи, а полагаемся исключительно на те сведения, которые он сам может нам дать. Мы обосновываем это добровольное ограничение тем, что сведения, полученные от членов семьи больного, в большинстве случаев бывают ненадежными, неполными и окраска их обусловливается личной установкой того или иного члена семьи по отношению к больному. Ребенок же может рассказать нам очень немногое о своей болезни. Его воспоминания ограничены коротким периодом времени, пока на помощь ему не приходит анализ. Он так занят актуальными переживаниями, что воспоминания о прошедшем бледнеют в сравнении с ними. Кроме того, он сам не знает, когда возникли его отклонения и когда он стал отличаться от других детей. Ребенок не склонен еще сравнивать себя с другими детьми, у него еще слишком мало собственных критериев, по которым он мог бы судить о своей недостаточности. Таким образом, аналитик, работающий с детьми, фактически собирает сведения об анамнезе у родителей пациента. При этом он учитывает всевозможные неточности и искажения, обусловленные личными мотивами.

Зато в области толкования сновидений те же приемы, какие применяются при анализе взрослых, остаются в силе и для детского анализа. Во время анализа частота сновидений у ребенка такая же, как и у взрослого. Ясность или бессвязность сновидений зависит как в одном, так и в другом случае от силы сопротивления. Тем не менее детские сновидения гораздо легче интерпретировать, хотя они в процессе анализа не всегда бывают так же просты, как примеры, приведенные в «Толковании сновидений». Мы находим в них все те искажения исполнения желаний, которые соответствуют более сложной невротической организации маленьких пациентов. Нет ничего проще, чем сделать понятным для ребенка его сновидение. Когда он впервые рассказывает мне сновидение, я говорю ему: «Само сновидение ничего не может создать; каждый его элемент был откуда-нибудь почерпнут». Затем я отправляюсь вместе с ребенком на поиски. Он увлекается отыскиванием отдельных элементов сновидения подобно игре в кубики, и он с большим удовлетворением следит за тем, в каких ситуациях реальной жизни встречаются отдельные визуальные и звуковые образы сновидения. Может быть, это происходит оттого, что ребенку сновидения ближе, чем взрослому человеку. Может быть, он, отыскивая смысл в сновидении, не удивляется ничему, поскольку раньше никогда не слышал мнения взрослых о бессмысленности сновидений. Во всяком случае он гордится удачным толкованием сновидения. Кроме того, я часто видела, что даже неразвитые дети, оказавшиеся весьма неподходящими для анализа во всех других пунктах, справлялись с толкованием сновидений. В двух случаях я долгое время вела анализ почти исключительно с помощью сновидений.

Но даже если маленький сновидец не дает нам свободных ассоциаций, часто имеется возможность осуществить толкование сновидения. Нам гораздо легче изучить ситуацию, в которой находится ребенок, охватить его переживания: круг лиц, с которыми он контактирует, значительно уже, чем у взрослого человека. Обычно мы позволяем себе использовать для интерпретации собственное восприятие ситуации взамен отсутствующих свободных ассоциаций. Нижеследующие два примера детских сновидений, не представляя собой ничего нового, послужат наглядной иллюстрацией вышесказанного.

На пятом месяце анализа десятилетней девочки я подхожу, наконец, к вопросу о ее онанизме, в котором она сознается с глубоким чувством вины. Во время мастурбации она испытывает ощущение сильного жара, и ее отрицательное отношение к действиям, связанным с гениталиями, распространяется также на весь спектр подобных ощущений. Она начинает бояться огня, не хочет носить теплого платья. Опасаясь взрыва, она не может смотреть без страха на пламя в газовой печи, расположенной в ванной комнате рядом с ее спальней. Однажды вечером в отсутствие матери няня хочет растопить печь в ванной комнате, но не может сама справиться и зовет на помощь старшего брата. Он тоже ничего не может сделать. Маленькая девочка стоит рядом, и ей кажется, что она могла бы справиться с этим. В следующую ночь ей снится та же самая ситуация, с той лишь разницей, что в сновидении она действительно помогает растопить печь, но допускает при этом какую-то ошибку, и печь взрывается. В наказание за это няня держит ее над огнем, так что она должна сгореть. Она просыпается в сильном страхе, будит тотчас же свою мать, рассказывает ей свое сновидение и заканчивает свой рассказ предположением (основанным на своих аналитических познаниях), что это было, вероятно, сновидение, связанное с мыслями о наказании. Других свободных ассоциаций она не дает. Однако в данном случае мне было легко дополнить их. Манипуляции с печкой символизируют, очевидно, ее манипуляции с собственным телом. Подобное же поведение, по ее мнению, свойственно и ее брату. «Ошибка» в сновидении является выражением ее собственной критики; взрыв, вероятно, символизирует характер ее оргазма. Няня, предостерегающая ее от онанизма, имеет таким образом основание для ее наказания.

Два месяца спустя она увидела второе сновидение, связанное с огнем. Сон был следующего содержания: «На радиаторе центрального отопления лежат два кирпича разного цвета. Я знаю, что дом сейчас загорится, и испытываю страх. Затем кто-то приходит и забирает кирпичи». Когда она проснулась, ее рука лежала на гениталиях. На этот раз она дает свободные ассоциации в связи с одним элементом сновидения, а именно с кирпичами: ей сказали, что если положить себе кирпичи на голову, то не будешь расти. Исходя из этого, можно без труда дать толкование этого сновидения. «Не расти» — это наказание, которое она боится понести за .свой онанизм. Значение огня мы знаем из прежнего сновидения, он — символ ее сексуального возбуждения. Таким образом, она занимается онанизмом во сне. Воспоминание предостерегает ее, напоминает обо всех запретах, касающихся онанизма, и она испытывает страх. Неизвестным лицом, убравшим кирпичи, являюсь, вероятно, я со своим успокаивающим влиянием.

Не все сновидения, имеющие место во время детского анализа, могут быть легко истолкованы. Но, в общем, права была эта маленькая девочка, страдавшая неврозом навязчивости, которая обычно начинала свой рассказ следующими словами: «Сегодня я видела странное сновидение. Но мы с тобой скоро узнаем, что все это значит».

Наряду с толкованием сновидений большую роль в детском анализе играют также грезы. Многие из детей, в работе с которыми я приобрела свой опыт, были страстными мечтателями. Рассказы об их фантазиях были для меня наилучшим вспомогательным средством при анализе. Обычно бывает очень легко побудить детей, доверие которых уже завоевано, к рассказам о своих дневных фантазиях. Они рассказывают их легче. Очевидно, стыдятся их меньше, чем взрослые люди, которые называют свои мечты «ребяческими». В то время, как взрослый человек обычно подвергает свои грезы анализу с запозданием и неохотно — именно вследствие чувства стыда и отрицательного к ним отношения, — появление их у ребенка часто оказывается значительным подспорьем во время трудных первоначальных этапов анализа. Следующие примеры проиллюстрируют три типа таких фантазий.

Простейшим типом являются грезы как реакция на дневное переживание. Так, например, вышеупомянутая маленькая мечтательница в период, когда борьба с ее братьями и сестрами за первенство играла важнейшую роль в ее анализе, реагирует на кажущееся пренебрежительным отношение к ней в семье следующей фантазией:

«Я вообще не хотела бы родиться, я хотела бы умереть. Иногда я представляю себе, что я умираю и потом опять появляюсь на свет в виде животного или куклы. Если я появляюсь на свет в виде куклы, то я знаю, кому я хотела бы принадлежать: маленькой девочке, у которой раньше служила моя няня; она была очень милая и хорошая. Я хотела бы быть ее куклой, и пусть бы она обращалась со мной, как вообще обращаются с куклами; я бы не обижалась на нее. Я была бы прелестным, маленьким ребенком, меня можно было бы умывать и делать со мной все, что угодно. Девочка любила бы меня больше всех. Даже если она получила бы в подарок новую куклу, я все равно продолжала бы оставаться ее любимицей. Она никогда не любила бы другую куклу больше, чем меня». Следует ли упоминать что ее брат и сестра, на которых больше всего была направлена ее ревность, были младше ее. Ни одно ее сообщение, ни одна ассоциация не могли бы яснее иллюстрировать ее актуальную ситуацию, чем эта маленькая фантазия.

Шестилетняя девочка, страдающая неврозом навязчивых состояний, в течение начального этапа анализа живет в знакомой семье. У нее наступает очередной припадок агрессии, который резко осуждается другими детьми. Ее маленькая подруга отказывается даже спать с ней в одной комнате, что очень обижало мою пациентку. Но во время анализа она рассказывает мне, что няня подарила ей игрушечного зайчика за то, что она была умницей, и уверяет меня вместе с тем, что другие дети охотно спят с ней в одной комнате. Потом она рассказывает мне о видении, которое неожиданно посетило ее во время отдыха. Она будто бы не знала, что это ее творение. Однажды жил маленький заяц, с которым его родные обращались плохо. Они хотели позвать человека, чтобы тот зарезал его. Зайчик узнал об этом. У него был совсем старенький автомобиль, на котором все-таки можно было ехать. Он сел в него ночью и уехал. Он приехал к красивому дому, в котором жила девочка (здесь она называет свое имя). Она услышала его плач, сошла вниз и впустила его, и он остался у нее жить. Таким образом она выражает свое чувство, что она лишняя и нежеланная, чувство, которое она хотела скрыть при анализе от меня и даже от себя. Она сама фигурирует в этом сновидении в двух ролях: во-первых, в образе нелюбимого маленького зайчика, а во-вторых, в образе девочки, которая отнеслась к зайчику так, как она хотела бы, чтобы обращались и с ней.

Вторым, более сложным, типом являются грезы с продолжением. С детьми, создающими такие грезы, как правило, бывает легко уже с самого первого этапа анализа войти в такой тесный контакт, что они ежедневно рассказывают продолжение своей фантазии, исходя из чего можно судить об актуальном внутреннем состоянии ребенка.

В качестве третьего примера я приведу случай из анализа девятилетнего мальчика. Хотя в его грезах фигурируют разные люди и разные ситуации, однако они воспроизводят один и тот же тип переживаний в разных вариациях. Он начал сеанс с рассказов о многочисленных накопившихся у него фантазий. Во многих из них главными действующими лицами были герой и король. Король угрожает герою пытками и убийством, герой избегает этого всевозможными способами. Всевозможная техника, особенно воздушный флот, играет большую роль при преследовании героя. Большое значение имеет также режущая машина, выпускающая при движении серповидные ножи в обе стороны. Фантазия кончается тем, что герой побеждает и поступает с королем так, как тот хотел поступить с героем.

В другой фантазии он видит учительницу, которая бьет и наказывает детей. В итоге дети окружают ее, побеждают и бьют ее до тех пор, пока она не умирает.

В третьем варианте фигурирует машина, которая наносит удары. В конце концов в нее вместо пленника, для которого она предназначена, попадает сам мучитель.

У мальчика был целый запас таких фантазий с бесконечными вариациями. Совершенно не зная ребенка, мы догадываемся, что в основе всех этих фантазий лежит защита и месть за угрозу кастрации или, иными словами, в фантазиях кастрация производится над теми, кто угрожал ею. Вы должны согласиться, что при таком начале анализа можно сделать ряд выводов, весьма существенных для дальнейшего течения анализа.

Другим техническим вспомогательным средством, которым я пользовалась в некоторых случаях наряду со сновидениями и грезами, было рисование. В трех упоминаемых мною историях рисование заменило мне на некоторое время почти все другие вспомогательные приемы. Так, например, та девочка, которой снился огонь, в период, когда она была занята своим кастрационным комплексом, беспрерывно рисовала страшные человекоподобные чудовища с чрезмерно длинным подбородком, длинным носом, бесконечно длинными волосами и страшными зубами. Имя этого часто встречающегося в ее рисунках чудовища было «кусака». Его занятием было, очевидно, откусывание члена, который был изображен на его теле в разных вариантах. Содержанием целого ряда других рисунков, которые она создавала во время сеансов, сопровождая ими свои рассказы или же молча, были разнообразные существа, дети, птицы, змеи, куклы, все с бесконечно вытянутыми в длину руками, ногами, клювами и хвостами. На другом рисунке, относящемся к тому же периоду, она с быстротой молнии изобразила все то, чем она хотела бы быть: мальчика (для того, чтобы иметь член), куклу (чтобы быть самой любимой), собачку (которая была для нее представителем мужского пола) и юнгу, позаимствованного ею из фантазии, в которой она одна сопровождает в виде мальчика своего отца в кругосветном путешествии. Над всеми этими фигурами находился еще рисунок из сказки, которую она слышала, но отчасти выдумала сама: ведьма, вырывающая великану волосы. То есть опять-таки изображение кастрации, в которой она в то время обвиняла свою мать. Удивительное впечатление производила серия картин из гораздо более позднего периода, где в противоположность этому королева дает маленькой принцессе, стоящей перед ней, прекрасный цветок на длинном стебельке (очевидно, опять символ пениса).

Совсем иными были рисунки маленькой девочки, страдавшей неврозом навязчивых состояний. Она иногда сопровождала иллюстрациями рассказы о своих анальных фантазиях, которые заполняли первый этап анализа. Так, например, она нарисовала сказочную страну, где все обилием дышит, в которой люди вместо того, чтобы проесть себе дорогу через горы каши и пирогов, как они это делают в сказке, должны съедать громадныe кучи навоза. Кроме того, у меня есть целый ряд ее рисунков, которые изображают в нежнейших тонах цветы и сады и выполнены с величайшей тщательностью, чистотой и аккуратностью. Рисунки эти относятся к тому именно периоду, когда она рассказывала мне свои отвратительные анальные фантазии.

Я боюсь, что я нарисовала вам слишком идеалистическую картину взаимоотношений при детском анализе. Члены семьи охотно дают необходимые сведения; ребенок сам оказывается усердным интерпретатором сновидений, рассказывает нам свои многочисленные фантазии и предоставляет нам, кроме того, целые серии интересных рисунков, на основании которых можно сделать те или иные выводы о его бессознательных импульсах. После всего вышеизложенного, казалось бы, не совсем понятно, почему детский анализ до сих пор считается особенно трудной областью аналитической техники и почему многие аналитики заявляют, что они не знают, как приступить к лечению детей.

Ответить на это нетрудно. Все описанные мною преимущества аннулируются благодаря тому, что ребенок отказывается давать нам свободные ассоциации. Он ставит аналитика в затруднительное положение, поскольку основной прием, на котором построена собственно аналитическая техника, здесь почти совершенно неприменим. Требования, предъявляемые к взрослым пациентам, как-то: удобное лежачее положение, сознательное решение не подвергать критике приходящие ему в голову мысли, сообщать аналитику все без исключения и обнажать, таким образом, то, что скрывается под поверхностью его сознания, — находятся в явном противоречии с сущностью ребенка.

Разумеется, совершенно верно, что ребенка, которого вы привязали к себе вышеописанным образом и который испытывает потребность в вашем обществе, можно заставить сделать многое. Он согласится иногда на ваше предложение сообщить свободные ассоциации, но только на короткое время и в угоду аналитику. Полученные таким образом свободные ассоциации могут оказаться очень полезными и в случае затруднительной ситуации приносят нам иногда неожиданное объяснение. Однако они всегда имеют характер одноразового вспомогательного акта, а не прочного базиса, на который должна опираться вся аналитическая работа.

Находясь в затруднительном положении и не зная, что предпринять далее, я иногда предлагала одной маленькой девочке, которая было особенно послушна при анализе и охотно исполняла мои желания и которая при больших способностях к рисованию отличалась прекрасной зрительной памятью, «представлять какие-нибудь картины». Тогда она садилась на корточки с закрытыми глазами и прислушивалась к тому, что происходило в ней.

Таким образом она действительно дала мне объяснение затянувшейся ситуации, обусловленной сопротивлением. Темой наших бесед была тогда борьба с онанизмом и освобождение от няни, к которой она относилась с удвоенной нежностью для того, чтобы защититься от моих попыток устранить ее привязанность. Я предложила ей «представить какую-нибудь картину», и первое, что она увидела, это как «няня улетает через море». В дополнение она сообщила, что вокруг меня танцевало много чертей и это означало, что я заставлю няню уйти, но тогда она лишится защиты от онанистического искушения, и я сделаю ее «гадкой».

Иногда на помощь нам приходят случайные и непроизвольные ассоциации, и даже чаще, чем ассоциации, возникающие по нашей просьбе и по желанию пациента. Здесь я опять хочу привести пример с маленькой девочкой, страдавшей неврозом навязчивых состояний. На важном этапе анализа возникла необходимость показать ей, что она испытывает к своей матери ненависть, от которой она до сих пор ограждала себя созданием в себе «черта», безличного олицетворения всех импульсов ненависти. До сих пор охотно следуя за мной в анализе, в этом месте она стала проявлять сопротивление. В это же время в домашней обстановке она на каждом шагу демонстрировала упрямство и злость, и по этому поводу я доказывала ей ежедневно, что вести себя так плохо можно только по отношению к человеку, которого ненавидишь. В итоге, под влиянием приведенных мною все новых и новых доказательств, она как будто уступила, но теперь хотела узнать у меня также и причину чувства ненависти к якобы очень любимой матери. Я отказывалась, так как сама не знала этой причины. После минутного молчания она сказала: «Я думаю, что причина в сновидении, которое я видела однажды (несколько недель назад) и которого мы так и не поняли». (Я прошу ее повторить содержание этого сновидения, что она охотно исполняет): «Там были все куклы, и мой зайчик тоже был там. Тогда я ушла, а зайчик стал горько плакать. Мне стало так жаль зайчика. Мне кажется, что я теперь всегда подражаю зайчику и плачу так же, как он». В действительности, конечно, было наоборот: не она подражала зайчику, а зайчик подражал ей. Она сама представляет в этом сновидении мать и обращается с зайчиком так, как мать обращалась с ней. Связывая это сновидение с вопросом о причине ненависти к матери, она обнаруживает, наконец, то чувство, которое сознательно не хотела открыть матери: мать постоянно оставляла ее именно тогда, когда ребенок больше всего нуждался в ней.

Несколько дней спустя она еще раз повторяет этот процесс. Я настойчиво стараюсь привести ее вновь к этой теме после того, как ее грустное настроение, прояснившееся на минуту, опять овладевает ею. Она ничего не отвечает, но вдруг говорит с глубокой задумчивостью:

«Летом в Г. очень красиво, вот туда я хотела бы опять поехать». При подробном расспросе выясняется, что во время пребывания в этой дачной местности она пережила один из наиболее тяжелых периодов своей жизни. Ее старший брат заболел коклюшем, и его отвезли к родителям в город, а она с няней и двумя младшими детьми осталась. «Няня всегда сердилась, когда я отнимала у маленьких детей игрушки», — говорит она неожиданно. Таким образом, к мнимому предпочтению, которое родители отдавали якобы брату, добавился еще тот факт, что няня в действительности отдавала предпочтение младшим детям. Она чувствовала себя покинутой всеми и реагировала на это по-своему. Следовательно, на этот раз воспоминание о красивой местности привело к одному из самых тяжелых упреков в адрес матери.

Я привела эти три примера получения ассоциаций, поскольку аналогичные случаи встречаются довольно часто в детском анализе. Вы знаете, что с такими же проявлениями мы обычно встречаемся и у взрослых.

Отсутствие у ребенка готовности к ассоциированию побуждало всех занимавшихся до настоящего времени вопросами детского анализа найти что-нибудь, чем можно было бы заменить этот технический прием. Д-р Гуг-Гельмут пыталась заменить данные, получаемые с помощью свободных ассоциаций у взрослого человека, играми с ребенком, посещением его в домашней обстановке, подробным изучением всех обстоятельств его жизни. Мелани Кляйн заменяет (согласно сделанным ею сообщениям) технику свободных ассоциаций, применяемую у взрослых пациентов, техникой игры у детей. Она исходит из предположения, что действие более свойственно маленькому ребенку, нежели речь. Она предоставляет ему массу мелких игрушек, целый мир в миниатюре, и дает ему, таким образом, возможность действовать в этом игрушечном мире. Все действия, совершенные ребенком в такой обстановке, она сравнивает со свободными ассоциациями взрослого и сопровождает их интерпретациями подобно тому, как мы это обычно делаем в работе со взрослыми пациентами. На первый взгляд может показаться, что мы безупречно восполняем этим ощутимый пробел в технике детского анализа. Однако я оставляю за собой право в следующей лекции рассмотреть теоретические основания этой техники игры и связать их с последним вопросом нашей темы, с ролью переноса в детском анализе.