Часть вторая. Всегда на острие событий.

Вообще, нам с Ниной (ну мне – это уж точно!) всегда "везло" на тяжелых пациентов и тяжелую врачебную работу. Если не в первый же, то в ближайшие два-три дня по прибытии на новое место жизнь с завидным упрямством непременно проверяла нас на профпригодность, подкидывая ситуации, при которых ради спасения пациента приходилось в срочном порядке извлекать из головы все свои знания.

Мне нравилось такое положение вещей. При нем никому ничего не приходилось объяснять: кто ты, что ты умеешь, как ты умеешь, насколько грамотно – все было видно сразу. В эти моменты я всегда сравнивал себя с Иваном Дурачком из сказок в том понимании, какое вкладывала в него М.Л.Князева, когда писала: "... Дурак - это отнюдь не характеристика умственных способностей, а нарицательное русское народное имя умного человека, вдобавок с его характерной особенностью – склонностью к риску, вызванной наплевательским отношением к собственной персоне, ради спасения и помощи другим..."[14] Да что там говорить, вспомните хотя бы, кто всегда был в главных советниках у царя, кому было позволено говорить правду в глаза, кого так боялись вороватые, лукавые бояре!

Кроме прочего, к моей ситуации как нельзя лучше подходила народная примета: как встретишь Новый год (читай: начнешь работу на новом месте), так его и проведешь! Моя работа и мои дежурства всегда проходили беспокойно: практически все время приходилось геройствовать, кого-то спасать, куда-то выезжать, даже рисковать жизнью, прикрывая кого-то собой (такое тоже было – расскажу). Как оказалось, в противовес Ивану Дурачку, судьба мне приготовила отнюдь не теплую лежанку на печи, а тяжелую работу и пенсию по инвалидности. Но зато в награду, взамен Ивáнова полцарства (к чему мне царство), – тысячи спасенных жизней, что с лихвой компенсировало все мои потери!

А ведь я знал врачей, которые на дежурстве ни больше ни меньше отдыхали. Я не склонен к мистике, но в наблюдениях над жизнью подмечал, что больные люди словно чувствуют: сегодня болеть нельзя, дежурит врач П*, к нему попасть – конец. И эти чувства имеют основания в том, что, не понимая сути дела, этот врач ни при каких условиях не позовет на помощь коллег, а будет хоть и не правильно, но самоуверенно творить такое!..

Подобным "врачом П*" в Некрасовской больнице был невозмутимый донельзя невропатолог Вл**ир Ст**вич. До приезда в среднюю пóлосу России он жил покойно и размеренно за северным полярным кругом. Ст**ныч, как обращались к нему коллеги, родился, а потом работал от города Архангельска по северным меркам недалеко – всего-то километрах в трехстах, где время ощущается только двумя сезонами в году: день и ночь. Где никто никуда не поспешает. Где расстояние к друзьям по тундре в пятьсот километров – ничто, и сколько времени уйдет на это – не важно. Вот он-то, сняв пробу на пищеблоке в обед, просыпал на диване в ординаторской до ужина. Его будили повара. Снова снималась проба, и дежурный врач вновь погружался сон. Так в сонном спокойствии и проходили его дежурства. Счастливчик? Возможно. Но такая жизнь не по мне. С годами, даже когда я все сильнее уставал от врачебной практики (а это чувство перенасыщенности, в независимости от профессии, когда-нибудь неизбежно приходит к каждому), мне все равно претили такой мнимый покой и безделье. Хотелось быть нужным людям, хотелось гореть, а не коптить.

Итак, вернемся к повествованию.

После проведения короткого инструктажа, штатный врач, отработавший свой день, отдал мне папку с обязанностями дежурного врача и пожелал спокойного дежурства, добавив: "Не волнуйся, медсестра все знает и если что, подскажет!" Таким образом, огромный, в полторы тысячи коек, больничный городок остался на попечении одного интерна-терапевта.

В сильном волнении я со всеми своими вещами обосновался в комнате дежурного врача. А тех вещей было: портфель, в котором лежал пакет с бельем, и справочники экстренной и неотложной помощи по терапии.

Пока все тихо, необходимо было осмотреться. Я пошел.

Отделение мне показалось небольшим: прихожая с кушеткой, комната осмотра и приема пациентов, процедурный кабинет, постоянно закрытый на ключ, как и главная входная дверь. Комната дежурного врача. И, что мне очень понравилось, – большая комната, разделенная легкой перегородкой на "женскую-мужскую" части – "диагностическая палата временной госпитализации". Здесь было все необходимое для оказания медицинской помощи: стеклянные шкафы и столики с инструментарием, медикаментами, аппаратурой. На каждой половине стояли по две кровати. В эту палату попадали пациенты, доставленные скорой помощью с непонятным пока диагнозом. Здесь они наблюдались, обследовались и либо направлялись на амбулаторное лечение, то есть домой (при улучшении самочувствия), либо в отделение стационара по профилю.

Осматривая эту палату, я не мог даже предположить, что спустя пару месяцев в очередное дежурство, рискуя собственной жизнью, вынесу из этой комнаты больную с приступом стенокардии, прикрыв ее собой от пациента с внезапно развившимся психозом. А спустя еще полчаса – и свою напарницу, дежурного врача – молодую беременную женщину, решившуюся скорее из чувства долга, чем по глупости, войти к нему, чтобы оказать медицинскую помощь. Сейчас, по крайней мере, последние лет десять, я не вижу таких отчаянных врачей, преданных профессии и готовых рисковать жизнью ради спасения больного. Нет таких больше, вымерли. А подросшие им на смену на это не способны!

Судите сами.

Тот вечер был спокойным. Я дежурил по стационару, в приемном отделении – молодая коллега, дорабатывающая последние дни перед декретным отпуском.

Скорая еще засветло доставила к нам пожилую женщину с болями в сердце, не купирующимися дома. Я готов был поднять ее в кардиологию, однако диагностические тесты подтвердили необязательность стационарного лечения, да и сама больная категорически отказывалась ложиться в стационар. Поэтому мы, оказав ей медицинскую помощь, оставили на "женской" половине до полного купирования болей, намереваясь впоследствии отпустить домой.

Темнело. Я уже начал плановый вечерний обход лечебных отделений, который вдруг был прерван телефонным звонком из приемного покоя: требовали как можно скорее спуститься на помощь.

Сбегая по лестнице, я уже на втором этаже услышал, что в приемнике творится что-то невообразимое. Грохот ломающейся мебели, звон стекла, страшный звероподобный рык, судя по тембру, мужской, перекрываемый женским визгом, который вдруг очень резко прервался.

Вбежав в приемное отделение, которое покинул не более получаса назад, я не узнал его. Такие погромы приходилось видеть лишь в боевиках и кинофильмах про войну. Коридор был завален фанерными откидными креслами, когда-то соединенными между собой по пять, а теперь совершенно разбитыми. Все было засыпано битым стеклом, разорванными плакатами наглядной агитации и забрызгано кровью. По коридору, размахивая стулом и круша все на своем пути, шарахался исполинских размеров окровавленный мужик в одних трусах. Он с ошалелым животным видом вертел головой во все стороны, сопровождая свои действия то громким матом, то рыком, временами переходящим в невнятное бормотание.

За его спиной в конце коридора я заметил щелочку приоткрытой двери приемного врачебного кабинета. Оттуда подглядывали четыре огромных, очень напуганных глаза, принадлежащих медсестре и дежурному врачу. Временами дверь приоткрывалась шире и становились видны лица обеих женщин, спрятавшихся там, бледные от страха. Я почувствовал, что при малейшем намеке на опасность, даже если обезумевший просто кинет взгляд в сторону двери, она моментально захлопнется, и в замочной скважине быстро повернется ключ. Это меня немного успокоило. Убедившись, что женщины в безопасности, я попытался оценить сложившуюся ситуацию.

С моим появлением беснующийся человек приостановился. Но лишь на секунду. Спотыкаясь о разбитую мебель, он тут же двинулся в мою сторону. Не успев еще понять, в чем дело, и только физически ощутив исходящую от него реальную опасность, я юркнул в дверь диагностической палаты и захлопнул ее за собой.

Палата была тоже полностью разгромлена.

От медицинских шкафов, столиков и прочей мебели ничего не осталось. С окон были сорваны шторы. Поломанные гардины, на которых они когда-то висели, валялись на полу. Не сдерживаемый выбитыми стеклами, по палате беспрепятственно гулял свежий ночной ветер. В одном из углов комнаты, больше не разделенной на «женскую» и «мужскую» половины, стояла уцелевшая каким-то чудом кровать. На ней в полубессознательном состоянии, боясь пошевельнуться, лежала женщина с натянутым по самые глаза одеялом, из-под которого все-таки можно было различить, что цвет ее лица ничем не отличался от цвета наволочки. Да, та самая, так бережно несколько часов подряд приводимая нами в нормальное состояние пациентка, и вновь ввергнутая в сердечный приступ развернувшейся на ее глазах картиной.

Времени на размышления у меня не было – с той стороны тонкой, едва прикрытой межкомнатной двери, настойчиво надвигалась сама Смерть в обличии неукротимо разбушевавшегося пациента.

Я не знаю, откуда, но в экстремальных ситуациях живое существо (в том числе и человек) в тысячные, а может быть в миллионные доли секунды, находит в себе физические силы, многократно превышающие его реальные возможности. Подкорка головного мозга молниеносно выдает варианты спасения, а организм машинально уже готов дать отпор.

Вот и сейчас все решали секунды.

Не раздумывая, я быстро подхватил больную на руки и буквально вжался в стенку рядом с дверью.

Дверь распахнулась. Мужик ввалился в палату и по инерции сделал пару шагов вперед. Воспользовавшись моментом, я со своей ношей выскочил в коридор.

Выходит, нам повезло трижды: во-первых, удалось выбраться из ловушки; во-вторых, дверь палаты открывалась в коридор, а значит, ее можно было блокировать извне; а в-третьих, моего роста хватило как раз, чтобы упереться ногами в противоположную стенку и подпереть дверь плечами, как бревном.

Напуганный не меньше остальных, не осознавая, что делаю, я просто бездумно сдерживал мощные удары, наносимые с той стороны двери.

Как рассказывали потом мои товарищи по несчастью, наблюдавшие за происходящим со стороны, картина получилась впечатляющая: поперек коридора на высоте около метра горизонтально полу в грязном разорванном медицинском халате висит дежурный доктор, крепко вцепившийся в лежащую на нем женщину, и ритмично дергается вместе с ней под ударами двери.

Это напоминало непристойную сцену из похабного эротического фильма! Было очень смешно, но после, а пока врач и медсестра приемного отделения стащили с меня совершенно обессилевшую от пережитого ужаса женщину и, уже не спрашивая ее согласия, отправили-таки в кардиологическое отделение.

Сбежавшиеся на помощь медицинские сестры лечебных отделений встали рядом со мной и тоже уперлись в дверь. Но удары были настолько сильными, что долго мы бы не продержались, а поэтому решили подпереть двери железной арматурой разбитых коридорных кресел. Это дало нам возможность отдышаться и немного осмотреться. О! В таком грязном, растрепанном виде, в этой порванной одежде можно было смело выходить "грабить на большую дорогу". Эта мысль, как и сцена с припертой дверью, развлекла нас только спустя несколько дней, когда мы вспоминали нынешнюю "веселую ночь". Но нестихающий шум, доносящийся из запертой палаты, свидетельствовал о том, что пациент, без сомнения, жив и опасен. Внезапно посетившая мысль, что ему тоже требуется наша помощь, вернула ощущение действительности.

Вначале я подумал, было, что это очередной наркоман "заглянул" к нам за дозой во время абстиненции (в простонародье – ломки).[15] Меня в первый же рабочий день предупредили, что по ночам из отделения в отделение одному лучше не ходить, тем более в халате. Наркоманы, прячущиеся в кустах на территории больничного городка, – бич этой части города. А человек в белом халате с приставленным к нему ножом – прямой путь к наркотикам. Именно поэтому в вечернее и ночное время дверь в приемное отделение всегда была на запоре, а разговор с посетителями начинался через маленькое окошко в ней.

Но относительно истинной причины данной ситуации позволю себе отвлеченно заметить, что дураки в нашей стране неистребимы! Сами по себе, взятые в отдельности, например: глупый работник, глупый начальник, глупый цеховой врач – это личная беда каждого из них. Но если всех их собрать в одном месте – это уже трагедия для многих.

Случай был именно такого рода.

Человек (его настоящее имя не стану упоминать умышленно, хотя его-то я буду помнить до конца своих дней), буйствующий сейчас в запертой комнате, был простым рабочим в рудном карьере. Его глупость зиждилась на игнорировании того факта, что, он, страдая инсулинозависимой формой сахарного диабета, при котором противопоказан тяжелый физический труд, продолжал работать в карьере.

Ах, деньги, деньги!.. Что не сделаешь ради них?.. Но люди!.. Глупые люди! Никак вы не можете или не хотите понять, что, сложив на алтарь[16] свое здоровье ради добывания денег, вы неотвратимо приближаете то время, когда эти деньги станут просто не нужны.

Вот и наш работяга, введя себе положенную дозу инсулина, спустился к месту работы, забыв взять тормозок[17], который ему было положено съесть позже.

Спустя некоторое время ощущение чувства голода (один из первых признаков снижения сахара в крови) напомнило ему о тормозке забытом наверху. Замечу, что набор продуктов у диабетиков особый, специфичный для данного заболевания, поэтому еда соседа, даже предложенная от всей души, не может быть годящейся заменой. Рабочий обратился к начальнику с просьбой отпустить его наверх. Теперь глупость явил начальник, не отпустив рабочего. К слову, по КЗоТу[18] начальство, зная о таком заболевании, обязано было уволить работника по заключению врача. Но цеховой врач, знавший обо всем, при профилактических осмотрах запрет ему к работе в карьере не наложил.

Что ж, рабочий пожал плечами, съел то, что ему дали коллеги по карьеру, и через некоторое время потерял сознание.

Приехавшие сотрудники скорой помощи шприцом ввели глюкозу и в сопорозном[19] состоянии неотлагательно доставили его в больницу. Пациент был срочно помещен в диагностическую палату. Однако, упущенное время, быстрое течение болезни и огромная физическая сила больного сыграли в трагедии решающую роль.

Для тех, кто в медицине не просвещен, позволю пояснить, что: "Гипогликемическая кома – состояние организма, обусловленное резким падением содержания сахара в крови при избытке введенного инсулина с последующим снижением питания мозга, особенно при чрезмерной физической нагрузке или голодании. Появляются чувство голода, слабость, потливость. Зрачки широкие. Тонус мышц повышен, часто наблюдаются судороги. В дальнейшем развиваются возбуждение, агрессивность, могут возникнуть галлюцинации, затем сознание становится спутанным. После психоза преобладают мозговые симптомы: заторможенность, оглушенность, неадекватность речи, потеря сознания. Купируется приступ – введением глюкозы".[20]

А теперь представьте: вошедшие в палату для оказания медпомощи врач и медицинская сестра, увидели ужасную картину: больной сидел в кровати и молча, без усилий, как лист бумаги, со злостью рвал простыню. Увидев их, он вдруг "взорвался" и кинулся на них.

Те, бросив все: шприцы и капельницу, инструменты – метнулись в кабинет (откуда только прыть взялась?!), закрылись там и позвонили мне. Я, конечно, знал, что в гипогликемию впадают быстро и через психоз, но то, что я увидел, превзошло все то, что я об этом знал!

Как развивались дальнейшие события, вам уже известно.

Теперь от толчков изнутри дверь шаталась. Мы, на всякий случай, были рядом. И, оказалось, не зря. Очередной особо мощный толчок сдвинул подпорку. Дверь приоткрылась. В поднятых над головой руках мужчина держал швабру. Но ведь это была не нынешняя пластиковая палка, которая ломается быстрее, чем начнешь мыть ею пол, а настоящая, считайте раритетная, крестообразная дубина, сделанная плотником на совесть, окаменевшая за много лет использования от впитавшихся в нее различных веществ. Хоть дверь открылась, пациент и не пытался проникнуть в коридор, он явно намеревался ударить шваброй любого, кто окажется в его доступности. А прямо перед ним, беспомощно моргая, в ужасе застыла беременная врач. Я, вновь закрывая дверь, успел подставить себя под адресованный коллеге удар.

Девчонки молодцы, новую подпорку для двери сооружали сами, без меня. Удар пришелся по моему правому колену, был такой мощности, что швабра переломилась, и ее обломок валялся тут же. Есть в медицине некое понятие – "запредельное торможение". По-русски говоря, это когда ваш организм, чтобы не погибнуть от перевозбуждения и боли, не реагирует на любое воздействие извне. Вот и мое тело в тот момент не ощутило ни боли, ни самого удара – я просто упал на пол. Только отметил, что коллега, не шелохнувшись, по-прежнему стоит на том же месте, кажется, не осознавая, что сейчас могло произойти с ней и ее ребенком. Но, слава Богу, все были живы.

А больной? Что делать с ним? Пока он в психозе, к нему не подступиться.

Существовали два пути решения проблемы.

Первый: оставить все как есть и ждать, когда наступит кома. Но этот путь чреват: вывести из комы труднее, чем предотвратить ее. При этом не исключалась и смерть: как от самой болезни, так и от травм, которые разбушевавшийся пациент наверняка мог нанести себе.

Но был и второй путь, которым пошли мы. Я позвонил в психоневрологический диспансер и попросил прислать нам в помощь санитаров. Дежурный психиатр искренне посочувствовал, но сообщил, что без приказа своего главного врача никаких санитаров нам не будет. Часы показывали второй час ночи. Решившись на наглость (а что было делать?) я набрал домашний номер Ленского, в то время он был главным психиатром Рудного. Тот выслушал меня, и уже через десять минут три санитара входили к нам в приемник.

Не спрашивая ни о чем, профессионалы скрылись за палатной дверью, и почти сразу там наступила тишина. Был слышен только голос больного, сопротивлявшегося насильственному пленению. Мы вошли следом. Пациент был накрепко фиксирован простынями к той самой оставшейся в углу кровати. Санитары, завершив свою миссию, удалились. Тут мы все быстро спохватились, и через полчаса больной, "накачанный" глюкозой, окончательно пришел в сознание, глядел вокруг вполне осмысленным взглядом и никак не мог понять, что с ним приключилось.

"Как ни странно, в дни войны

Есть минуты тишины,

Когда бой затихает устало

И разрывы почти не слышны.

И стоим мы в дни войны,

Тишиной оглушены..."[21]

Вот так, тяжело дыша, не еще совсем веря, что все закончилось, а поэтому с опаской озираясь по сторонам, стояло оглушенное вдруг свалившейся на приемный покой тишиной медицинское "войско": растрепанное, в грязной изорванной одежде, присыпанное известкой и обрывками бумаги.

Завершение "операции" можно было считать благополучным, если не считать разгромленного приемного отделения, кое-каких доставшихся женщинам царапин, и меня, избитого со всех сторон, с негнущейся в колене правой ногой. Главное, с обеими больными все было в порядке, сердечный приступ у женщины был вновь купирован и окончательно пришедший в сознание виновник инцидента уже просил развязать его. Но тут наша беременная коллега, разом осознала всю опасность, грозившую ей и ее ребенку еще так недавно. Теперь она даже не дрожала, а буквально тряслась от пережитого и ни в какую не соглашалась даже ослабить завязки. Я тоже был против этой идеи: корригирующая инфузионная (внутривенная капельная) терапия была расписана на несколько часов, а значит, больному все равно дóлжно было лежать. К тому же, если что-то вновь пойдет не так, второго такого бедлама мы точно не переживем.

Поскандалив еще немного, больной угомонился.

А медицинские "бойцы", уже со смехом вспоминали отдельные моменты "схватки", обсуждая между собой все происшествие в целом и личный вклад каждого в эту "победу". Мы, беззлобно поддразнивая друг друга и несерьезно переругиваясь, стали расходиться по своим рабочим местам.

Удивительные все-таки люди – медики! Будь то медсестры, будь то фельдшеры, будь то врачи: вот, казалось бы, только что они, не дрогнув, и не думая уклонится, противостояли – ни больше ни меньше – смертельной опасности, а минуту спустя уже смеются, будто ничего не произошло. Но я знаю: случись сейчас нечто подобное, все эти люди, как один, невзирая на опасность, вновь ринутся исполнять свой долг!

Однако все разошлись по постам, и мы остались втроем. Я наблюдал, как медсестра замазывает мои ссадины и раны. Вот когда только я почувствовал страшную боль в своем избитом теле. А правая нога, о которую была поломана швабра, ощущалась просто распухшим бревном. Забегая вперед, скажу, что после этого дежурства травматологи больше месяца приводили меня в порядок.

Интересно, что, несмотря на достаточно шумные "боевые действия" происходящие в приемном отделении, "мирная" часть больницы была погружена в блаженную тишину – больные спокойно спали.

Я и раньше, еще работая медбратом в онкодиспансере, подметил удивительную особенность: когда случается что-то подобное описанному случаю, и это требует вмешательства большого количества людей, фактически весь медперсонал, бросается в бурю событий, оставляя больных своего отделения без присмотра. В это самое время какая-то Таинственная Сила встает на сторону врачей. Она словно заступает в тайный караул, оберегая покой на время оставшихся без попечения людей. И это счастье! Представьте себе только, каково было бы одновременно оказывать помощь, положим, двум таким больным (правда, хоть и редко случается и такое) – это невообразимо!

И эта же Таинственная Сила теперь, в награду за самоотверженность, дала нам передышку до утра – в остаток ночи больше не привезли ни одного больного, и в отделениях было спокойно как никогда.

А утром начался ремонт меня и отделения как наиболее пострадавших из всех.

Больного наконец-то развязали, и, бедный, никак не мог поверить, что все это натворил он. Как Шурик в фильме: " - ...и сорвал торжественное открытие Дворца Бракосочетания. Затем, на развалинах часовни...

- Простите, часовню тоже я развалил..[22]