Часть первая. Я ехал просто в никуда.

1976 год, конец июня. Окончен бал в честь выпускников Карагандинского государственного медицинского института в карагандинском ресторане "Орбита". Диплом врача в кармане. Ура, каникулы! Целый июль, гуляй – не хочу!

Но так думали не все: например, "женатики" нашего курса, а их было достаточное количество. Выпускники 1976 года отличались от предыдущих выпусков еще и тем, что практически все студенты, начиная уже со второго курса обучения, переженились между собой, и во многих семьях к моменту окончания института были дети. Работники ЗАГСа Ленинского района Караганды, расположенного на бульваре Мира недалеко от медицинского института, отмечали, что за все время его существования 1972 - 1976 годы впервые ознаменовались бумом бракосочетаний среди студентов-медиков. Желающих соединить свои судьбы было столько, что очередь была расписана на два месяца вперед. Отрадно отметить, что пусть не все, но очень многие из этих пар хранят верность друг другу до сих пор.

Одними из таких "женатиков" были мы: Володя Ломакин и Нина Ломакина (в девичестве Адамова) с шести-с-половиной-месячной дочкой Ириной на руках.

дочь Ирина с рождения была очень серьезным ребенком.

декабрь 1975 год, гор. Темиртау

Мне отдыхать было некогда. Статус мужа и отца накладывал на меня определенные обязательства. Категорически отказавшись от отдыха, я сразу же собрался отправиться по месту распределения, чтобы к моменту начала интернатуры (1 августа 1976 года) обеспечить свою семью жильем на новом месте.

Контейнер с немногочисленными семейными пожитками, большую часть которых составляли стопки книг медицинского содержания, перевязанные шпагатом, (кстати, никогда так не делайте: книги сильно промялись под обвязкой и совершенно потеряли презентабельный вид) был отправлен в сторону Кустаная – города, куда согласно государственному распределению лежал наш путь.

Нина, в свою очередь, вместе с Иринкой отправилась во Фрунзе к маме Александре Федоровне Адамовой, поближе к теплому солнышку. Предстоящий месячный отдых на овощах и фруктах был необходим перенервничавшей издерганной Нине. А еще больше он был нужен нашей дочери для поправки здоровья после тяжелой сальмонеллезной инфекции, подхваченной на темиртаусской молочной кухне, расположенной в конце проспекта Строителей недалеко от школы-интерната, работников которой мы с женой готовы были растерзать без всякого сожаления. Дело в том, что одна из санитарок являлась бактерионосителем инфекции. Зная и об этом, и о том, какую опасность для окружающих представляет, она долгое время самостоятельно лечила себя антибиотиками и тем самым, попутно распространяя заразу с детской молочной продукцией, сформировала у носимой в себе бациллы колоссальную резистентность (устойчивость) к большинству антибактериальных средств.

Лучше бы мы брали кефир в обычном магазине! – кстати, магазинная молочная продукция была всегда свежей и отменного качества, – тогда не было бы трех последующих месяцев смертельной опасности для Ирины, и настолько же смертельных переживаний у всех, кто занимался ее лечением, включая нас – родителей.

Всего четырех месяцев от роду, в апреле 1976 года, она в тяжелейшем состоянии была госпитализирована в детское инфекционное отделение медсанчасти Карагандинского металлургического комбината. Детей, госпитализированных по той же причине, к моменту нашего появления в отделении было столько, что не хватало мест даже в коридоре. Детские кроватки стояли практически вплотную друг к другу. Врачи и медицинские сестры трудились, не позволяя себе присесть даже на минуту, выхаживая малышей, находящихся в тяжелейшем состоянии, а санитарки изо всех сил пытались соблюсти в этих экстремальных условиях хотя бы маломальский противоэпидемический режим.

Началось разбирательство на уровне прокурора и городского отдела здравоохранения. Выяснилось много больше того, чего ожидали. Нашелся даже врач, "подмахнувший" бактерионосителю запись в санитарной книжке, что она здорова!

Сволочи и подонки среди медиков – бессовестные и жадные до денег – были всегда. После того случая я был беспощаден к таким работникам всю жизнь.

Что касаемо ребенка: началось интенсивное лечение. Поначалу результат был нулевым, если не сказать отрицательным: устойчивость бациллы Salmonella typhimurium, высеянной лабораторией, к лекарственным препаратам была такой, что ребенку – нашему ребенку! – с каждым днем становилось все хуже. К уже существующей присоединилась вторичная инфекция, а это еще более усугубило и без того тяжелое состояние Ирины.

Приходя в больницу, мы видели напуганного, худющего, обтянутого тонкой прозрачной кожей маленького человечка, измученного болезнью, капельницами и горькими, как хина, препаратами.

В то время средств с приятными запахами и вкусами, созданными специально для детей, просто не было. В практике применялись "взрослые" лекарственные препараты в дозах, соответствующих возрасту ребенка, поэтому дача их маленьким пациентам превращалась в пытку как для медицинских сестер, так и для детей. Смотреть на это без слез и боли в сердце было не возможно. Детские отделения больниц всегда отличались шумом, плачем и суетой, но о том, что наступило время раздачи препаратов, сопровождавшееся страшным ором, думаю, было слышно далеко вокруг.

В тревоге и борьбе за жизнь дочери прошло полтора месяца. Все это время я – в качестве провожатого (город все-таки был криминально неспокойным), а Нина – чтобы покормить грудью нашу Иринку (много ли было молока у матери, пребывающей в постоянном стрессе?!.), каждые три часа в любую погоду, и днем и ночью, от дома № 5 по улице Ленина на углу Карагандинского шоссе пешком ходили в инфекционное отделение. О сне и полноценном отдыхе не было даже речи. Мы возвращались домой лишь на короткое время – покушать, чтобы не упасть от бессилия, и чтобы окончательно не пропало молоко. Но даже то малое, что могло дать это молоко, наше общение с дочерью и постоянный контроль в период лечения, должно было принести свой результат. Но результата, к сожалению, несмотря на прилагаемые усилия, не было.

Наступил момент, когда заведующая детским инфекционным отделением (я не помню ни ее имени, ни лица – просто не хочу помнить после сказанного ею) вызвала нас на серьезный разговор, который свелся к страшным для сердца каждого родителя словам: "Все лекарственные средства испробованы. Эффекта нет". И тишина... фактически смертный приговор!

Что творилось в душе у Нины и у меня – не передать никакими словами и красками! Претензий к лечению не было: действительно, испробовано множество препаратов. А что дальше?.. Слова, которые мы услышали, не достойны НАСТОЯЩЕГО врача.

Данная страшная личная ситуация и опыт работы в онкологическом диспансере с заведомо обреченными больными, за жизнь которых борьба шла до последней секунды (Елена Александровна – как я благодарен Вам за вашу школу!), заставила искать выход из создавшейся ситуации. Помимо этого замечу: Я НИКОГДА! – еще раз повторю: НИКОГДА! – в своей врачебной практике НИ РАЗУ! – какой бы критической ни была ситуация – не посмел сказать родственникам этих ужасных слов, которые в переводе с русского на русский означают: сушите, господа родители, доски, а мы умываем руки!

Хорошие лечебники, при этом никудышные психологи. И в общем итоге – никчемные врачи!

"...Словом можно убить,

Словом можно спасти,

Словом можно полкú за собой повести..."[9]

Вытерев слезы, решили, что доски сушить рано – нужно продолжать борьбу. Да даже помыслить не могли: как мы – два врача! – будем жить, не сумев вылечить и потеряв собственную дочь?!

Осталось еще одно, последнее, средство – переливание крови. Чтобы встряхнуть больной организм. Чтобы повысить иммунитет. Чтобы влить жизнь в маленького человека.

Вопрос о переливании с лечащим врачом был обговóрен. Нина настаивала на сдаче крови самой, но оказалось, что кровь кормящей матери для переливания не применяется, брать нужно у отца или у постороннего человека. Получив бумаги из инфекционного отделения для адресной сдачи, мы на следующее утро направились на станцию переливания крови, которая в то время находилась в соцгороде. Судя по ласковому приему, нас там ждали и, быстро напоив положенным сладким чаем, проводили в кабинет.

Я и раньше, хоть и не очень активно (миопия не позволяла), сдавал кровь и знал, как все происходит. Но в этот раз обратил внимание, что рядом с медицинской сестрой стоял столик не с одной, как бывало, бутылкой, а с неимоверным количеством маленьких бутылочек, вплоть до 15-миллилитровых. На трех или четырех из них была указана фамилия и имя моей дочери. Я подумал, что это так и надо, мало ли доноров еще придет.

Процесс сдачи начался. Быстро наполнились бутылочки, предназначенные для Иринки. И здесь я понял, что меня на станции не просто ждали, а готовились к нашему приходу, и что пустые пузырьки и флакончики с разными фамилиями, но одинаковым адресом: детское инфекционное отделение МСЧ КМК[10] – стояли сейчас на столике не просто так.

Из-за стеклянной стенки, разделяющей приемное и рабочее помещения станции, с вырезанными в ней круглыми отверстиями для рук доноров, из-под марлевой повязки, закрывающей большую часть лица, на меня смотрели настороженные глаза медицинской сестры. Взгляд ее непроизвольно переходил с меня на столик с пустыми флакончиками и обратно. Чувствовалось, что она о чем-то хочет меня спросить, но никак не может решиться, опасаясь моей реакции, и всячески оттягивает время вопроса, при этом даже не пытаясь вынуть заборную иглу из моей вены.

Поняв все, я помог ей, показав глазами на столик: "Это приготовили для меня?"

Медсестра с опаской слегка кивнула головой и, не дожидаясь ни моего ответа, ни какой-либо другой реакции, быстро и сбивчиво начала рассказывать, какие тяжелые дети лежат в отделении, как им нужна моя кровь, и просила сдать хотя бы еще для одного-двух детей... Я смотрел на нее и думал: "Бедная девочка. Кому и зачем ты все это рассказываешь? По нескольку раз в день на протяжении двух месяцев я вижу этих детей, среди которых и моя дочь. Интересно только: какую реакцию ты ожидала увидеть?"

Я сидел с протянутой в отверстие в стекле рукой, в вену которой была воткнута игла: процесс сдачи продолжился.

Пузырëчки на столе быстро заполнялись кровью, при этом медицинская сестра громко читала вслух указанные на этикетках фамилии, имена и возраст детей. Зачем? Меня совершенно не интересовала эта информация. Мне достаточно было помнить почти вплотную стоявшие друг к другу маленькие железные кроватки с лежащими в них страдающими малышами.

Закончив рассказывать об очередном ребенке, медсестра тут же, запнувшись на долю секунды, все еще очень жалостливо, но уже с благодарностью глядя на меня, как будто просила для себя, называла меня по имени-отчеству и снова произносила: "Владимир Александрович, а еще одному?.." Я не давал ей закончить фразу, кивая головой в знак согласия.

Когда уменьшились головокружение и чувство тошноты, а в глазах начала исчезать муть, я увидел солнечный свет, листья деревьев над головой и жену. Она сидела рядом со мной на стоящей у входа в станцию переливания крови скамейке с большой наполовину пустой кружкой крепкого горячего чая в руках. Только тогда мне стало понятно, что баночки на медсестренском столике были наполнены все, или почти все.

Мы с Ниной еще долго сидели на скамейке, пока я окончательно пришел в себя, выпив не одну кружку чая с булочками, отпускаемыми мне донорским пунктом.

Наконец наступил долгожданный момент, когда можно было облегченно вздохнуть. Кровь, перелитая Ирине несколько раз, дала положительные результаты. Встряска организма произошла, и дочь, пусть медленно, но начала выздоравливать. Самое страшное осталось позади. И к первому июня нас выписали домой без сальмонеллеза, но с махровым дисбактериозом[11], с которым потом в течение целого года пришлось бороться, восстанавливая нормальную микрофлору в кишечнике коли-препаратами и коли-кефиром.

Ко дню нашей выписки отделение значительно опустело. Я видел, что к лечению других детей также активно подключили гемотрансфузии (переливания крови). Была ли это кровь, сданная мной или кем-то другим, я не поинтересовался, но чего уж тут, приятно было думать о том, что "... капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни..."[12]

Итак, в начале июля 1976 года моя семья направилась во Фрунзе, а я – в Кустанай, в котором оказался впервые. Совершенно не зная эту часть Казахстана, как мне, так и Нине, поэтому, в отличие от интернов-кустанайцев, настроенных жить дома, было все равно, где именно проходить интернатуру. Этот факт очень обрадовал ведающего вышеозначенным процессом представителя областного отдела здравоохранения не менее, чем факт моего заблаговременного приезда. Он тут же принялся куда-то звонить, и его лицо с каждым слышанным в ответ словом принимало все более удовлетворенное выражение. Разговор был непродолжительным. Телефонная трубка еще не легла на рычаги аппарата, а мне уже был предложен город Рудный. Выслушав объяснение, что заведующий горздравотделом города Рудного с того конца провода заверил, что предоставит и общежитие нашей семье, и ясли ребенку, я, не торгуясь, согласился.

Поэтому в самый день прилета в Кустанай уже к обеду я был в кабинете заведующего рудненским горздравотделом. Там, кроме него, находилась еще и женщина. Как потом выяснилось, это была главный врач объединенной городской больницы. По-моему, ее фамилия была Хан, поэтому подчиненные за глаза называли ее Шахиней – так ли это? Я могу забыть или перепутать имена и фамилии – много утекло воды. Напомните мне, если я ошибаюсь. Но происшедшие события помню, как вчера.

Меня ждали, и встретили с радостью – как сказали бы сейчас: по высшему разряду.

На обычные в таких случаях расспросы и оформление документов ушло на удивление мало времени. Но больше всего поразило то, что для меня действительно уже был приготовлен ордер на комнату в рабочем общежитии практически в центре города, и обещано место в яслях для ребенка. Такое внимание со стороны высоких официальных лиц к молодому специалисту удивило даже меня, еще не искушенного в аппаратных играх человека, и показалось немного подозрительным. В подсознании вертелось: "Так не бывает! Где-то или в чем-то обязательно должен быть подвох".

Тем не менее, пока все шло гладко: подписи и печати поставлены, приказ о приеме в интернатуру на базе городской больницы издан, руки пожаты.

В путь... для меня интернатура началась...

Главный врач на служебной машине повезла меня сначала в общежитие – осматривать предназначенные нам с Ниной апартаменты.

Наружный вид обшарпанного двухэтажного барака, около которого мы остановились: грязного, длинного – настоящего клоповника, каких я насмотрелся еще в родном Темиртау, привел меня в уныние. Небольшое выщербленное крыльцо, свернутая с петель входная дверь – тоже о многом говорили. Я вошел в здание. То, что предстало моему взору, потрясло окончательно: барак-бардак в лучших традициях. В голове сама собой родилась мысль, что где-то я уже это видел... А может быть читал?.. Ну как я мог забыть?! Конечно же! Николай Васильевич, простите великодушно! Это же Ваши слова: "...господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, - весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галерее показывать ниспосланный ему богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устроивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками..."[13]

Меня здесь не встречали, как Павла Ивановича Чичикова, но по темному, грязному, вонючему коридору, наполненному насыщенным запахом жареной, вероятно, морской рыбы и густым сивушным перегаром, давно и, должно быть, навечно впитавшимся в стены, шатались от стенки до стенки какие-то сомнительные личности.

Стараясь не зацепить их и ненароком не обидеть (не хватало мне еще неприятностей), я добрался до предназначенной мне на втором этаже комнаты. Ключ, который я держал в руках, был положен в карман за ненадобностью – дверь в комнату выламывалась столько раз, что являла собой сито или штакетник, едва висевший на традиционно вывернутых петлях. Глянув через дыры на грязную девятиметровую комнату, я повернулся и вышел на улицу.

Только благодаря таким контрастам начинаешь понимать, что жизнь прекрасна, что есть еще солнце, свежий воздух, молодость, удача и надежда на лучшее.

По реакции главного врача становилось понятно: все, что сейчас произошло, было предсказуемо. Она невозмутимо пояснила, что по приезду в больницу мы позвоним в горздравотдел, и вопрос с жильем будет решен другим путем. А не предложить мне вариант с общежитием было нельзя, чтобы с моей стороны не возникало ненужных вопросов. Я увидел в этом своего рода аппаратный обряд посвящения во врачи-интерны с проверкой на психологическую устойчивость. Судя по всему, я этот обряд прошел.

Промолчав, я все-таки отметил про себя: вот они, подвохи, и начались. Но злости, и тем более обиды, с моей стороны не рождалось – все подавалось корректно, с добрым участием и действительным желанием помочь мне устроиться.

Забегая вперед, скажу, что я ни минуты не пожалел, что приехал первым, а напротив, все правильно сделал. Да, они были нужны мне, но, как оказалось, я был им нужен не меньше, если даже не больше. Именно здесь и сейчас. В чем это проявилось, станет понятным из дальнейшего повествования.

А на этот конкретный день и час, как я думал, ситуация для меня складывалась непростая: работа есть, но жить негде, питаться негде, даже спать сегодня негде! Но я ошибался. В местных верхах все уже было решено, и, как показала жизненная практика, в верхах все всегда бывает решено заранее! Нам же остается выбор: либо согласиться с предложенным решением, либо нет!

Машина въехала на территорию больничного городка.

Городская больница. город Рудный.

Быстро войдя в кабинет, главный врач подняла телефонную трубку и, даже не пытаясь приложить ее к уху, сразу же молча передала мне. С того конца провода без ожидания наводящих вопросов прозвучало: "Я уже дал задание скорой помощи, чтобы при обслуживании вызовов, тебе подыскали частную квартиру. Такой вариант устроит?" – "Вполне", – ответил я. С пояснением, что адреса найденных вариантов будут находиться у секретаря, которому мне надлежало звонить каждое утро для уточнения, пока не выберу понравившееся жилье, трубка замолчала.

Одна гора сразу свалилась с плеч: сомнений, что жилье найдется, не осталось. И действительно, уже на следующее утро я получил большой список адресов. Людей, желающих сдать жилье двум врачам, нашлось немало. Причины были разными, но, в основном, люди желали этого по медицинским соображениям.

На третий день осмотра я остановился на гостевом (летнем) домике в частном секторе на улице Алтынсарина, это был дом номер 56, с оплатой в 25 рублей за месяц. Надо сказать, это была достаточно большая сумма при окладе врача-интерна в 110 рублей, но воспоминания о недавнем клоповнике сразу же разрешили все сомнения.

Домик, стоявший в глубине двора, был небольшим. Он состоял из маленькой кухоньки с печкой и небольшой комнатки с тремя окнами. В нем нам предстояло прожить весь период обучения в интернатуре до августа 1977 года. И проведенный здесь год был прекрасен!

Сам дом принадлежал Александре Ивановне, одинокой полной женщине средних лет, страдающей гипертонией. С ней жил сын лет шестнадцати, Вовка, рожденный с синдромом Дауна. Очень доброжелательный к окружающим, он все время старался быть полезным чем-либо и всегда с осторожностью приближался к нам, особенно к нашему ребенку, чтобы спросить, не нужно ли чего. Мать строго-настрого запретила ему беспокоить постояльцев, а он так жаждал общения и участия к себе. Чтобы не обижать его, мы при случае разрешали принести то воды, то дров и угощали его чем-нибудь вкусным, что доставляло ему огромное удовольствие.

А сейчас, пока моя маленькая семья набиралась сил под лучами южного солнца, я, оглядевшись, приступил к благоустройству жилья и подготовке его к приезду жены и дочери...

Я и дочь Ирина в апреле 1977 года на улице Алтынсарина, дом 56,

город Рудный

Город Рудный.

Получалось, что, даже проводив меня в никуда, родной, но порядком надоевший Темиртау, плохо ухоженный, вечно пыльный и загазованный, с летающим весь июнь, будто снег, тополиным пухом, вызывающим всеобщую аллергию, не отпускал меня и мою семью далеко от себя. Преодолев тысячу километров, мы все равно остались в центре огромного, созданного в 50-е годы прошлого века, единого промышленного комплекса: Карагандинский металлургический комбинат – железорудное Соколовско-Сарбайское месторождение.

Молодая Казахстанская Магнитка и молодой Рудный комбинат, рожденные во имя друг друга, мало чем отличались внешне: та же окружающая их голая степь, одинакового образца архитектура бараков, небольшие жилые микрорайоны из домов "хрущевок" и частный сектор, построенный жителями без плана, так, как заблагорассудилось.

В те три дня, что я ходил по городу, посещая предложенные адреса, меня не оставляло чувство, что я вовсе никуда не переезжал. Все было знакомо глазу и обонянию, за исключением резкого запаха синтетического каучука, присущего Темиртау. Здесь его не было. Но если опустить этот факт: те же клены и те же серебристые тополя, посаженные для очистки воздуха. Их листья даже после дождя так же покрыты красновато-седой пылью, приносимой постоянным в этих краях ветром с бескрайних степных просторов и открытых карьеров с железной рудой. Тот же пестрый социальный окрас населения: немного коммунистов, направленных партией для руководства, немного комсомольцев-добровольцев, приехавших на стройку по зову сердца, немного специалистов, понимающих толк в горных разработках, еще меньше коренных обитателей, живущих здесь с незапамятных времен. И огромное количество людей, уже отбывших каждый свой срок за различные прегрешения, но не допускаемых до "порядочного общества" благополучных городов. Здесь они считались вольными поселенцами и работали во всех профессиональных сферах: от добычи руды в карьерах до жизнеобеспечения города.

Прежде чем закрепиться на карте точкой с подписью "Рудный", появившийся в 1955 году поселок примерил к себе не одно имя. Строители треста "Соколоврудстрой" первоначально именовали его "Рудный". Позже горняки перекрестили в "Рудногорск". А после того, как для строителей был развернут огромный палаточный городок, возникло предложение называться "Семидесятипалатинском". Вот так в течение всего одного года название населённого пункта даже в официальных бумагах менялось несколько раз.

Черту под "войной" за название строящегося на реке Тобол города подвел спецкор журнала "Огонек" В.М. Полынин, написавший в своей статье "Новоселы Рудного" об этой стройке в 14 номере журнала за 1955 год: "Этого города нет на карте, он даже не зарегистрирован в официальных списках, у него еще нет названия, но пионеры новой Магнитки считают, что самое подходящее ему имя – город Рудный".

И полетели со всех концов Советского Союза на новую стройку письма, на которых с легкой руки Полынина стоял адрес "город Рудный". Узаконенное в 1957 году, это название по праву казалось более оригинальным и оправданным, ведь, собственно, такое грандиозное строительство ради руды и затевалось.

город Рудный. 2014 год

город Рудный. Открытый карьер.

город Рудный. ГОК-5. 2014 год

Но перенесемся в июль 1976 года. 9 число. Пятница.

В кабинете главного врача Объединенной городской больницы города Рудного без стука открылась дверь, в которую уверенно вошла небольшого роста упитанная женщина старше средних лет, выглядевшая немного усталой и растрепанной. "Работяга", – почему-то подумалось мне.

Она окинула меня мгновенным заинтересованным взглядом и, словно я тут же растворился в воздухе, не обинуясь, начала в прямом смысле торговаться с главным врачом:

- Отдайте его мне! Отделение "голое"! Много тяжелых больных, а работать некому. Мы с Мальцевым не справляемся. Я не уйду из кабинета без него! – она снова сверкнула глазами в мою сторону.

Столь эмоциональная тирада произвела впечатление на меня, но никак не на главного врача. Последняя, не меняя спокойного выражения лица, невозмутимо ответила:

- Не отдам. Он нужен в другом месте. По крайней мере, на ближайшие две недели. А вот потом…

Тут уже любопытство взметнулось во мне: что происходит? "В другом месте" – это где? И что означает это загадочное: "А вот потом?.."

Еще некоторое время между двумя начальницами продолжался весьма эмоциональный спор, подкрепляемый неопровержимыми доводами с обеих сторон. Наконец аргументы закончились, и женщины повернулись ко мне.

Заведующая "голым" отделением, теперь глядя на меня в упор большими, чуть на выкате, глазами, тоном, не подразумевающим отказа с моей стороны, задала свой главный вопрос:

- В кардиологическом отделении работать хочешь?

- Хочу, - тут же, скорее автоматически, чем сознательно, ответил я, не веря такому счастью: работа в кардиологии казалась несбыточной мечтой, а тут – само...

Лицо женщины, еще так недавно агрессивно настроенной ко всему окружающему, начало светлеть, и она, протягивая мне руку, приятным голосом произнесла:

- Вера Ильинична Субач, заведующая кардиологическим отделением, - и совсем уже подобрев, закончила, - вот и договорились!

К кому больше относилось это "вот и договорились": к главному врачу или ко мне – осталось неясным.

– Через две недели жду! – теперь уже точно ко мне одному обратилась она, намереваясь уходить.

Но уйти Вера Ильинична не успела.

Дверь кабинета вновь распахнулась и впустила высокую стройную женщину приятной наружности с красиво уложенными волосами. Едва она успела переступить порог, как начала без предисловий:

- Я слышала, интерн приехал? А у меня в отделении...

- Все, он мой! – прервала ее Субач.

- Как?! – не желала сдаваться высокая женщина - У тебя же есть Мальцев, а у меня...

- Не отдам! – отрезала Вера Ильинична.

Вошедшая растерянно посмотрела на главного врача, но та лишь пожала плечами: мол, все уже решено, - при этом всем своим видом показывая, что дальнейшие споры ни к чему не приведут.

Тогда незнакомка перевела разговор на мою жену Нину (как быстро распространяется информация по "сарафанному радио" – все уже знают, что я женат), вероятно, надеясь теперь заполучить к себе в отделение ее. И узнав, что та не терапевт, а фтизиатр, и будет проходить интернатуру в городском туберкулезном диспансере, окончательно расстроилась.

Завотделениями собрались уходить. Я глядел вслед, таким разным по всему, женщинам: одна высокая и стройная, вторая почти вполовину ниже нее и тучнее, – и еще не знал, что жизнь представит мне их одинаково умными, опытнейшими врачами, которые вскоре передадут мне свой бесценный опыт и знания. Но уже тогда было приятно думать, что если в первый же день моего появления разгорелись такие нешуточные страсти, интернатура будет трудной, но удачной и плодотворной.

Дверь закрылась. И будто в ответ на мои мысли за спиной прозвучало:

- Это заведующая пульмонологическим отделением. Ленская Елена Александровна.

Надо сказать, в момент разговора троих руководителей я чувствовал себя довольно странно. Это было двоякое ощущение: с одной стороны, становилось приятно, что я не просто нужен здесь, в этой больнице, а жизненно необходим, а с другой – напоминало жаркие торги на невольничьем рынке из истории древнего мира. Я ощущал себя работником, который смиренно сидит в сторонке и ждет: кто же его купит? сколько за него дадут? чем придется заниматься? Одновременно и интересно, и страшно, и вместе с тем – смешно!

Много позже, уже окончательно прижившись в кардиологии, я, как-то набравшись смелости, спросил у Веры Ильиничны, почему она так хотела заполучить меня в свое отделение. Ответ был потрясающим: "Ты приехал первым. Отказался от отпуска, чтобы обеспечить свою семью. Так поступают только ответственные люди. Такие люди ценят себя и своих близких, а значит и окружающих. И именно такие нужны кардиологии. Рада, что не ошиблась в тебе!"

Вот так, благодаря совершенно не врачебному поступку, в моих руках оказалась давнишняя мечта стать кардиологом. И еще, конечно же, благодаря участию в моей судьбе Веры Ильиничны, замечательного врача и педагога. Мы напару с Владимиром Мальцевым, работавшим под ее началом первый год после окончания интернатуры, ради спасения больных творили всевозможные эксперименты и экстравагантные врачебные выходки, порой выводившие Веру Ильиничну из себя. Не проходило дня, чтобы она, не отчитывала нас, как мальчишек, глядя, из-за своего невысокого роста, строгими глазами снизу вверх. Но, выговорившись, вновь и вновь по-матерински терпеливо наставляла на истинный врачебный путь.

Но не будем отвлекаться.

Страсти в кабинете главного врача стихли, а вопрос, почему во мне возникла такая острая необходимость на ближайшие две недели, остался. Оказывается, я еще не знал всех приготовленных мне сюрпризов.

Чувствовалось, что главного врача во все время разговора со мной, а он длился с перерывами несколько часов, не покидают какие-то сомнения, но видно было и то, что выбора у нее нет, и это еще больше тревожило ее. Узнав позже, какую ответственность ей предстояло возложить на молодого неопытного врача, я оценил, что держалась она хорошо, будь я на ее месте, волновался бы гораздо сильнее. Так получилось: в больнице на те самые две недели не оставалось ни одного врача-терапевта. А тут (на тебе!) счастье: в облздравотделе сидит Ломакин, которому все равно, где проходить интернатуру. Что называется, на безрыбье... – сюда его! Мне объявили, что пока не вернутся врачи (кто – откуда: из командировок, из отпусков, да мало ли еще откуда), я буду ночным дежурантом. И первое дежурство начинается прямо сегодня в 17 часов.

Чудесно! Сразу решилось еще несколько проблем: спать буду в комнате дежурного врача, кушать – снимая пробы пищи на больничном пищеблоке, душ – в приемном отделении. Днем отдых и осмотр квартир, найденных для меня скорой помощью.

Но по больнице, превышающей 1000 коек, всегда в смену заступало два дежурных врача-терапевта: один по приемному отделению, второй – по стационару. Причем, врачу приемного отделения вменялось в обязанность оказание терапевтической помощи больным урологического и инфекционного отделений и женщинам родильного дома, расположенным на территории больничного городка.

Со всей этой громадиной, без психологической подготовки, не имея ни единого дня опыта самостоятельной работы врачом, я "по-взрослому" оставался один на один с настоящими больными на ближайшие двенадцать часов. Мне стало нехорошо! И эта первая ночь в качестве врача показала, что волновался я не зря! Но она показала и то, что нас не зря учили педагоги одного из лучших медицинских институтов страны!

Свой счет спасенным я открыл 9 июля 1976 года родильницей, буквально "вытащив" ее из диабетической (сахарной) комы (об этом чуть позднее).

Начался новый, сложный, но завораживающе интересный этап врачебного становления – интернатура...

Владимир Александрович Ломакин.

Интернатура, гор. Рудный.

июль 1976 года