Представители теории объектных отношений

Мелани Кляйн и Вилфред Бион

Работы Мелани Кляйн и Вилфреда Биона, в которых они исследовали инстинкт смерти и его персонификации в ужасающих "объектах" фантазийных систем бессознательного у детей самых младших возрастов и/или в психотических процессах, имеют большое значение для нашей дискуссии. Для того чтобы описать этого тираничного внутреннего агрессора, они использовали фрейдовский конструкт суперэго, однако эти авторы расширили границы идеи суперэго гораздо дальше, чем намеревался Фрейд. Кляйн, одна из первых приступивших к аналитической работе с детьми, была шокирована, обнаружив, как много насилия проявляется в спонтанных играх ее маленьких пациентов (см. Klein, 1946). Она отнесла это насилие на счет доэдипального суперэго, более строгого и жестокого, чем суперэго Фрейда. Она полагала, что доэдипальное суперэго зарождается на потенциально психотических уровнях тревожности. Для того чтобы не оказаться жертвой своего собственного инстинкта смерти, не быть им разрушенным, ребенок направляет свою ненависть наружу, на (плохую) грудь или пенис (проективная идентификация), там он может "локализовать" свою тревогу, которая иначе была бы невыносимой, в виде преследующего страха нападения (параноидная/преследующая позиция). Проецируются и чувства любви ребенка (хорошая грудь или пенис) - так устанавливается план, на фоне которого ребенок приходит к окончательному открытию того факта, что хорошие и плохие грудь/пенис принадлежат одной персоне (депрессивная позиция и достижение целостных объектных отношений). В процессе проработки ребенком чувств любви и ненависти к реальной/фантазийной матери (или позже к аналитику) и разным ее частям суперэго подвергается трансформации, становится менее суровым, преобразуется в способность переживания чувства вины (совесть), выражающейся, в итоге, в компенсаторных попытках ребенка загладить воображаемый ущерб, который он якобы причинил своим объектам.

Однако в начале этого бурного процесса чувства ненависти и ассоциированные с ними элементы фантазии проецируются на мать/аналитика, которая/который таким образом превращаются в частично галлюцинаторное угрожающее "существо" или ужасающее, расщепленное на части "нечто". Если мать/аналитик не может принять и трансформировать эти проекции, привнося чувства любви, происходит интернализация интроекта, заряженного ненавистью, и тогда ребенок (а позже психотический взрослый) чувствует себя преследуемым во внутреннем мире угрожающими садистическими грудью/пенисом и нечто/персоной.

Вилфред Бион расширил рамки кляйнианского анализа, включив в рассмотрение психотические процессы у взрослых. Он выдвинул гипотезу о том, что садистическое суперэго Кляйн ошибочно атакует не только эго ребенка, но и все психические "связеобразующие" процессы, позволяющие ребенку испытывать переживание "связного я" (см. Bion, 1959). В силу того, что и грудь, и пенис являются как связующими объектами, так и первичными объектами переживания младенца, то впоследствии нападение на них генерализируется в нападение на все, что они символизируют, а именно на отношения с объектами внешнего мира и на внутреннюю интеграцию объектов. В итоге подвергается нападению сама способность к интеграции, к целостному переживанию. Мысли отделяются от чувств, образы от аффекта, воспоминания от сознания - атакуется даже способность мыслить. Это приводит к формированию "суперэго, разрушающего эго", которое занимает место нормально развивающегося эго и узурпирует его функции (см. Bion, 1957). Бион убежден, что во внутреннем мире психотических пациентов доминирует некая злокачественная фигура, которая создает огромное сопротивление прогрессу в психотерапии этих пациентов. Эта негативная внутренняя сила является "причудливым образованием" или "причудливым объектом", который систематически разрушает смысл всех переживаний. Бион пишет:

Если мать не справляется, то... проекции ребенка сводятся к непрерывной проективной идентификации, сила и частота которой возрастают. Кажется, что возрастающая интенсивность лишает проекцию полутонов смысла. Реинтроекция осуществляется с той же силой и частотой. Используя дедукцию, мы судим о чувствах пациента, исходя из наблюдений за его поведением в консультационном кабинете; отталкиваясь от выводов, полученных при помощи дедукции, мы создаем модель; согласно моей модели, поведение младенца отличается от обычно ожидаемого мной поведения мыслящего взрослого человека. Из поведения младенца можно сделать вывод, что его внутренний объект сформирован, однако этот объект совмещает характеристики ненасытной вагинообразной "груди", этот объект лишает ребенка всех позитивных качеств, которые ребенок дает или получает, он оставляет ребенку только дегенеративные объекты. Этот внутренний объект лишает своего хозяина всякой реальной возможности понимания. В анализе такие пациенты, по-видимому, не способны получить пользу от своего окружения и, следовательно, от своего аналитика.

(Bion, 1962b: 115)

Предположение Биона о злокачественном гипертрофированном суперэго, которое ненавидит и атакует все связеобразующие процессы в психике, согласуется с нашей гипотезой о том, как примитивная Самость, занятая задачей выживания, каждый раз подвергает ошибочной "аутоиммунной" атаке открывающиеся возможности для самовыражения и установления отношений, интерпретируя эти возможности как угрозу повторной травматизации. К этой гипотезе Бион добавляет богатый, но сдержанный анализ того, как внутренняя ненависть разрушает то, что Юнг назвал трансцендентной функцией (альфа-функция по Биону), так что, в самых худших случаях, нападению подвергается сама способность психики к символообразованию, помогающая ей справиться со своими собственными аффектами. Это - радикальная гипотеза, которая ставит под вопрос наше положение, сформулированное в рамках подхода аналитической психологии относительно символообразующей функции психики sui generis*. Бион в своем анализе предполагает, что даже эта функция является относительной и зависит от непредсказуемых переменных, таких как способность матери к проекции-метаболизации, а также от уровня врожденной агрессии ребенка, которая требует метаболизации.

*Как таковая (лат.)

Д.В. Винникотт

Все работы Винникотта в той или иной степени касаются темы психической травмы, поэтому здесь мы приведем обзор только части обширного целого, кое-что из которого уже было процитировано. Винникотт всегда рассматривал травму как неудачу окружения/матери в обеспечении такой "достаточно хорошей" опеки над ребенком, которая бы поддержала активные творческие отношения между внутренней и внешней реальностью. В том случае, если материнская забота служит источником возбуждения и чрезмерной стимуляции или если мать грубо отвергает ребенка, начинает расти разрыв между психосоматическим "истинным я" и (изначально мыслительным) преждевременно образовавшимся "ложным я" ребенка, которое, экранируя и выступая в роли суррогата внешнего окружения, ставшего невыносимым, предохраняет "истинное я" от дальнейшей травматизации. По Винникотту, разделение целостного психосоматического "я" является итогом вторжения примитивных защит, цель которых состоит в предотвращении переживания "немыслимой агонии",связанного с ранней травмой. Используя терминологию нашего исследования, эти "примитивные защиты" эквивалентны диадической системе самосохранения: одна часть личности выступает в качестве "прогрессировавшего "ложного я",локализованного в мыслительной сфере, другая же часть, регрессировавшее "истинное я", выступает в роли "клиента" первой.

"Истинное я" Винникотта несет в себе то, что мы назвали личностным духом, который появляется в первые мгновения, в самом начале жизни, до того как сформированы "внутренние объекты", и является "не более чем совокупностью сенсорно-моторной активности" (Winnicott, 1960а: 149). "Всемогущество" "истинного я" представляет собой лишь отражение его нуминозности, его архетипического базиса, который должен быть постепенно "очеловечен" в рамках диадических отношений мать-ребенок. Если этого не происходит оптимальным образом, тогда, по Винникотту, "истинное я" прерывает процесс своего воплощения в теле, и "ложное я"(мыслительное по большей части), сформированное под давлением внешних обстоятельств, руководит жизнью индивида, заключив в себе все еще всемогущее, но теперь травмированное "истинное я" как некую постыдную тайну.

Винникотт говорил о континууме степеней влияния "ложного я". На одном полюсе "истинное я" полностью скрыто, даже от "ложного я". Далее, продвигаясь по направлению к полюсу здоровья, "истинное я" "признается как возможность и ему позволено вести тайную жизнь" (там же: 143). Еще ближе к полюсу здоровья "ложное я" ищет оптимальные условия, которые позволили бы "истинному я" проявить себя. На этом уровне "ложное я" становится "заботящимся я",опекая "истинное я".

В качестве примера Винникотт приводит случай женщины, которая имела "ложное я", но за всю ее жизнь у нее не было чувства реальности собственного существования.

Я обнаружил, что имею дело с неким персонажем, которого пациентка называла "Заботящимся Я". Это "Заботящееся Я": (1) узнало о психоанализе; (2) явилось на прием и подвергло испытанию идею анализа, проведя своего рода тщательно спланированное тестирование надежности аналитика; (3) привело пациентку в анализ; (4) постепенно, после трех лет анализа, передало свои функции аналитику... (5) во время отсутствия аналитика (болезнь... отпуск и т. д.) появлялось и вновь брало на себя заботу о пациентке.

(там же: 142)

Винникотт подчеркивал позитивную (заботящуюся) сторону того, что мы обозначили как система самосохранения. Он не обсуждал преследующий аспект этой системы, упомянув лишь, что если "заботящееся я" не может найти способ существования "истинного я", то оно вынуждено приступить к организации самоубийства пациента, так как "истинное я" никогда не должно быть предано. Эти рассуждения схожи с описанием Орфы и регрессировавшего эго у Ференци. "Самоубийство в этом контексте,- пишет Винникотт,- является разрушением цельного "я" с тем, чтобы избежать аннигиляции "истинного я"(там же: 143).

Корриган, Гордон и "мысленные объекты"

Корриган и Гордон в своей концепции "мысленного объекта" (mind-object) исследовали преследующий аспект "ложного я" Винникота, локализованного в ментальной сфере (Corrigan& Gordon, 1995). Авторы хотели показать, что у пациентов, принадлежащих к определенной подгруппе, преждевременно развивается и формируется то, что Ференци назвал "прогрессировавшим я"; эта структура, включая перфекционистские идеалы, идентифицируется как разум. Перфекционистский "разум"персонифицируется как внутренний "мысленный объект", он безжалостно атакует психосоматическое "я", которое никогда не может соответствовать его неизменно высоким требованиям. В итоге развиваются депрессия, обсессивно-компульсивное расстройство, различные формы шизоидного ухода. Используя нашу терминологию, система самосохранения берет контроль и пресекает любую возможность установления отношений зависимости, которые способствовали бы внутреннему росту индивида.

Майкл Эйген

Среди всех упомянутых здесь авторов-психоаналитиков Эйген ближе всех подошел к архетипическому пониманию так называемых примитивных защит системы самосохранения. Эйген сосредоточил внимание на идеях Биона о том, как ранняя травма с ее "психотическими агониями" стимулирует "недоброжелательный разум", который, в конечном счете, опустошает психику и приводит к повреждению самой способности переживать. Злокачественное, "ненавидящее жизнь суперэго", в сущности, полностью подчиняет себе нормальное при других условиях мышление для того, чтобы оправдать свои деструктивные намерения и установки, направленные на разрушение символообразующей способности психики. Подводя итог, Эйген так вкратце излагает идеи Биона:

Бион предложил образ [психического развития], направленного вспять, в качестве метафоры всеохватной деструктивности. Травматический опыт не погружается в поток первичного процесса, где он мог бы быть переработан в образы, которые, в свою очередь, дали бы начало символической и мыслительной проработке. Вместо этого происходит полное блокирование продвижения в этом направлении, имеет место демонтаж каждого достижения на остающиеся таким образом непроработанными элементы исходного травматического опыта. Место психики занимает состояние непрекращающейся катастрофы. Психика (то, что от нее остается) становится "катастрофической машиной", перемалывающей каждый бит возможного переживания в ужасающее ничто.

(Eigen, 1999: 114)

Однако Эйген не остановился на предложенной Бионом модели "катастрофической машины". В отрывке, который мог бы быть написан самим Юнгом, Эйген говорит:

Легко представить, что младенец не способен справиться с обрушивающимися на него беспорядочными потоками воздействий. Однако я полагаю, что довольно полезно придерживаться той точки зрения, что неспособность к переработке сохраняется на всю жизнь. Наши религиозные и психотерапевтические системы предлагают системы координат (frames of reference) для переработки непереносимых агоний и также, возможно, невыносимых радостей. Порой живопись или литература сводят вместе агонию-экстаз жизни на вершине преходящего триумфа. Хорошие стихи являются спрессованным временем, они предоставляют пространство, в котором на разных этапах жизненного пути мы можем переживать эмоциональную трансформацию. Эти моменты переработки, пульсации наполняют жизнь смыслом и также тайной. Однако я полагаю, что какую-то часть своей энергии эти эстетические и религиозные системы заимствуют у всех кризисных моментов, которые в них вошли.

(там же: 117)

Здесь Эйген выдвигает предположение, созвучное центральному положению, в котором подход Юнга к психике расходится с подходом Фрейда, а именно то, что сами бессознательные фантазии, при помощи которых психика младенца пытается защитить себя от ранней травмы, представляют собой смысловые структуры, уже существующие, по крайней мере, in potentia. Они не "готовятся" для того, чтобы улучшить самочувствие младенца/ребенка,- как раз наоборот, довольно часто, чему мы были свидетелями, их дьявольское присутствие ухудшает состояние человека, испытавшего травматическое переживание. Другими словами, разум зиждется на архетипической основе. Его системы координат, структурирующие психику, "раскрываются" в контексте раннего опыта отношений младенца с матерью (включая травму). Являясь общими для всего человечества, они "раскрываются" на индивидуальном для каждого пути страданий, связанных с обстоятельствами человеческого существования. Таким образом, позже, когда травмированный в детстве индивид сталкивается с теми же самыми "категориями" в повествовательных символических системах (преданиях) религии, поэзии и искусства, они привносят преобразующий потенциал и "смысл" именно потому, что они существовали с самого начала. На самом деле, травма "запечатлевается в памяти" именно в этих поздних схожих архетипических образах или возобновлениях (re-enactments). С этой точки зрения, психопатология относительно универсальна для всех людей. Даже вызванное травмой "навязчивое повторение" является частью общечеловеческого опыта и не требует для своего объяснения привлечения концепции "инстинкта смерти", хотя в этой фантазии Фрейда и заключается некий смысл, который он и другие извлекли из клинического опыта работы с травмой.

Рональд Фэйрберн

Концепция Фэйрберна о садистических отношениях между фигурой внутреннего вредителя (saboteur) и "либи-дозным эго" лучше всего подходит для объяснения одновременного присутствия беззащитного "невинного" внутреннего объекта и неистового Защитника/Преследователя этого объекта. Фэйрберн работал с детьми, которые во время Второй мировой войны подверглись сексуальному насилию. Он обнаружил, к своему изумлению, что эти невинные дети испытывали чувство стыда в связи с тем, что они были объектами сексуального насилия, они сопротивлялись воспоминаниям о своей травме, так как это заставляло их чувствовать себя "плохими". Фэйрберн пришел к выводу, что мотив, побуждающий ребенка быть плохим, возникающий в контексте отношений зависимости, определяется потребностью "сделать объект хорошим" (Fairbairn, 1981:65), и это происходит через интернализацию "плохости" этих объектов. Впоследствии образы "я" и объекта, несущие эту "плохость", вытесняются. Здесь Фэйрберн делает ценное замечаение, указывая на то, что агрессия ребенка является фактором этого вытеснения. Он пишет:

Именно переживание фрустрации либидо вызывает агрессию ребенка по отношению к его либидозному объекту - так возникает состояние амбивалентности... Так как для ребенка невыносимо иметь объект, который одновременно является и хорошим, и плохим, он пытается ослабить напряжение этой ситуации, расщепляя фигуру матери на два объекта. В дальнейшем она представляет собой "хороший" объект, если удовлетворяет его либидозно, и наоборот, в случае неудачи в удовлетворении его либидозных потребностей она оказывается "плохим" объектом.

(там же: 110)

Однако как только [эта] амбивалентность закрепилась, выражение ребенком чувств по отношению к матери ставит его в положение, которое должно представляться ему исключительно рискованным.

(там же: 112)

Так, выражая агрессию, он подвергает себя риску утраты хорошего объекта [она тем более его отвергает], если же, с другой стороны, он выражает свою либидозную потребность, то ему угрожает особенно опустошительное переживание унижения и стыда от осуждения его любви и пренебрежения или преуменьшения значения выказанной им потребности [или]... на более глубоком уровне над ним нависает угроза переживания дезинтеграции и психической смерти.

(там же: 113)

[В этой опасной ситуации]... ребенок ищет пути обхода опасностей, связанных с выражением либидозного аффекта и аффекта агрессии по отношению к объекту, он использует максимум своей агрессии для того, чтобы контролировать максимум своей либидозной потребности. Таким способом он снижает интенсивность требующего внешнего выражения аффекта, как агрессивного, так и либидозного... Либидозное эго овладевает избытком либидо, а избытком агрессии овладевает внутренний вредитель. Таким образом, маневр ребенка с использованием агрессии для подчинения либидозной потребности оборачивается нападением внутреннего вредителя на либидозное эго.

(там же: 115 )

В главе 1 мы привели исчерпывающие примеры таких нападений в случае миссис Y и мужчины с ружьем, а также в сновидении художницы о человеке с топором. Согласно Фэйрберну, преследующие внутренние объекты такого рода, вероятно, представляют собой персонификации инвертированной агрессии пациента - агрессии, которая предназначалась для процессов адаптации, но не была использована в этих целях. Пациент, таким образом, остается, с одной стороны, со своим ищущим компромиссов "ложным я", направленным вовне, во внешний мир, а с другой - с агрессией, обращенной вовнутрь.

Одна из важных идей Фэйрберна заключается в том, что цель психоаналитического лечения должна состоять в поддержке пациента в рискованной ситуации высвобождения его интернализованных "плохих" объектов, так чтобы их либидозный катексис мог быть разрешен. Пациент сопротивляется этому, постоянно впадая в "искушение использовать "хорошие" отношения с аналитиком в качестве защиты от принятия этого риска" (там же: 69). "Я убежден,- говорит Фэйрберн,-

[что] самые начальные истоки развития психопатологии восходят, скорее, к области этих плохих объектов, чем к области суперэго; ибо по отношению ко всем психоневротическим и психотическим пациентам можно было бы сказать, что если Истинная Месса служится в алтаре, то Черная Месса служится в склепе. Таким образом, становится очевидным, что психотерапевт является прямым наследником экзорциста: он имеет дело не только с "отпущением грехов", но также и с "изгнанием бесов".

(там же: 70)

Гарри Гантрип

Анализ Фэйрберна был развит Гарри Гантрипом, обнаружившим подобные фигуры "внутреннего вредителя" и его невинного "клиента" в сновидениях пациентов, переживших психическую травму (см. Guntrip, 1969). Фэйрберн и Гантрип - единственные теоретики этого направления, использовавшие материал сновидений для исследования внутреннего мира травмы. "Отвергнутым или травмированным детям,- утверждает Гантрип,- очень страшно быть слабым в недружелюбном и угрожающем мире... и если не можешь изменить мир, то можно попытаться изменить самого себя. Так ребенок начинает бояться и ненавидеть свои собственные слабости и потребности; теперь он стоит перед задачей взросления вместе с нетерпимостью к своей незрелости".

(там же: 196)

Эта "нетерпимость к незрелости" представлена "антилибидознымэго", которое Гантрип рассматривал как внутреннее представление идентификаций ребенка с отвергающими зависимость "плохими родительскими объектами". Это антилибидозное эго "ненавидит" зависимость, которая доставила ребенку такие неприятности в отношениях с нетерпимыми родителями. Таким образом, оно является "интроекцией" родителей, которая теперь действует вроде "пятой колонны" во внутреннем мире ребенка. Гантрип указывает, что антилибидозное эго является одним из главных источников сопротивления в психотерапии.

Враждебность... антилибидозного эго по отношению к зависимости от кого бы то ни было, кто оказывает помощь, а также его ненависть к признанию потребностей является одним из источников самого упорного сопротивления психотерапии и сопротивления психотерапевту. Ненависть к нуждающемуся ребенку и психотерапевту, к которому он желает обратиться за помощью, исходит изнутри.

(там же: 196)

Иллюстрируя противодействие антилибидозного эго внезапно появившейся потребности в зависимости, Гантрип приводит сновидение пациентки, в котором представлены атакующие фигуры, напоминающие садистические фигуры в случае миссис Y и человека с ружьем.

Я маленькая девочка, я стою у двери в большую комнату и дрожу от страха. Я вижу вас внутри этой комнаты и думаю: "Если бы только я смогла добраться до него, то я была бы в безопасности". Я бегу через комнату, но тут откуда-то выходит другая девочка и толкает меня обратно к двери.

(там же: 196 )

Гантрип продолжает:

Спустя два года, когда эта пациентка стала доверять мне гораздо больше, ей опять приснился этот же сон. На этот раз она продвинулась внутрь комнаты настолько, что ей не хватило дюйма, чтобы дотронуться до меня, когда вдруг, в самый последний момент, появилась эта другая девочка, как говорится, ниоткуда и, со злобой влепив ей пощечину, опять увлекла ее прочь.

(там же: 196)

Фэйрберн и Гантрип акцентировали внимание исключительно на негативной преследующей деятельности фигуры внутреннего вредителя или антилибидозного эго, рассматривая либидозное эго как невинную жертву. Находясь на позициях юнгианского подхода, мы могли бы выразить сомнения по поводу этой односторонности и склонности - особенно это характерно для Гантрипа - видеть только ненависть и насилие антилибидозного эго, и только хорошие качества и невинность в "утраченном сердце "я"", в жертве преследователя. Как мы видели на примере нескольких случаев, видимо, должен существовать telos или намерение в этом насилии архаической защитной системы, даже в том случае, если оно становится избыточным, полностью бессмысленным насилием против психики.

Джеймс Гротстейн

Американский теоретик объектных отношений Джеймс Гротстейн, используя язык, созвучный языку Кляйн и Биона, также приводит описание разнообразных недоброжелательных внутренних фигур, которые оказывают сопротивление прогрессу в психоанализе нарцисси-ческих, депрессивных и зависимых пациентов. "Нарциссические пациенты,- говорит Гротстейн,-

боятся изменений. [По мере прогресса в анализе]... нарастает дисбаланс... между прогрессировавшей частью "я" и другой, все еще остающейся незрелой, частью "я". Как только схизм между этими двумя частями личности достигает критической отметки, может иметь место негативная терапевтическая реакция с опасным отреа-гированием. Как будто остановившаяся в развитии часть личности подрывает успех прогрессировавшей части для того, чтобы обратить на себя внимание".

(Grotstein, 1987: 325)

В одном из случаев Гротстейн сообщает о пациенте, который интернализировал маниакальный грандиозный аспект своей матери в образе внутренней фигуры, похожей на нациста, делавшей все возможное для того, чтобы защитить его от надвигающейся катастрофы. Эта фигура продвигала пациента к достижению невероятного успеха в профессиональной области, но она же предъявляла к нему жестокие садистические требования. Когда пациент достиг некоторых улучшений в психоанализе, это маниакальное "я" начало оказывать сопротивление, подвергая атаке интерпретации психоаналитика, подрывая анализ, умаляя важность анализа и, как правило, проводя "настоящий анализ" вне сеансов (там же: 329). Это был классический пример того, что Фрейд назвал "негативной терапевтической реакцией".

Гротстейн пишет, что эта "маниакальная" часть пациента порой становилась виртуальным "живым призраком", который, казалось, удерживает более зависимое беспомощное "я" "заложником внутри своей мощной ловушки", сражающимся за свою собственную независимую судьбу.

Я наблюдал пациентов, страдающих от хронического депрессивного расстройства, которые, казалось, питали пристрастие к своей депрессии. В конечном счете, оказывалось, что они переживали свою депрессию как отщепленную внутреннюю личность (persona), боровшуюся за свою собственную жизнь и опасавшуюся установления какой-либо связи пациента с надеждой, прогрессом и счастьем. Я назвал эту депрессивную личность "Мадонна Скорби". Она воспринималась как аутичная материнская внутренняя фигура "я", которая соболезнует и утешает нарциссичного пациента, когда тот подвергается плохому обращению со стороны других людей и во всех несчастливых жизненных ситуациях.

(там же: 330)

В случае девушки, страдающей анорексией, Гротстейн с очевидным огорчением пишет, что, в сущности, анорексия пациентки

была персонифицирована в аутичном, оказывающем материнскую опеку "я", которое, по-видимому, понимало и защищало ослабленную пациентку в своем убежище, будучи в состоянии тешить ее тщеславие самой суровостью аскезы, которую та наложила на себя. На одном уровне терапевт рассматривался как помогающая фигура, а на другом - как враг ее "аноректичной матери" и "я". Невротическая личность пациентки занималась со мной анализом до тех пор, пока не было проведено достаточное различение между прогрессировавшим "я" и все еще застрявшим в развитии примитивным аноректичным "я". К этому времени ее тошнота стала сильнее, и она подвергла себя такой суровой диете и стала так быстро терять в весе, что под угрозой оказалась ее жизнь. Ее сопротивление анализу уменьшилось только тогда, когда я признал позитивное значение ее аноректичного "я", защищающего ее от разочаровывающих объектов детства.

(там же: 325 )

Метаморфоза "Мадонны Скорби" в оправдывающую, соблазняющую внутреннюю фигуру, которая насылает "чары" зависимости (addiction) на эго пациента, стремящееся к индивидуации, и ведет его к своего рода внутренним отношениям "созависимости" с ней, является одним из важных моментов, который открыл Гротстейн. Этот анализ перекликается с ранними работами Жане, в которых он показал, что некоторые из демонов, овладевших его пациентом, как бы изнутри гипнотизировали его, и Жане не мог загипнотизировать пациента, не заручившись поддержкой демона.

Отто Кернберг и его коллеги

Кернберг и его коллеги представляют внутренний мир пограничных пациентов составленным из карикатурных, фрагментированных и гротескных репрезентаций как любящих, так и ненавидящих частичных объектов, которые взаимодействуют с искаженными, стереотипизированны-ми частичными репрезентациями "я". Так как сосуществование в целостном "я" или объектном образе чувств любви и ненависти вызвало бы гораздо больший уровень тревоги, чем тот, который может вынести пациент, то примитивные защиты удерживают эти образы частей "я" и частичных объектов от интеграции в целостные репрезентации "я" и объекта.

Эти образы частичных "я" и частичных объектов образуют диады, которые становятся "ролями", разыгрываемыми пациентом (пациенткой) в отношениях с другими. По мере того как эти роли становятся экстерна-лизованы в переносе, аналитик получает возможность доступа ко внутренним имаго. Обычно эти диады включают в себя беззащитного ребенка или инфантильную репрезентацию частичного "я" и частичную объектную репрезентацию заботящегося "родителя". Типичными диадами являются:

любящий родитель - свободный, спонтанный ребенок;

наказующий, садистический родитель - плохой, отвратительный ребенок;

незаботящийся, занятый самим собой родитель - нежеланный ребенок;

садистический насильник - жертва абьюза; и т. д.

(см. Kernberg et. al., 1989: 103)

Терапия заключается в идентифицировании отщепленных внутренних персонажей по мере того, как они проецируются или с ними идентифицируются, в назывании этих объектов и связанных с ними аффектов и после этого в оказании пациенту поддержки в том, чтобы перенести тревогу соединения противоречивых образов хороших и плохих "я" или объекта. Цель этого процесса заключается в увеличении толерантности к амбивалентности. Постепенно пациент становится способен воспринимать самого себя и терапевта как более сложных представителей рода человеческого. Таким образом, новое глубинное измерение, появившееся в восприятии себя и других, свидетельствует о трансформации частичных объектных отношений в полные объектные отношения (там же: 122).

В подходе Кернберга к объектным отношениям представляет интерес использование таких терминов, как "карикатурный, искаженный, немодулированный" и т. д. по отношению к тому, что мы назвали элементами архетипической фантазии во внутреннем мире. Юнг ясно сознавал, что когда кто-то сталкивается с такого типа противоположными образами, то он оказывается в области влияния архетипических "нуминозных" энергий. Однако он не сформулировал достаточно четко, как эти противоположные внутренние образы проявляются в психотерапевтической ситуации, как они прорабатываются, т. е. очеловечиваются в процессе многократной проективной идентификации и интерпретации. Несмотря на это, практические рекомендации Кернберга относительно терапии являются очень полезными.