Развитие объектных отношений в теории фрейда

Фрейд указывал, что восприятие значимости дру­гих людей и неудачи в отношениях с ними определяют

– 85 –

природу, характер и функционирование внутрипсихичес­ких структур. Ранее, в 1895 году, он заявил, что опыт вознаграждения и фрустрации со стороны объекта проч­но запоминается (1895b). Интересуясь, в первую очередь, развитием теории влечений, он сосредоточил свое вни­мание на примерах вознаграждения и фрустрации при возникновении аффективной травмы (разрядка влечения), а также на топографической модели, в которой объект является средством для поиска и нахождения удовлетво­рения. В начале жизни объект воспринимается в связи с либидным удовлетворением; инстиктивным влечения дол­жны искать удовлетворение и как можно скорее нахо­дить объекты и становиться зависимыми от объектов в контексте уже сложившихся отношений. В своем «Про­екте научной психологии» Фрейд писал: «Желание (го­лодного ребенка) — это результат позитивного отноше­ния к объекту желания, или, говоря более точно, к его образу (внутреннему представлению)» (1895b, стр. 322). Фрейд полагал, что объект является вторичным по отно­шению к влечению, но само влечение опредмечивается после восприятия объекта, который «может изменяться в отличие от инстинкта и изначально не связан с ним, но оказывается закрепленным только после того, как объект становится пригодным для удовлетворения влечения». Более того, он считал, что объект «не обязательно явля­ется чем-то посторонним для субъекта: он может быть эквивалентным части его тела» (1915а, стр. 122).

В топографической модели Фрейд подчеркнул па­тологическое влияние травматического опыта в отноше­ниях с объектом. Там же он показал, как бессознатель­ные желания и фантазии могут превращать нейтральные отношения с объектом в травматические, оставляя тре­вожные и разрушительные воспоминания. Он еще раз обратил внимание на понятие объекта, когда создавал структурную теорию. Вместо того, чтобы просто подчер­кнуть важность отношений с объектом, который втори­чен по отношению к удовлетворению влечений, он по­ставил акцент на индивидуальном нетравматическом воc-

– 86 –

приятии объекта и на способе, который связывает этот опыт с влечениями, Эго и Суперэго. И, хотя речь шла больше о функционировании, нежели о структурных об­разованиях, Фрейд отметил, что идентификация с объек­том является главным моментом в формировании струк­тур Эго и Суперэго (Freud, 1923a, 1924с).

Фрейд сделал следующее важное дополнение к те­ории объектных отношений, когда пересматривал тео­рию тревоги (1926). Он заметил, что в раннем детстве Эго может быть легко подавлено внешним раздражите­лем, но сказал, что «когда ребенок определяет свой опыт как внешний, то воспринимаемый объект может поло­жить конец опасной ситуации... Содержание этого стра­ха перемещается из ситуации, связанной со страхом по­глощения, в состояние, определяемое потерей объекта» (стр. 137-138). Поскольку детское Эго беспомощно, регу­лятором тревоги становится объект. Фрейд полагал, что недостаток эго-функции в более позднем возрасте обус­ловлен одновременно силой инстинктивных импульсов и слабостью объектов, регулировавших состояние ребенка (стр.155-156). Он установил соответствие между трево­гой, связанной с объектами, и ассоциативными фанта­зиями, которые соотносятся с фазами психосексуального развития (страх потери объекта, потери любви объекта, кастрации и наказания со стороны Суперэго). В заклю­чение он добавил, что беспомощность и зависимость ребенка обусловливают детское ощущение опасности и потребность быть любимым, которые ребенок проносит через всю свою жизнь (стр. 155).

МЕЛАНИ КЛЯЙН

Мелани Кляйн была одной из тех, кто стоял у истоков теории объектных отношений. Ее теория во многом возникла из наблюдений за ее собственными детьми и из анализа других детей, многие из которых были, по ее мнению, психотиками. В своих работах она

– 87 –

демонстрировала важность ранних доэдиповых отноше­ний в развитии и манифестации психопатологии, тем самым бросая вызов фрейдовскому акценту на Эдиповом комплексе. Ее теория в основном базируется на травма­тической и топографической моделях Фрейда, то есть, она придерживается расширенного толкования теории инстинкта смерти и развивает свою собственную комп­лексную терминологию. Одним из базовых положений ее теории является конфликт, исходящий из изначаль­ной борьбы между инстинктами жизни и смерти (1948). Этот конфликт является врожденным и проявляется с момента рождения. Действительно, рождение само по себе — это сокрушающая травма, которая дает начало постоянно сопутствующей тревожности в отношениях с окружающим миром. Первым объектом ребенка, изна­чально присутствующим в его уме отделено от «я», согласно Кляйн, является материнская грудь, которая, в силу сопровождающей ее тревоги, воспринимается как враждебный объект. Кляйн в своих работах подчеркивает первостепенную важность влечений, которые представ­ляют собой объектные взаимоотношения (Greenberg & Mitchell, 1983, стр. 146).

Кляйн утверждает, что функции Эго, бессознатель­ная фантазия, способность формировать объектные от­ношения, переживание тревожности, применение защит­ных механизмов, — все это доступно ребенку с самого рождения. Она рассматривает фантазию как ментальную репрезентацию инстинкта. Таким образом, получается, что любой инстинктивный импульс имеет соответствую­щую ему фантазию. Это значит, что любые инстинктив­ные импульсы переживаются только через фантазию, и функция фантазии заключается в обслуживании инстин­ктивных импульсов.

Поскольку ребенок постоянно воспринимает мать с новой позиции или другим способом, Кляйн исполь­зует слово позиция для описания того, что аналитики, не разделяющие ее взглядов, называют стадией развития (1935). Первая позиция, от рождения до трех месяцев,

– 88 –

обозначается как параноидно-шизоидная позиция (1946, 1952а, 1952b). Параноидна она в силу того, что у ребен­ка существует устойчивый страх преследования со сторо­ны внешнего плохого объекта, груди, которая интерна­лизована или интроецирована ребенком, пытающимся уничтожить ее как объект. Внутренний и внешний пло­хой объект возникает из влечения к смерти. Идея шизо­идности исходит из склонности ребенка к расщеплению «хорошего» и «плохого». Она вводит термин проективная идентификация в контексте действий ребенка по отно­шению к самому себе и по отношению к своей матери (1946). В фантазиях ненавистная и угрожающая часть себя расщепляется (в добавлении к более раннему рас­щеплению объектов) и проецируется на мать, для того чтобы повредить объект и завладеть им. Ненависть, ра­нее направляемая на часть себя, теперь направляется на мать. «Этот процесс ведет к частичной идентификации, которая устанавливает прототип агрессивных объектных отношений. Для описания этих процессов я предлагаю термин «проективная идентификация»» (стр. 8).

Вот что пишет Спиллиус: «Кляйн определила тер­мин... почти случайно, в паре параграфов и, согласно Ханне Сегал, сразу же пожалела об этом» (1983, стр. 521). Этот термин стал повсеместно использоваться в расши­ренном значении и часто равнозначен проекции (стр. 322; Meissener, 1980; Sandier, 1987).

Так же как и влечение к смерти, влечение к жиз­ни или либидо связанно с грудью, с первым внешним объектом. Эта хорошая грудь также интернализуется и сохранятся с помощью интроекции. Так борьба между влечением к смерти и влечением к жизни представляет­ся как борьба между питающей и пожирающей грудью. С двух сторон «формируется сердцевина Суперэго в его хорошем и плохом аспектах» (1948, стр. 118). Страх в первые три месяца характеризуется угрозой вторжения плохого преследующего объекта внутрь Эго, разрушени­ем внутренней идеальной груди и уничтожением соб­ственного «я». С этим связана и роль зависти, которая

– 89 –

также существует у ребенка от рождения. Так как иде­альная грудь принимается теперь как источник любви и доброты, Эго старается соответствовать этому. Если это не представляется возможным, Эго стремиться атаковать и разрушить хорошую грудь, чтобы избавиться от источ­ника зависти. Ребенок пытается расщепить болезненный аффект, и, если эта защита оказывается удачной, благо­дарность, интроецированная в идеальную грудь, обога­щает и усиливает Эго (Klein, 1957).

Если развитие проходит благоприятно и, в частно­сти, происходит идентификация с хорошей грудью, ре­бенок становится более терпимым к инстинкту смерти и все реже прибегает к расщеплению и проекции, одно­временно уменьшая параноидальные чувства и двигаясь к дальнейшей эго-интеграции. Хорошие и плохие ас­пекты объектов начинают интегрироваться, и ребенок воспринимает мать одновременно как источник и полу­чатель плохих и хороших чувств. В возрасте приблизи­тельно трех месяцев ребенок минует депрессивную пози­цию (Klein 1935, 1946, 1952а, 1932b). Теперь основная его тревожность связана со страхом, что он разрушит или повредит объект своей любви. В результате, он на­чинает искать возможность интроецировать мать ораль­но, то есть интернализировать, как бы защищая ее от своей деструктивности. Оральное всемогущество, однако, ведет к страху, что хороший внешний и внутренний объект каким-либо способом могут быть поглощены и уничтожены и, таким образом, даже попытки сохранить объект переживаются как деструктивные. В фантазиях куски мертвой поглощенной матери лежат внутри ребен­ка. Для этой фазы характерны депрессивные чувства стра­ха и безнадежности. Развитие и мобилизация Суперэго и Эдипов комплекс углубляют депрессию. На пике орально садистической фазы (в возрасте около восьми-девя­ти месяцев) под влиянием преследования и депрессив­ных страхов и мальчики и девочки отворачиваются от матери и ее груди к пенису отца, как к новому объекту орального желания (Klein, 1928). В начале эдиповы же-

– 90 –

лания фокусируются на фантазиях лишения матери пе­ниса, телесности и детей. Очевидно, что это происходит под влиянием мощных тенденций, таких, например, как консолидация структур Суперэго, стремление скомпен­сировать депрессивную позицию, чтобы, таким образом в фантазиях, восстановить мать (Klein, 1940).

Приведенное выше краткое изложение теории Кляйн не вполне адекватно, но зато оно иллюстрирует основные разногласия между теорий Кляйн и нашими взглядами. Теория Кляйн скорее топографическая, чем структурная (то есть базируется на поздней теории Фрей­да), поэтому ее понятия не связаны с эго-функциони­рованием, как мы его себе представляем. К примеру, Эго в понимании Кляйн ближе к «я», в котором отсутствуют саморегулирующие функции, обозначенные Фрейдом в его структурной модели. Далее, фантазия, а ее понима­нии, «это прямое выражение влечения, а не компромисс между импульсами и защитными механизмами, которые следуют из эго-функционирования, соответствующего с реальности». Ее убежденность, что фантазия доступна ребенку от рождения, не соответствует данным когнитив­ной психологии и нейродисциплин. Тревожность для нее — это постоянно угрожающее травматическое влия­ние, сокрушающее Эго и не несущее сигнальной функ­ции, как предполагал Фрейд в своей структурной теории тревожности (1926). Хотя Кляйн и описала широкий набор защитных механизмов, преобладание «хорошего» опыта над «плохим» более важно в ее теории для под­держания внутренней гармонии, чем использование эф­фективных защитных механизмов, как это понимается в структурной теории.

Согласно Кляйн, основной конфликт, присущий от рождения, происходит между двумя врожденными влече­ниями, а не между разными психическими структурами, и это не связанно с эго-функционированием. Соответ­ственно, интерпретация бессознательных агрессивных и сексуальных импульсов vis-a-vis с объектом является центральным моментом в практике Кляйн. Более того,

– 91 –

согласно ее взглядам, конфликт существует между двумя определенными врожденными влечениями, и, кроме как по своей форме, он вряд ли зависит от условий последу­ющего развития. То есть, влияние среды и индивидуаль­ного опыта имеют небольшое значение для развития; ее взгляд на развитие сильно отличается от принятого нами. Как это выразил Сьюзерленд: «Большинству аналитиков кажется, что она минимизирует роль внешних объектов, почти что утверждая, что фантазия продуцируются из­нутри с помощью активности импульсов. Таким обра­зом, она скорее пришла к теории биологического солип­сизма, чем к четко оформленной теории эволюции струк­тур, основанных на опыте объектных отношений» (1980, стр. 831). В конце концов, хотя теорию Кляйн обычно называют теорией объектных отношений, для нее значи­мость объекта вторична по сравнению со значимостью влечений. Очень мало места в ее теории уделено прояв­лению реальных качеств объекта и его роли в развитии ребенка.

Эти замечания позволяют понять, почему существу­ет так мало сходных моментов между теорией Кляйн и современным фрейдистким психоаналитическим взглядом, опирающимся на структурную теорию, даже несмотря на то, что они используют примерно одинаковую термино­логию. (Изложение и критика теории Кляйн в: Waelder, 1936; Glover, 1945; Bibring, 1947; Joffe, 1969; Kernberg, 1969; York, 971; Segal, 1979; Greenberg & Mitchell, 1983; Hayman, 1989).

С другой стороны, Шарфман (Scharfman, 1988) указывает на то, что усилия Кляйн обратили внимание психоаналитиков на важность доэдиповой стадии в раз­витии ребенка, и, в частности, на доэдиповы объектные отношения. Понятия о проекции и интроекции вошли в психоаналитический лексикон. Понимание этих терми­нов более ортодоксальными фрейдистскими аналитика­ми могут отличаться от понимания Кляйн, но именно Кляйн была первой, использующей эти понятия, кото-

– 92 –

рые сейчас занимают центральное место в теории объек­тных отношений.

АННА ФРЕЙД

Особенно критически настроена в отношении взглядов Мелани Кляйн и ее подхода к лечению была Анна Фрейд. Их немногие попытки диалога и дискуссии скорее вызывали бурные эмоции у обеих, чем способ­ствовали какому-либо сближению.

Взгляды Анны Фрейд на развитие объектных от­ношений сформировались на основе ее наблюдений за младенцами и маленькими детьми Хэмпстедского детс­кого дома, надолго разлученными с родителями (1942). Она считает, что младенцы в первые несколько месяцев жизни всецело зависят от своих физических нужд, так что основная функция матери в этот период — удов­летворение этих нужд. Она указывает, однако, что ма­лыши, разлученные со своими матерями, уже на этой ранней стадии развития обнаруживают признаки рас­стройства, отчасти объяснимые нарушением порядка жизни и отчасти — утратой специфической близости с матерью (стр. 180).

Во втором полугодии жизни отношения с матерью выходят за рамки, определяемые физическими потребно­стями. Много позже Анна Фрейд охарактеризовала этот этап как стадию постоянства объекта, когда мать уже является стабильным либидным объектом, и либидное отношение ребенка к ней не зависит от степени его удов­летворения (1965).

Она полагала, что на втором году жизни привя­занность между матерью и ребенком достигает полноты развития, приобретая силу и многообразие зрелой чело­веческой любви, и все инстинктивные желания ребенка сосредотачиваются на матери (1942, стр. 181-182). Она отметила также, что затем эти «счастливые отношения» ослабевают и омрачаются чувствами амбивалентности и,

– 93 –

позже, соперничества; с появлением этих противоречи­вых переживаний ребенок «приобщается к сложным пе­реплетениям чувств, характеризующим эмоциональную жизнь человека» (стр. 182).

На следующей стадии, между тремя и пятью года­ми, неизбежные разочарования эдипова периода и пере­живание утраты любви родителей, усиленно стремящих­ся «цивилизовать» ребенка, делают его раздражительным и гневливым. Эпизодические яростные желания смерти родителей, словно подтверждаясь разлукой, вызывают огромное чувство вины и сильнейшее страдание. В Хэм­пстедском военном детском доме Анна Фрейд видела, как это страдание примешивается к радости ребенка от встречи с родителями, когда такая встреча бывает воз­можна. Она поняла, что интенсивность страдания, свя­занного с разлукой, может серьезно повлиять на буду­щую адаптацию, и назвала возможные последствия раз­луки для каждой фазы развития.

Во многих из своих наблюдений Анна Фрейд была проницательна и оказалась поразительно близка к совре­менным исследованиям развития. Но, к сожалению, эти наблюдения привлекли в свое время мало внимания и были «похоронены» в первом «Ежегодном сообщении Военного детского дома». А впоследствии она мало что сделала для их разработки и подтверждения; формулируя впоследствии теорию развития объектных отношений (1965), она не опиралась на свои ранние наблюдения, так что их богатство и тонкость пропали впустую.

ДЖОН БОУЛБИ

Джон Боулби начал свою работу в Военном детс­ком доме Анны Фрейд, в то же время испытав большое влияние идей Кляйн и еще большее — этологических исследований. Его акцент на привязанности младенца оказал плодотворное действие на исследования младен­ческого развития. (Критику см. в Handy, 1978; Brody,

– 94 –

1981). Теория Боулби стала особенно популярна среди возрастных психологов, изучавших поведение, обуслов­ленное привязанностями (см. Ainsworth, 1962, 1964; Ainsworth et al., 1978), которые в недавние годы исполь­зовали его идеи при исследованиях навыков младенцев и интеллектуального развития (см. Papousek и Papousek, 1984). Он внес значительный вклад в теорию отношений матери и младенца (1958, 1960а, 1960b, 1969, 1973, 1980).

Боулби критиковал психоаналитическую теорию за то, что, в ней, как он полагал, на первый план выво­дится базовая потребность младенца в пище, а привя­занность к матери рассматривается лишь как вторичная потребность. По его мнению, для младенца самое глав­ное — ненарушенная привязанность к матери. Он счи­тал, что предрасположенность к привязанности — био­логически обусловленная врожденная инстинктивная си­стема реакций, — столь же важный мотиватор поведе­ния младенца, как и потребность в оральном удовлетво­рении, если не важнее. Фундаментальное утверждение Боулби состоит в том, что человеческий детеныш входит в жизнь, обладая пятью высокоорганизованными пове­денческими системами: он способен сосать, плакать, улы­баться, цепляться, а также следовать или ориентировать­ся. Некоторые из этих систем действуют с рождения, другие созревают позже. Они активизируют систему ма­теринского поведения у матери или того, кто заменяет ее, благодаря которой младенец получает обратную связь. Эта обратная связь инициирует у него определенное по­ведение, определяющее привязанность. Если инстинкти­ные реакции младенца пробуждены, а материнская фи­гура недоступна, результатом являются тревога разлуки, протестующее поведение, печаль и страдание.

По большей части аналитики были согласны с ре­зультатами наблюдений Боулби о способности младенцев к привязанности, однако его возражения против теории двой­ственных инстинктов, его концептуализация связи с мате­рью и утверждение, что младенец переживает горе и стра­дание так же, как взрослый, вызвали значительную крити-

– 95 –

ку. Шур (Schur, 1960; см. также A. Freud, 1960) утверждал, что первичные биологически обусловленные системы ин­стинктивных реакций следует отличать от либидных ин­стинктов в психоаналитической концепции, поскольку пос­ледние относятся к сфере психологических переживаний и психических репрезентаций (хотя Фрейд не всегда был последователен в этой трактовке — см. Strachey S. E., стр. 111-113). Спитц (Spitz, 1960) добавляет, что хотя врожден­ные паттерны реагирования могут служить катализатором первых психологических процессов и лежать в основе ли­бидных инстинктов и объектных отношений, одних лишь этих биологических и механических паттернов недостаточ­но. Врожденные реакции постепенно приобретают психо­логическое значение в ходе развития, которое включает раз­витие Эго и взаимодействие с окружающей средой. Спитц также оспаривал идеи Боулби о младенческих переживани­ях горя, поскольку переживания горя и утраты требуют определенной стегани перцептивной и эмоциональной зре­лости, а также дифференциации себя и объекта, необходи­мых для удержания объектного отношения.

Дискуссия продолжается и по сей день. Боулби до­работал свои взгляды в русле теории информации. Он рас­сматривает привязанность как опосредуемую структуриро­ванными поведенческими системами, активизируемыми определенными сигналами внутреннего или внешнего про­исхождения. Он утверждает, что привязанность невозмож­но объяснить накоплением психической энергии, впослед­ствии претерпевающей разрядку (1981). Он считает свою гипотезу альтернативой концепции либидо и не видит воз­можности ее интеграции в психоаналитическую теорию в ее современном виде. Это означает, что для Боулби психо­анализ застыл в модели разрядки инстинктов.

БРИТАНСКАЯ ШКОЛА

В то время как эго-психологи разрабатывали свои теории, в Великобритании начал развиваться альтерна-

– 96 –

тивный подход, связанный с инновационными идеями об объектных отношениях, — например, о том, что объект­ные отношения, а также Эго и до некоторой степени образ себя, существуют с самого рождения. «Британская школа» (не следует путать ее с «английской школой Мелани Кляйн и ее приверженцев) создала свою соб­ственную традицию и концепции «я». Члены этой шко­лы впоследствии составили значительную часть Незави­симой группы Британского психоаналитического обще­ства, к которой, кроме них, относились кляйнианцы и «У»—группа фрейдистских аналитиков (теперь их называют неофрейдистами). Выдающимися участниками Не­зависимой группы были Балинт, Фейрбейрн, Гантрип, Винникотт, Сьютерленд, Кохон.

Наиболее теоретически последовательными в Бри­танской школе анализа являлись Фейрбейрн (1954, 1963) и Гантрип (1961, 1969, 1975, 1978). Большую часть своей клинической работы они выполнили с группой взрослых пациентов, трудно поддающихся лечению, которым был поставлен диагноз «шизоиды». Акцентируя внимание на ранних объектных отношениях, эти аналитики, в отли­чие от кляйнианцев и фрейдистов, пришли к выводу о том, что инстинкты не играют значительной роли в фор­мировании психических структур. Они считали, что ин­стиктивная активность — это лишь один из вариантов структурной активности, в том числе структуры «я». Ба­линт (1959, 1968) подчеркивал важность доэдиповых ди­одных отношений, утверждая, что критические наруше­ния этих ранних отношений между матерью и младен­цем приводят впоследствии к личностным особенностям и психопатологии.

Вероятно, из этой группы широкому кругу наибо­лее знаком Винникотт, — педиатр, взрослый и детский аналитик, а также плодовитый писатель. Он не внес си­стематического вклада в построение теории, однако сде­лал ряд комментариев с клинической стороны, оказав­шихся исключительно полезными для понимания факто­ров раннего развития. Например, его хорошо известный

– 97 –

афоризм (1952): «Нет такой вещи, как младенец» гово­рит о том, что любые теоретические высказывания о младенце должны быть и высказываниями о его матери, поскольку, по его мнению, диодные отношения более важны, чем роль каждого из партнеров; тем самым под­черкивается, что привязанность младенца должна рас­сматриваться наряду с эмоциональным вкладом «доста­точно хорошей матери». Его концепция «истинного Я» и «ложного Я» (1960) отразила его убежденность, что мла­денец с самого начала настроен на объект и что обыч­ная старательная мать наверняка не оправдает его ожи­даний. Ребенок, в конце концов, просто подчинится ее желаниям, пожертвовав потенциалом своего истинного «я». Винникотт полагал, что наилучшее развитие само­оценки связано со способностью матери аффективно «зеркалить» (1967), если мать подавлена депрессией или почему-либо еще не может проявить по отношению к младенцу радость и удовольствие, его развитие может пострадать. Исследуя то, как младенец использует мать для достижения независимого функционирования, Вин­никотт (1953), ввел представление о транзиторных фено­менах. Он увидел, например, что любимое одеяло, буду­чи ассоциировано с приятным взаимодействием с мате­рью, помогает успокоить младенца. Он предположил, что транзиторный объект является символом, помогающим установить связь «я и не-я» тогда, когда младенец осоз­нает разлуку. Эта идея породила массу литературы о тран­зиторных феноменах, в основном некритичной (за ис­ключением Brody 1980), в которой речь идет далеко не только о младенчестве и особое заметное место занимает тема творчества (например, см. Grolnick & Barkin, 1978). Идеи Винникотта были особенно благосклонно приняты американским психоанализом. Его акцент на динамике взаимодействий матери и младенца привел к осознанию функционирования аналитика в аналитической ситуации. Моделл, например (Modell, 1969, 1975, 1984) предлагает сместить фокус психоаналитического внимания с одной личности на двухличностную систему, что позволяет бо-

– 98 –

лее отчетливо рассмотреть роль аналитика и его участие в аналитическом процессе. Моделл также применил идеи Винникотта и других аналитиков Британской школы к объяснению связи между младенческим опытом и более поздними эмоциональными расстройствами. Кохут (Kohut, 1971, 1977) и его коллеги также широко исполь­зовали идеи Винникотта, особенно его концепцию от­зеркаливания, при описании динамик ранних отноше­ний матери и младенца, которые, по их мнению, ведут к нарушению эмпатической взаимосвязи и психопатоло­гии во взрослом возрасте.

РЕНЕ СПИТЦ

Рене Спитц был пионером исследовательского на­блюдения за младенцами, направленного на улучшение понимания ранних объектных отношений и того, как взаимодействие с другими влияет на происхождение и функционирование психических структур. Вскоре после Второй Мировой Войны Спитц, как мы упоминали в предыдущей главе, провел ряд наблюдений за младенца­ми в детских домах и приютах, где они получали от постоянно обслуживающего их лица достаточно физи­ческой заботы, но мало стимуляции и любви. Съемки Спитца (1947) эмоционально не питаемых, отстающих в развитии малышей, пустым взглядом смотрящих в каме­ру, драматически иллюстрируют разрушительные последствия лишения младенцев матери. Кроме нарушения объектных отношений, Спитц документально продемон­стрировал у этих младенцев нарушения инстинктивной жизни, Эго, когнитивного и моторного развития и пока­зал, что в экстремальных случаях лишение матери при­водит к смерти ребенка (1946а, 1946b, 1962; Spitz and Wolf, 1949).

Спитц развил свои идеи с помощью лаборатор­ных экспериментов (1952, 1957, 1963, 1965; Spitz and Cobiner, 1965), посвященных прежде всего роли аффек-

– 99 –

та и диалога. В контексте широко известной работы Харлоу с детенышами обезьян он ввел концепцию вза­имности матери и младенца (1962). В упомянутом экс­перименте обезьяньих детенышей вскармливали с по­мощью суррогатных матерей — проволочных каркасов с бутылочками внутри, некоторые из которых были по­крыты махровой тканью (1960а, 1961b). Спитц пришел к выводу, что аффективная взаимность между матерью и младенцем стимулирует младенца и позволяет ему исследовать окружающий мир, способствуя развитию мо­торной активности, когнитивных процессов и мышле­ния, интеграции и формированию навыков. Он пони­мал взаимность матери и младенца как сложный мно­гозначный невербальный процесс, оказывающий влия­ние как на младенца, так и на мать, и включающий аффективный диалог, который является чем-то боль­шим, чем привязанность младенца к матери и связь матери с младенцем.

Спитц также уделил особое внимание ранним ста­диям развертывания объектных отношений и компонен­там, необходимым для установления либидного объекта (младенец явно предпочитает мать всем остальным объек­там). Он сформулировал три стадии формирования ли­бидного объекта: 1) предобъектная или безобъектная ста­дия, предшествующая психологическим отношениям; 2) стадия предшественников объекта, начинающаяся с со­циальной улыбки в два или три месяца и связанная с началом психологических отношений; 3) стадия собствен­но либидного объекта. Его особо интересовали факторы здорового развития Эго, заключенные в этих последова­тельных достижениях.

РАБОТА ЭГО-ПСИХОЛОГОВ

Появление структурной теории Фрейда пробудило интерес к роли объекта в формировании психической структуры, и это привлекло внимание к изучению мла-

– 100 –

денцев и маленьких детей. В историческом плане инте­ресно отметить, что исследователи, работавшие три-че­тыре десятилетия назад, могли опираться лишь на хэмп­стедские сообщения, на результаты проводившихся тогда работ и на реконструкции, созданные в ходе аналити­ческой работы со взрослыми и детьми, — никаких дру­гих систематических данных по детям в аналитической схеме тогда не было. Тем не менее, такие концепции, как «средне ожидаемое окружение» Хартманна (Hartmann, 1939) и «достаточно хорошая мать» Винникотта (1949, 1960) отражают интерес к раннему развитию и осознание важной роли матери в развитии ребенка.

Хартманна особенно интересовало развитие Эго (1939, 1953, 1956). Он не был согласен с представлением Фрейда (1923а), что Эго — это часть Ид, модифициро­ванная воздействием внешнего мира, и что центральное место в развитии Эго занимает конфликт с матерью. Он утверждал, что определенные функции Эго доступны с рождения, что они имеют «первичную самостоятель­ность», а не рождаются из конфликта, и что они при­надлежат «свободной от конфликта зоне». Он также предположил, что изначально все психические структуры не­дифференцированны, поскольку Эго в том смысле, в каком оно проявляется позднее, вначале не наблюдает­ся, так же, как и Ид. Поэтому вначале невозможно вы­делить функции, которые впоследствии будут служить Эго, и те, что будут отнесены к Ид.

Хартманн, в соответствии с метапсихологическими веяниями того времени, интересовался также проясне­нием концепции Эго (1950, 1952). Термин Фрейда «das Ich» (который Страхей перевел как «Эго»), в немецком языке имеет два значения: «воспринимаемое я» (то есть воспринимаемое чувство самого себя как отдельной лич­ности с непрерывной идентичностью) и, особенно после введения структурной модели, — «гипотетическая психи­ческая структура». Хартманн концептуально разграничил Эго как субструктуру личности, или систему, определяе­мую своими функциями (1950, стр. 114), и Я как «соб-

– 101 –

ственно личность» — то есть целостную личность (стр. 127). Его попытки прояснить термин «Эго» привели к пересмотру концепции нарциссизма. Вместо представ­ления Фрейда о либидном вкладе в Эго (Эго в том смыс­ле, в котором оно понималось в то время, когда Фрейд выдвинул эту концепцию, но легко смешиваемое с Эго структурной теории), Хартманн предложил, в согласии со структурной теорией, рассматривать нарциссизм как либидный вклад в «я», точнее, в репрезентацию «я». Согласно Бреннеру, Хартманн внес это уточнение на встрече Нью-Йоркского психоаналитического общества довольно небрежно: разграничение Эго отнюдь не было его главной темой, — однако последующая дискуссия явно имела огромное влияние. Бреннер вспоминает, что «на Эдит Якобсон, присутствовавшую в аудитории, про­извело очень большое впечатление выступление Хартман­на, и между ними завязалась живая дискуссия... идея использовать термин «я», несомненно, привлекла ее... с тех пор он стал привычным психоаналитическим терми­ном» (1987, стр. 551).

Якобсон приветствовала разделение Хартманном Эго как психической структуры, «я» как целостной лич­ности, репрезентаций «я» и объекта. Она сочла эти кон­цепции особенно полезными для понимания процессов интернализации в течение раннего психического разви­тия и формирования определенных типов патологии ран­него происхождения. Она предложила гипотезу о про­цессе развития образа себя, основанную на идее, что ранние репрезентации «я» и объекта ассоциируются с приятным и неприятным опытом, и, таким образом, реп­резентации «плохого» и «хорошего» Я, «плохого» и «хо­рошего» объекта появляются раньше интегрированных репрезентаций. К сожалению, Якобсон была неточна в терминологии, используя взаимозаменяемые термины «смысл себя», «чувство идентичности», «самоосознание» и «самоощущение» (1964, стр. 24-32), поскольку тогда еще не было потребности в дальнейшей дифференциации.

– 102 –

После того, как было введено понятие ощущения собственного «я», на передний план вышла тема форми­рования чувства идентичности у ребенка и его наруше­ний. Эриксон (Erikson, 1946, 1956) выдвинул гипотезу, что формирование идентичности происходит всю жизнь, являясь частью психосоциального, а не только психосек­суального развития, что оно тесно связано с культурной средой и сложившейся ролью индивидуума в обществе. Для него чувство идентичности включает сознание «не­прерывности синтезирующих механизмов Эго» (1956, стр. 23 и элементов, общих для определенной культурной группы. Гринэйкр предложила более точную формули­ровку, в которой подчеркивается, что чувство идентич­ности появляется в отношениях в с другими людьми (1953а, 1958). По ее определению, сознание собственно­го «я» связано с возникновением отдельных психических репрезентаций «я» и объекта и появляется одновременно со способностью сравнивать эти репрезентации. Созна­ние собственного «я» связано со «стабильным ядром» идентичности.

Гринэйкр отличала данную способность от способ­ности простого сравнения воспринимаемых образов, при­сутствующей в когнитивном функционировании с ран­него младенчества. Она указала, что, несмотря на «ста­бильное ядро» идентичности, чувство идентичности все­гда может измениться в зависимости от отношений ин­дивидуума с окружающей средой.

Использование представлений о репрезентациях «я» и объекта в теории идентичности и нарциссизма откры­ло другим исследователям путь к прояснению аффектив­ных аспектов «я», регуляции самооценки, роли Суперэго и связи всего этого с нарциссическими расстройствами (см., например, Reich, 1953, 1960). Сандлер (Sandier, 1960b) высказал идею, что на раннем этапе формирова­ния репрезентаций «я» и объекта возникает активное восприятие объекта, служащее защитой от чрезмерного наплыва неорганизованных стимулов и потому сопровож­дающееся определенным чувством безопасности, которую

– 103 –

Эго стремится сохранять. Будучи сформированы, образы себя и объекта составляют то, что Сандлер и Розенблатт (1962) называют «миром образов», который, согласно Ростейну (1981, 1988), может рассматриваться как под­структура Эго, играющая активную роль в психической жизни.

Хартманн, Якобсон и Сандлер единодушно рас­сматривали развитие и сохранение репрезентаций «я» и объекта как базовые функции Эго и Суперэго. Концеп­туальная разработка этих репрезентаций, однако, со вре­менем легла в основу множества теорий, специально посвященных объектным отношениям, которые отдели­лись от структурных концепций, вместо того, чтобы ин­тегрироваться с ними (обзор и обсуждение см. в J. G. Jacobson, 1983a, 1983b).

В результате возникли и по сей день сохраняются различные взгляды на формирование психических струк­тур и концептуальные неясности. Разделение «я» и Эго, а также идея свободной от конфликта зоны побудили некоторых теоретиков ограничить применение структур­ного подхода сферами Эдипова комплекса и инфантиль­ного невроза. Кохут (1977) и его последователи (см. Tolpin, 1978; Stechler & Kaplan, 1980), например, утверж­дают, что рассмотрение конфликта и структур треуголь­ной модели в большей степени подходит для завершаю­щих лет раннего детства, — то есть для фазы разреше­ния конфликтов Эдипова комплекса (имеется в виду, что только на этой фазе формируется Суперэго, и, в связи с этим, можно говорить об Ид, Эго и Суперэго как об интернализованных структурах). Расширение этого под­хода выразилось в формулировании представлений <