Эффективность использования метода

Разработанный вариант Терапии творческим самовыражением, предназначенный для лечения пациентов с хронической эндогенно-процессуальной деперсонализацией, показал высокую и среднюю степень эффективности в 60% наблюдаемых случаев. Более высокая эффективность установлена у личностно сложных пациентов с дефензивными переживаниями, у которых, как правило, обнаруживается отчетливое стремление к самопознанию и творчеству. В результате лечения по данному методу достигаются: 1) снижение выраженности деперсонализационных расстройств; 2) личностная «экзистенциальная ремиссия», когда у пациента вырабатывается творческий стиль жизни с чувством радости, осмысленности своего существования; 3) повышение социальной адаптации и качества жизни.

Авторская песня

На одном из занятий в группе творческого самовыражения, посвященных терапии творческим общением с музыкальными произведениями, речь зашла об авторской песне. Пациенты с глубинной заинтересованностью говорили о том, какое место бардовское искусство занимает — для них — среди классической, эстрадной, другой музыки, песенного творчества вообще; почему — как оказалось — так близка авторская песня всем присутствующим (дефензивам, в основном — хронически-депрессивным). Хочется привести эссе пациентки (с ее разрешения), написанное дома после этого занятия.

«Иногда оказываюсь "в Антарктиде"— в чувстве ледяного одиночества. Тогда необходимо с кем-нибудь поговорить, — из тех, кто его понимает, — но никого не застаю дома. Пропадает чувство жизни. Все вокруг начинает казаться далеким и... каким-то пластмассовым. Спасительно-созвучные прежде книги и собственные дневники представляются сухим набором графических значков, не хочется их открывать. Пробовала в это время слушать музыку, но она звучала чистой абстракцией, родившейся в Природе и живущей в ней самостоятельно, независимо от людей, вообще — чем-то сродни явлению Природы. А требовался разговор. Эстрадная песня из приемника вызывала раздражение: всем понятна-приятна, адресована, как "товар широкого потребления", "широкой аудитории", а значит, говорит не с индивидуальностью, сама — не индивидуальна. Не посланец она души Художника, ищущего созвучных ему людей, а некое обобщение — "портреты": автора слов, автора музыки, исполнителя, — наложенные друг на друга... Сумма — не человек, с которым можно общаться через его произведение. То, что для всех, не есть глубина-тоска-боль, а потому не затрагивает в депрессии, когда думается о смысле жизни.

Помогла "самодеятельная" песня — объемно-индивидуальная, ею ко мне пришел ее творец — сам, со своим, неповторимым, духовным переживанием, рассказал о себе собственными словами, музыкой, голосом, сегодняшним, а не отточенно-стандартным, настроением-состоянием. Его выступление — не повседневное профессиональное зарабатывание денег. Сейчас живет не песня, а человек в песне. Он поет, как обращается с просьбой о беседе, уже беседует. Ждет ответа на то, что доверяет слушателю, своему слушателю. Хочется ответить: вряд ли ему не важен отклик — такой же, как его песня, — из глубины души. Слушая — пишу письмо, устное.

Авторская песня включает меня — природой-происхождением ее — в круг созвучных друг другу людей. Пусть между нами расстояние. Нет одиночества.

У меня сейчас гость. Его неактерский голос — голос исповеди, растворенной в музыке. Исповедь — боль. Мы и в этом друг друга понимаем. Поэт доверяет мне свой внутренний мир и входит в мой, зная его тропинки. Это высшее — творческое — общение размораживает душу.

30 ноября 1994 г.»

4. 1. 6. О чувстве собственной измененности (по «Скучной историй» А. П. Чехова)

В повести А. П. Чехова «Скучная история» заслуженный 62-летний профессор медицины Николай Степанович рассказывает о себе.

Он прожил счастливую жизнь. Был семинаристом, потом студентом университета, лекарем, стал видным ученым, занимался любимой работой. Женился по страстной любви, имел детей, друзья были замечательные — словом, прожитая жизнь представляется ему, как он сам говорит, красивой, талантливо сделанной композицией.

Но на страницах повести мы встречаем Николая Степановича в трудный для него период, когда он серьезно заболел. Он не сообщает нам названия болезни, но говорит, что проживет не более полугода, что находит у себя сахар и белок, быстро худеет и слабеет. Эти и некоторые другие признаки заставляют думать о грозном соматическом недуге. Между тем, он почти не говорит о физических страданиях, его страдания носят почти исключительно нравственный характер. Он приходит к заключению, что только теперь заметил, что во всех его желаниях, устремлениях, движениях нет чего-то главного, общего, связующего все это в единое целое, нет общей идеи, которую он называет богом живого человека. А без этого, по его мнению, ничего нет.

Но здесь, мне думается, Николай Степанович явно несправедлив к себе. Ведь он предан науке, отдал ей всю жизнь и ясно видит ее высокое предназначение, так что общая идея, конечно же, есть. А ему кажется, что нет. Это коварное «кажется» и есть болезненное чувство, ощущение собственной измененности. И оно порой так мучительно, что Николаю Степановичу хочется громко прокричать, что он обречен, что последние дни его жизни отравлены новыми мыслями, каких он не знал раньше. И так прокричать, чтобы окружающие в ужасе бросились бы вон. Казалось бы, хуже и быть не может, но хуже бывает.

Вот он внезапно просыпается среди ночи и тотчас вскакивает: ему кажется, что он сейчас умрет. Он бежит к столу, прямо из графина пьет воду, спешит к открытому окну, но это не помогает. Острый страх смерти, безотчетный, животный — ведь нет никаких объективных признаков ее приближения; ему, врачу, это ясно, но от этого не легче. И когда позже страх смерти не то что смягчается, но как-то притупляется, смазывается, на душе так нехорошо, что он жалеет, что не умер внезапно. Я могу добавить из собственного опыта, что иной раз кажется, будто и смерть не избавит от этих страданий.

В обычные же дни Николаю Степановичу особенно плохо бывает перед вечером: беспричинные слезы, страх внезапной смерти, боязнь, что окружающие увидят его состояние, — да разве опишешь все то, что приходится переживать в эти трудные часы. Домашняя обстановка — знакомые голоса, вещи, книги, даже тени от свечей — кажется невыносимой, и он незаметно выходит из дома и идет к Кате. Это его воспитанница, дочь рано умершего товарища, окулиста, очень близкий человек. Но ее присутствие не устраняет чувства измененности, а вызывает желание жаловаться и вспоминать прошлое. Последнее несколько смягчает состояние, а Катя слушает его с интересом и гордостью: ведь она считает его отцом и единственным другом, человеком необычайным, замечательным.

Николай Степанович имел прежде простой образ жизни. Известность и высокий чин на него в этом смысле не повлияли. Другое дело — семья, которая сочла необходимым переменить образ жизни в соответствии с высоким положением. И беда не в том, что Николай Степанович лишился вкусных щей и леща с кашей — ему теперь подают какой-то суп-пюре, в котором плавают белые сосульки, а в том, что новый образ жизни оказался непомерно дорогим и ложное чувство помешало отступить. Так в семье довольство сменилось унизительной бедностью. И вот как звучит в этой обстановке одна из тех новых мыслей, которые отравляют теперь жизнь Николая Степановича. Почему дочь, видя, как родители из ложного чувства скрывают свою бедность, унижаются, в долгах даже у прислуги, почему дочь не откажется от дорогих занятий музыкой; почему сын — честный, умный и трезвый офицер, который служит в Варшаве и которому они помогают деньгами, почему он не оставит свое офицерство и не наймется в работники? Сочувствуя Николаю Степановичу, конечно же, находишь эту мысль уместной и справедливой, но нужно подчеркнуть, что не это нам сейчас важно, а то, насколько эта мысль свойственна его натуре. И видишь, что она чужда этой благородной любящей бескорыстной личности, то есть это опять все то же чувство собственной измененности. Примеры можно продолжить, входя в тонкости, но все они будут говорить о том же чувстве собственной измененности.

Но какова причина его возникновения? Сам Николай Степанович все объясняет возникшей во время болезни бессонницей и слабостью, Катя же, напротив, считает, что болезнь здесь ни при чем, что у него просто открылись глаза на действительную жизнь. Если то и другое и верно, то, на мой взгляд, лишь в малой части; это может быть поводом, а причина видится в ином. Вспоминаются слова Андрея Платонова, которые я однажды слышал, но, к сожалению, не мог потом отыскать. Он говорил примерно так, что личность — это вершина двух творческих граней — научной и художественной. Научная грань личности Николая Степановича безупречна, чего нельзя сказать о художественной. Катя прямо говорит, что он не очень понимает искусство, у него к искусству нет ни чутья, ни слуха, а выработать их не было времени. Это, пожалуй, верно, так что я ограничусь лишь одним примером. Николай Степанович называет «Горе от ума» скучной пьесой. Не вступая в полемику, замечу только, что это, кажется, единственная в мире пьеса, которая целиком почти пошла в разговорную речь. Как можно это не чувствовать, не слышать, просто не знать, наконец? Во всяком случае, опыт (мой в том числе) показывает, что вольное или невольное пренебрежение художественным творчеством нередко приводит к тому, что живая эмоция ослабевает, угасает, давая место чувству собственной измененности. И мы видим, во что это превратило жизнь нашего героя. «Я побежден», — говорит он в конце повести, а такие слова в устах большого ученого означают катастрофу, которой, как это теперь видится, можно было бы избежать. Сама повесть тому порукой, поскольку это, как мы знаем из подзаголовка, записки самого Николая Степановича, а в них столько человеческого чувства, тепла, высокой истины и света (а значит, и художественного творчества), скажем, в рассказе о швейцаре Николае или об отрочестве Кати, что это, определенно, теснит чувство собственной измененности и при некоторых условиях может устранить его.

В одном из своих писем Чехов говорит, что иной раз чутье художника стоит мозгов ученого. Именно чутье художника, как кажется, позволило Чехову более ста лет назад отчетливо изобразить сложное и коварное явление, каковым является болезненное чувство собственной эмоциональной измененности, и показать некоторые возможности противодействия ему. На месте этих довольно скромных во времена Чехова возможностей мы видим теперь довольно совершенную и стройную Терапию творческим самовыражением.