К истории русской характерологии (XVIII век)

Древние изучали друг друга так же внимательно, как мы. Потому начала русской характерологии следует искать в древнем русском творчестве. Русская культура особенно стала подниматься с реформами Петра I (начало XVIII века). Между церковными книгами появились и гражданские. В 1783 году Екатерина II разрешила «вольные» типографии. В XVIIIвеке напечатаны первые русские характерологические работы. До сих пор они почти не тронуты исследователями.

В 1763 году журнал «Невинное упражнение» напечатал статью неизвестного автора «Путешествие в микрокосмос одним из новых Пифагоровых последователей» (Невинное упражнение, 1763, генварь, с. 22-25, февраль, с. 66-76)[43]. Автор совершил фантастическое путешествие в голову философа, в голову кокетки и рассказал, что видел там. Мозг философа оказался «большой площадью», на которую по пяти улицам («они называлися по имени пяти чувств») везли «разные товары» — «представления», «чувственности». «Носильщик» Память отбирал некоторые «товары» и «укладывал в сосуды, к которым для знаку привязывал ярлыки». Остальное «оставалось в беспорядке, отчего превращалось по большей части в пыль, от времени исчезало». Рассуждение рассматривало отобранные товары, некоторые относило в «лабораторию», где «химист» Различение перегонял их через куб и получал «понятия». «Министр» Разум «их равнял, соединял, во многие раздроблял доли» и «сочинял <...> философию». В голове кокетки не так. Там «на площади гораздо больше было в беспорядке движение, нежели в голове философа. Я думал, что я на большой ярмарке: стремительное течение всякого рода чувственностей, наполняя все пять улиц чувств, впадали в площадь; из оных острейшие и легчайшие входили окнами в амбар памяти, которая их в порядок привести нимало не старалася». Здесь хозяйничали «воображение», «самолюбие», «прихоть», «резвость», «суетность», «тщеславие». Рассудок же однажды «появился было <...> у двора, да его слушать не похотели; его советы были старого века». В беспорядке лежали перед путешественником «трофеи» — «президентские брыжи, аббатские скуфьи, офицерские плюмажи, откупщицкие с серебром сундуки, сверх оных лежали окровавленные сердца и повредившиеся умы». Ей, кокетке, «нужно ведать только поверхность вещей». Описана и прикрытая кокетством эмоциональная холодноватость инфантильной женщины: сердце ее «всегда окружено льдом и снегом, отчего не проездны к нему все дороги». «В некоторое только время подымающиеся с низких мест пары растаивают окружные снега».

Тот же журнал в том же году печатает статью «Письмо о нежных, великодушных и бескорыстных чувствованиях» (Невинное упражнение, 1763, февраль, с. 76-81). Неизвестный автор описывает три типа людей: «корыстных», «скупых», «великодушных». Корыстные, «единственно любя свой покой, чувствительны только к благосостоянию своего тела и к удовольствию жизни, мало уважают состояние прочих людей». Скупые «считают в богатстве верх своего благополучия». Великодушные «только чувствительны к совершенству своего духа», они «считают, что жертвовать своей жизнью отечеству, сделать добро другу, помочь бедному суть действия доброго естества». Автор полагает, что эти три вида «чувствований» есть три вида самолюбия. Если бы великодушный «не любил своего совершенства, он бы не старался его приращать делами отменными».

Неизвестный автор в том же журнале в том же году (Об источнике страстей // Невинное упражнение, 1763, генварь, с. 62-65, июнь, с. 274-281) пишет про «нещастных скупых, которые никогда не меняют свои деньги на веселье», «живут в непрестанном недостатке самонужнейшего». Скупой, как представляется автору, намерен отложить веселье «до тех пор, когда иметь больше богатства будет и уже в состоянии упражняться настоящими своими веселостьми, не опасаясь будущего». Но пока собирает богатства, годы делают его «нечувствительным к удовольствию». Он не может теперь отстать «от привычек, сделавшихся ему весьма дорогими, по неспособности прилепляться к иным». К старости становится он все скупее, потому что «привычка сбирать, не будучи уже умерена надеждой пользоваться, будет более подкрепляема природного опасностью недостатка, свойственною старости». Описываются в этой статье люди, которые, «чтоб сделать себя почтеннее в собственных своих глазах, представляют сами себе с увеличением для друзей свои чувствования». Они хотят быть любимы с «великой горячностью» и уверены, что сами горячо любят, пока случай «выведет из заблуждения их и друзей их и откроет им, что они не так любили, как думали». Эти «романические» люди «не прельщаются добродетельми человека никогда так, как в первый раз, когда его видят». Для них «удовольствие удивлений приятнее всех последующих удовольствий». Они, «изображают дружбу живейшим цветом, однако ложным». После «нещастных скупых» и восторженных «романических» людей рисует автор людей «робких», «слабых», которые «во всех своих поступках утверждаются помощью и советами других», «не могут обойтись без друзей».

В 1768 г. русский философ Яков Павлович Козельский (1735-1789) (1952, с. 504-510) печатает в Петербурге свои «Философические предложения». Назвав четыре гиппократовских темперамента, он описывает их с собственными прибавлениями. Сангвиники «милостивы, благосклонны, услужливы, любители компании, скороприми-рительны, нелукавы, неподозревающие, откровенны сердцем, забавны, полнотелесны, роскошны, робки, бегают от труда, любят праздность, нежны, расточительны, во всяком роде жизни переменчивы, о предбудущем непопечительны, с первого разу много обещают, а мало исполняют, болтливы, на все согласны, <...> оборотливы, легкомысленны, непостоянны, неверны и охотники наживать долги». Холерики «тверды и постоянны в своих намерениях, охотны к делам, только не к головоломным, неустрашимы в опасностях, праводушны, благородны духом, любители наук, благопристойности и чистоты, осторожны, скорорешительны, выдумщики прожектов, только редко приводят их в действо, сердиты, только незлобны, нетерпеливы, стремительны, грозны, справедливы, к противоречию и хвастовству склонны, честолюбивы и горды». Меланхолики «воздержны, неутомимы и в самых претрудных делах, глубокоумны, любители порядка и экономии, недоверчивы; в советах медлительны, строги, завистливы, ненавистливы, обманчивы и прелюбостяжательны». Флегматики «смирны, незлобивы, тихи, весьма ленивы, во всем медлительны и ни о чем не пекущиеся». Козельский считает, что меньше всего добродетели в меланхоликах: «они не много кажут человеколюбия». По-видимому, меланхоликами он называл людей, которых сейчас принято относить к эпилептоидным. С. Г. Зыбелин и И. П. Павлов гиппократовскими меланхоликами считали теперешних психастеников. Психастеники же нередко отличаются от эпилептоидов именно «человеколюбием», внутренней теплотой и порядочностью (Суханов, Ганнушкин, Консторум). Интересно замечает Козельский, как человек может казаться более или менее умным в зависимости от особенностей своего характера. «Ежели положить четырех человек одинакого ума и первый будет нестыдлив и неробок, другой стыдлив, да неробок, третий робок да не стыдлив, а четвертый и стыдлив, и робок, то первый из них кажется втрое или вчетверо, а второй и третий вдвое умнее последнего».

В 1777 году в публичном собрании Московского университета выступил первый русский профессор-медик Семен Герасимович Зыбелин (1735-1802) (1954, с. 177-182). В «Слове о сложениях тела человеческого и о способах, как оные предохранять от болезней» он, во многом из собственных наблюдений над людьми, описал четыре гиппократовских темперамента. Психологическая часть «Слова» так современна, точна, что лучше привести ее почти целиком. Сангвиники «разум имеют изрядный и воображения плодовитые, но только больше в легких и веселых вещах; память обширную, но в рассудке часто недостаток, почему в голове иногда целая библиотека помещается, но без порядочного расположения; в истории, географии, стихотворстве комическом и разных многих языках успевают, но к высоким и трудным наукам не всегда способны; витии и проповедники многоглаголивые, но не красноречивые. Они, вообще сказать, в малых делах велики, а в великих малы. Впрочем мягкосердечны, щедры, приятны, ласковы и ласкательны, обходительны, вспыльчивы, любят на время и ненавидят ненадолго, шутливы, легкомысленны, непостоянны до ветренности». Они «болтливы, или тайны несодержатели, роскошны даже до расточения единственно для своих прихотей и сладострастия, но и в том беспрестанно ищут перемены и новостей. Друзья только при столе, сим и дружба их снискивается, нет ничего, чего бы за веселие не продали, ни о чем не заботливы и не старательны, кроме своих забав, живут только для себя и для угождения чувств, гулянье главное их упражнение, а прочее все презирают и потому управители, смотрители и поверенные ненадежные: если в порученных своих делах что теряют или не исполняют возложенного на них звания, взыскания требовать должно с их избирателей». За полтораста лет до Э. Кречмера и Ганнушкина описана зримо одна из разновидностей циклоидов. Холерики «разум имеют острый, хитрый и проницательный, но часто опрометчивый, великодушны, предприимчивы, исполнители дел важных скорые и замысловатые, изобретатели счастливых новостей, но не всегда полезных и основательных, сребролюбивы вкупе и расточительны, но с намерением и с разумом, и потому часто слишком щедры и великолепны из тщеславия и для снискания чести; пьяницами редко бывают, а подгулять любят, гневливы, иногда до самого бешенства, уподобляются Марсу, высокомерны, для них довольно наказания единое бесчестие, любочестивы, своей не теряют славы и другим оной не уступают, и потому весьма трудолюбивы, упрямы, но часто прямы или справедливы, нетерпеливы, злобны и мстительны, и как в неприязни, так и в благосклонности и дружбе чрезвычайны, только ненадолго, последняя же снискивается у них почтением и послушанием. Власти над собой, наставления и увещания не терпят, но сами повелевать всячески ищут: любят похвалу, хотя иногда скрытно, до бесконечности, и почитателей своих не оставляют; смелы и отважны, почему часто делают и предпринимают наудачу, а иногда как бы с отчаяния и невозможное им удается претворять в возможное, однако между тем нередко от того и погибают. Но для них все равно, худая ль или добрая, только бы слава за тем последовала, хотя бы навсегда осталося имя для них Эростратово»[44]. По-видимому, холериком Зыбелин считал теперешнего истерика. Меланхолики «понимают вещи с немалым трудом, но потом по причине прилежного и зрелого своего рассуждения проникают в оные совершенно, и сии более в них впечатлеваются; глубокомысленны, но на ответы не скоры, в делах чрезмерно трудолюбивы, хотя в исполнении и окончании оных медленны. Ибо везде наперед затруднения, коих нет, и несчастие воображают, и потому будучи весьма осторожны, однако при неутомимом своем рачении все со временем преодолевают с успехом: почему от многих в правлениях, где нет нужды в скорости, в камерных делах, в судах и советах, в высоких науках и рассуждения глубокого требующих великими и верными людьми почитаются. Гневу хотя нескоро предаются, а озлобленные до бешенства и до крайности доходят и потом злопамятны, непримиримы и мстительны до бесконечности, а кого полюбят, изрядные и верные бывают друзья, дружбу же их получить можно ласкою и подарками. Сребролюбивы, завистливы, честолюбивы, но только для хвастовства или для снискания имения; упрямы, постоянны, слово свое держат непоколебимо, недоверчивы, задумчивы до безумия и самоубийства, и потому лунатиками иногда называются; сомнительны во всем и боязливы, и для того худое делать боятся: ко всем почтительны, от вражды убегают, общества и веселых компаний удаляются, часто живут ни себе, ни людям». Меланхолики «склонны к <...> ипохондрии». Думается, можно считать это первым подробным русским описанием психастенической (психастеноподобной) личности. Флегматики: «...страсти не только чрезвычайные, но и умеренные редко в них обитают; разум слабый и недалекий, честолюбия недостаток, незлобие, леность, сонливость и неповоротливость, сие их есть природное свойство и жребий. Часто ни тела своего чистоты с благопристойною опрятностию не наблюдая, ни дух ни к чему не поощряя, в полной беспечности о всем всю свою жизнь препровождают». Как видно, флегматиками Зыбелин называл, прежде всего, примитивных (если не дебильных) торпидных людей. Зыбелин рассказал о людях четырех гиппократовских темпераментов психологичнее и подробнее, нежели И. Кант (1966, с. 536-539) через 20 с лишним лет. Кантовское же описание А. А. Токарский (1896, с. 12), по-видимому не знакомый со «Словом» Зыбелина, считает «апофеозом учения о четырех темпераментах».

В 1781 году в журнале «Московское издание» русский просветитель Николай Иванович Новиков (1744-1818) (1951, с. 406-407) описывает душевные особенности юноши. Юноша «восхищается всем окружающим его»; «возбужденный бесконечным самолюбием», «не имея еще ни времени к рассуждению, ни случая к размышлению, откуда он, что он и чем наконец будет», «истиною почитает токмо то, что он чувствует и чем услаждается, а что не благоприятствует его чувствам, то приемлет он за выдумку». После этого Новиков замечает, что эти душевные особенности могут не исчезнуть с возрастом. То есть он говорит об инфантильных (ювенильных) людях, которые, «уже и летами согбенны, заражены еще молодостью, хотя в жизни своей имели бесчисленные опыты».

В 1785 году в журнале «Покоящийся трудолюбец» (1785, ч. 3, с. 16-17) неизвестный автор в статье «Рассуждение о беспорядках, производимых страстями в человеке, и о средствах, какие в таких случаях употреблять должно» описывает «страстного» человека: «Посадите сего человека за стол играть, предложите ему кости и карты, он себя более не помнит, он собою более не владеет; забывает скромность, бескорыстие, благочестие, клевещет на людей. Изрыгает хулу на небо. Снедается сребролюбием в сердце, тело его дрожит, мысли мешаются, изменяется нрав, лицо бледнеет, глаза горят, пенят уста, воспаляются духи; это не тот человек, что я говорю! Это не человек; это лютый зверь; это беснующаяся тварь».

В том же журнале в том же году (Покоящийся трудолюбец, 1785, ч. 4, с. 56-59) опять неизвестный автор (псевдоним — Ханженелюбов) в статье «О фанатизме, или лжесвятости» описывает фанатиков. Эти «обыкновенные» люди «уверены сами, что им бывают свыше какие-то откровения». Они «вперяют ум свой в пустые вымыслы», «придерживаются некоторых ложных воображений», полагаются «на одни пустые свои мечты», не хотят «употребить ни одной минуты на размышление о какой-либо вещи».

В 1789 году профессор философии Дмитрий Николаевич Синьковский (1760-1793) (1789, с. 11-12) в «Слове о вероятном познании нравов человеческих по некоторым знакам» рассказал о трех типах людей: «честолюбивых», «сластолюбивых» и «корыстных». «Честолюбивые» «весьма охотно говорят о важных и наипаче о своих, также о нравственных и политических делах; и ничего так с удовольствием не слушают, как о своих похвалах». «Сластолюбивые, напротив того, рассуждают о материях увеселительных, приятных, любопытных и больше о естественных, нежели нравственных и политических; иногда уклоняются и на непристойные и смешные рассуждения. Корыстолюбивые при разговоре других людей или молчат, или начинают говорить о приобретении корысти, о домостроительстве, о умеренной жизни, жалуются на времена и обиды, от других себе нанесенные, упоминают свои ссоры».

В 1793 году в V части «Библиотеки ученой» в статье неизвестного автора «О свойстве человека, приятного в обществе и другого тому противного» находим интересную характерологическую заметку: «Высокомерие молодых людей, происходящее от живости, а не от нахальства, достойно <...> извинения». Тут же описываются «люди, кои не уважая ни мало того, о чем в беседе, в которую они пришли, рассуждается, делаются вестниками, и прервав общий разговор, рассказывают сколь можно пространнее и подробнее, что они видели или слышали, как будто они были нарочно посыланы о том осведомляться» (с. 106-108).

В следующей за этой статье «Свойство человека горячего, недовольного и забияки» (с. 109-118) неизвестный автор описывает три «характера» — «буран», «скучливый», «забияка». «Буран поступает весьма смешно и бесчинно; он всю жизнь свою проводит в нанесении беспокойства своим приятелям и в прошении у них прощения». Точно замечает автор, что «чувствительность неразлучна с беглым умом». Приехавшие к Бурану «должны <...> ожидать, что он разругает все свое семейство, перебьет слуг, побросает со стола всю посуду и выведет их из терпения». «Скучливый» «слушает с видом пренебрежения все, что ему ни говорят, или что делают в его присутствии; он тотчас осуждает то и не хочет, чтоб кто другой был щастливее его». «Забияка» «любит насмехаться и особливо открывает свойство свое, говоря с подчиненными своими или со слугами».

Русские всегда разбирались тонко в душе человека. Потому не удивительно, что русская характерология послепетровского времени наук и искусств стояла так высоко.

2. 8. Некоторые примеры изображения бессознательного русскими писателями конца XVIII — начала XIX века

Самые крупные в дореволюционной России исследователи психической жизни человека, как отметил уже Ф. В. Бассин (1968, с. 28), осмысляли бессознательное одухотворенно-материалистически. Сказалась, видимо, в этом известная особенность научного русского ума — земная практичность, соединенная с тонким сомнением. Некоторые крупные ученые Запада, склонные к идеалистическим мыслительным конструкциям, вместе с представителями русского идеализма по-своему подходили еще до рождения психоанализа к фрейдовскому тезису о «непримиримом антагонизме сознания и бессознательного в психике» (Рожнов, 1972, с. 7). Фрейд (1923, с. 77) признает душевные движения, которые сейчас не осознаются, но могут быть осознаны, однако предлагает называть это не бессознательным, а «предсознательным» («латентные мысли»). Истинное бессознательное, по Фрейду, — это мысли, «которые не проникают в сознание, как бы сильны они ни были». Переодевшись в «приличное» платье «зашифрованного», символического сновидения, невротического симптома или оговорки, они могут «вплыть» в сознание, обманув цензора, но и тут понять, что стоит за содержанием сновидения, невротического симптома, оговорки, может лишь психоаналитик. Например, психоаналитик знает, что к «мужским сексуальным символам» относятся пресмыкающиеся и рыбы. Сам Фрейд (1923, с. 162) замечает, что «очень трудно понять, почему шляпа и пальто приобрели такое же символическое значение, но последнее не подлежит ни малейшему сомнению». На каком, однако, основании «не подлежит ни малейшему сомнению»? Ответа нет, потому что вступаем тут в область аутистической веры, и в этом смысле психоанализ есть разновидность научного идеализма как сложной, высокоинтеллектуальной (не языческой, например) веры.

Клиническое психиатрически-материалистическое исследование бессознательного — насущного явления жизни людей — лишь начинается. Писатели-классики, как известно, нередко изображали важные моменты действительности весьма близкими клинической психиатрии, психологии и философии средствами еще до того, как появлялись первые научные работы по данному вопросу. Например, Л. Н. Толстой и А. П. Чехов в тонких подробностях изобразили психастенических людей до С. А. Суханова, П. Жане и П. Б. Ганнушкина. В этом смысле, думается, интересны и некоторые примеры изображения бессознательного тремя русскими писателями — Н. М. Карамзиным, А. С. Пушкиным и Н. В. Гоголем.

Карамзин в повести «Наталья, боярская дочь»[45] (1792) рассказывает, как в «семнадцатую весну жизни» возникла в девушке «потребность любить». Сказалось это в том, что «Наталья подгорюнилась — чувствовала некоторую грусть, некоторую томность в душе своей; все казалось ей не так, все неловко»; «стала не так жива, не так резва — иногда задумывалась, — и хотя по-прежнему гуляла в саду и в поле, хотя по-прежнему проводила вечера с подругами, но не находила ни в чем прежнего удовольствия». Автор замечает, что девушка «не умела самой себе дать отчета в своих новых, смешанных, темных чувствах»[46], но «часто казалось ей (не только во сне, но даже и наяву), что перед нею, в мерцании отдаленной зари, носится какой-то образ, прелестный, милый призрак, который манит ее к себе ангельскою улыбкою и потом исчезает в воздухе». Писатель еще раз подчеркивает неосознанность переживаний девушки: «Она не понимала сердечных своих движений, не знала, как толковать сны свои, не разумела, чего желала, но живо чувствовала какой-то недостаток в душе своей и томилась». Облегчение наступает с прозрением. «Не нарочно» заметила она вдруг в церкви «прекрасного молодого человека, в голубом кафтане с золотыми пуговицами»; он «как царь среди всех прочих людей», «блестящий проницательный взор его встретился с ее взором», и она «в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: "Вот он!.."». Она как будто бы пробудилась, — дорисовывает автор картину осознания, — но еще не пришла в себя «после многих несвязных и замешанных[47] сновидений, волновавших ее в течение долгой ночи» («может быть, и он, подобно мне, грустил, вздыхал, думал, думал и видел меня, — хотя темно[48], однако ж видел так, как я видела его в душе моей»).

Тут, конечно, вспоминаются подобные переживания пушкинской Татьяны: «Давно ее воображенье, сгорая негой и тоской, алкало пищи роковой, давно сердечное томленье теснило ей младую грудь; душа ждала... кого-нибудь, и дождалась... Открылись очи; она сказала: это он!» Кстати, там же, в «Евгении Онегине» (1830), Пушкин описывает собственный опыт осознания (превращения бессознательного в осознанное): «Промчалось много, много дней с тех пор, как юная Татьяна и с ней Онегин в смутном сне явилися впервые мне — и даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал»[49].

Для Карамзина и Пушкина сознание и бессознательное мерцают друг в друге, живут единой жизнью, не нуждаясь в символах, понятных только психоаналитикам. Бессознательное проглядывает «в смутном сне» весьма понятными образами, например, «прелестным милым призраком» у девушки с весенней «потребностью любить».

Иначе изображает бессознательное Гоголь. В повести «Страшная месть»[50] старик-колдун вызывает в свой замок душу замужней дочери Катерины и требует, чтоб Катерина полюбила его по-женски. Душа Катерины упрекает отца за то, что зарезал мать, убил многих людей. «Бедная Катерина! — восклицает ее душа. — Она многого не знает из того, что знает душа ее.» Данило, муж Катерины, подсмотревший это ночью в окно замка, спешит домой, будит Катерину, и та его благодарит, что разбудил от страшного сна.

Данило рассказывает жене ее сон. «Ты как это узнал, мой муж? — спросила, изумившись, Катерина. — Но нет, многое мне не известно из того, что ты рассказываешь. Нет, мне не снилось, чтобы отец убил мать мою; ни мертвецов, ничего не виделось мне. Нет, Данило, ты не так рассказываешь. Ах, как страшен отец мой!» Тут сознание (Катерина) и бессознательное (душа Катерины) отчетливо отделены друг от друга: Катерина даже навсегда «многого не знает из того, что знает душа ее». Вспоминает Катерина из сновидения лишь то, что подспудно тлеет в ней и без сна. Так, мирила однажды отца с мужем, и отец сказал, что прощает зятя только для нее, «поцеловав ее и блеснув странно очами» («чуден показался ей и поцелуй и странный блеск очей»). Потом вспоминает Катерина отцовские слова из сновидения: «Я зарублю твое дитя, Катерина! — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж...» Другие же моменты (отец убил мать, умертвил множество людей) не осознаются Катериной до самой смерти. В сновидении проникают они в сознание (даже не в символическом виде), но, как скажет позже Фрейд, «вытесняются» из сновидения в бессознательное. И лишь «ради несчастной матери» выпускает Катерина отца из подвала, где тот заперт «за сговоры с врагами православной русской земли продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви». Посему бессознательное, изображенное тут Гоголем, весьма похоже на фрейдовское «действенное бессознательное, остающееся бессознательным, как бы отрезанным от сознания» (Фрейд, 1923, с. 79). Освобожденный колдун, продолжая добиваться женской любви дочери, убивает Данило, внука и обезумевшую Катерину. Кстати, Фрейд (1922, с. 15) упоминает «Страшную месть», усмотрев там эдипов «мотив борьбы сына с отцом из-за матери». Данило, понятно, не сын колдуна, а зять, и колдун убил не его мать, но Фрейд оговаривается, что «нередко отца заменяет у девочки брат, мать заменяет сестра», и потому зять, думается, вполне может заменить сына, а Катерина — собственную мать.

Вещи, подобные «Страшной мести», мало характерны для русского искусства. В. Г. Белинский[51] считал эту повесть «уродливым произведением, за исключением нескольких превосходных частностей, касающихся до проникнутого юмором изображения действительности».

Как видно, даже в художественной русской литературе дофрейдов-ского времени уже существовало два противоположных подхода к бессознательному — одухотверенно-материалистический и менее характерный для России — мистико-идеалистический, основанный на вере[52]

Примеры методических разработок занятий, материалы к занятиям в группе творческого самовыражения