Третье занятие. Брейгель и Платонов
Питер Брейгель Старший (XVI век, Нидерланды) и Андрей Платонов (XX век, Россия), хотя и разделяют их пространства, столетия, оказываются, как мне думается, во многом близкими по природному складу души, по характеру своих переживаний в творчестве. (Ил. 3-6).
На экране — слайды портрета Брейгеля, фотопортрета Платонова, картин Брейгеля (бытового, нерелигиозного содержания). Медленно, прочувствованно читаю вслух места из платоновской прозы. Вопросы пациентам: 1) В чем душевная близость этих художников из разных эпох (если согласны, что она есть)? 2) Насколько мне близко, созвучно то в душевном складе, переживаниях этих творцов, что роднит их? 3) Как размышления об этом могут мне помочь? Внимательно выслушиваю каждого участника. Вот некоторые целебные положения, к которым сообща приходим к концу занятия.
1. И Брейгель, и Платонов в своем творчестве напряжены малоподвижной, застывающей по временам тоскливостью-субдепрессивностью, пугающей поначалу трагичностью с подробным, замедленным рассматриванием своих переживаний, переживаний своих героев, рассматриванием природы и жизни людей вокруг. Эта тягостная тоскливость-субдепрессивность, хотя и усугубляется страшным временем инквизиции в Нидерландах и нашего сталинского «средневековья», хотя и наполняется содержанием конкретных людских страданий тех времен, но все же происходит в основе своей из самой глубинно-печальной природы этих творцов, их склонности тоскливо-сгущенно воспринимать и не трагические события. Ведь в самые тяжелые времена люди другого склада нередко смотрят на мир проще, легче, веселее. Это делается яснее, когда стараемся вчувствоваться-вдуматься в такие картины Брейгеля, как «Слепые», «Калеки». Или вот место из платоновского рассказа «Река Потудань»:
«На другой день Никита спросил разрешение у мастера и стал делать гроб; их всегда позволяли делать свободно и за материал не высчитывали. По неумению он делал его долго, но зато тщательно и особо чисто отделал внутреннее ложе для покойной девушки; от воображения умершей Жени Никита сам расстроился и немного покапал слезами в стружки. Отец, проходя по двору, подошел к Никите и заметил его расстройство.
— Ты что тоскуешь: невеста умерла? — спросил отец.
— Нет, подруга ее, — ответил он.
— Подруга? — сказал отец. — Да чума с ней!.. Дай я тебе борта в гробу поравняю, у тебя некрасиво вышло, точности не видать!»
«Вот оно, созвучное мне страдание, — говорят многие дефензивные пациенты. — И я не одинок в нем. И свою депрессию вижу-чувствую яснее через созвучное ей, и мне от этого легче».
2. И Брейгель, и Платонов в творчестве своем внимательно, одухотворенно-нежно припадают к подробностям земли, ко всему природному вокруг человека и в нем самом, видимо, ощущая изначальность этого природного, материального, первичность его в отношении к духу. По-земному реалистически, насыщенно-телесно толкует Брейгель в своих картинах и Библию. «Это — мыслящее глухо, утробно тело», — сказал на занятии А., 33 лет, о платоновском творчестве. Особая, подробная приземленность, ощущение первобытной первозданности сегодняшнего серьезно отличает их от таких художников одухотворенно-светлой телесности, как Рафаэль, Тропинин, Пушкин. См. картины Брейгеля «Крестьянская свадьба», «Деревенский танец». У Платонова (повесть «Котлован»): «Внутри сарая спали на спине семнадцать или двадцать человек, и припотушенная лампа освещала бессознательные человеческие лица. Все спящие были худы, как умершие, тесное место меж кожей и костями у каждого было занято жилами, и по толщине жил было видно, как много крови они должны пропускать во время напряжения труда. Ситец рубах с точностью передавал медленную освежающую работу сердца — оно билось вблизи, во тьме опустошенного тела каждого уснувшего».
3. Оба творца с не меньшим вниманием, добросовестностью относятся и к предметам технического труда. О влюбленности инженера Платонова в паровозы, об одушевленной в его прозе технике излишне писать. С. Л. Львов отмечает, что, «пожалуй, нет другого художника, который изобразил бы столько инструментов и орудий труда — от серпа и косы до молота, пилы, бурава, — как это сделал за свою жизнь Брейгель, изобразил бы так точно и воодушевленно» (Львов, 1971, с. 48). К примеру, картина «Вавилонская башня». И это подробное одухотворенное припадание к реалистическим деталям такого рода, к материальному, созданному человеком, также крепит под ногами почву у человека с субдепрессивными расстройствами, душевной разлаженностью.
4. Брейгеля и Платонова роднит, наконец, то, что творчество их есть подлинное «выживание», как отметил по опыту своей жизни, своего страдания Р., 32 лет. И подчеркнул, что в этом тягостном выживании есть «что-то по-своему прекрасное». Да, это насущное выживание в субдепрессивном состоянии — и, думается, выживание через доброту. Доброту к калекам, у которых своя веселость, они еще кого-то дразнят («Калеки» Брейгеля). Доброту к измученным тяжелой работой и жизнью крестьянкам трех возрастов жизни («Сенокос» Брейгеля), к болезненно спящим рабочим («Котлован» Платонова). Невозможно говорить о доброте в картинах Босха, под влиянием которого был Брейгель в молодости. Там скорее звучит утонченно-зловещее спокойствие. Его психотерапевтическое воздействие может сказываться в том, что рядом с этой босховской тихой жутью бледнеет, ослабевает собственное страдание, оказываясь в сравнении с ней проще, мягче. Брейгель и Платонов показывают, как возможно выбираться из тягостных переживаний через доброту, доброе сочувствие к тем, кому еще тяжелее. Так, выживая через доброту, сочувствует Брейгель крестьянскому парню и девушке в их грустно-застывшем, устало-вымученном, мило-беспомощном поцелуе с тревожной неуверенностью перед завтрашним днем — в «Деревенском танце». Так сочувствует платоновский мальчик корове («ее сына продали на мясо»): «обнял корову снизу за шею, чтоб она знала, что он понимает и любит ее». И потом написал в школьном сочинении: «Корова отдала нам все, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй» (рассказ «Корова»).
Погружаясь на наших занятиях в переживания Брейгеля и Платонова, еще раз убеждаемся в том, что страдание, именно страдание, есть основа высокого творчества. Помогает и то, что поделишься своей депрессией с другим человеком, человечеством с помощью бумаги, холста. Пациенты, обнаруживающие хотя бы малую грань созвучия с переживаниями Брейгеля и Платонова, учатся выбираться из собственных расстройств тоже через доброту, доброе творчество в широком смысле, в том числе — через непосредственную сердечную помощь тому, кому еще тяжелее. Здесь проглядывает серьезный, сложный психотерапевтический механизм «лечусь леча» (Бурно, 1992). Задушевная доброта — это часто целебный свет дефензивного Творчества — тот свет, которым наполнены и брейгелевская «Сорока на виселице», и платоновская повесть «Епифанские шлюзы». Это ощущается еще отчетливее, когда сравниваем творчество Брейгеля и Платонова с творчеством, например, Дюрера, Гессе, Дали. Так, Р., 32 лет, почувствовал, осознал благодаря этому занятию свое творческое, депрессивно-личностное, дефензивно-глубинное созвучие с Брейгелем и Платоновым, созвучие в способе целительного выживания — через земную доброту, человеческую жалость к страдающим людям, животным вокруг нас. Когда это есть в душе, то, несмотря на то, что день — пытка, жизнь все же продолжается, душа живет, как и в картине Ярошенко, где несчастные арестанты кормят птиц из своего вагона с решеткой («Всюду жизнь»).
Четвертое занятие. «Огонь Прометея, или Двенадцатиглавый Змей» Фомичева[14]
Слайд указанной в названии занятия картины Фомичева на экране (ил. 7). Змея (или Змей) — амбивалентно-многозначный народный «символ <...> силы в чистом виде» (Керлот, 1994, с. 210). Богатырски могучий, с незаурядным умом и воображением, Змей знает целебные травы, обладает несметными богатствами, живой водой, превращается в прекрасного юношу и искушает дев. И т.п. (Афанасьев, 1868, с. 509). Но в русской мифологии Змей (Змей Горыныч) — «представитель злого начала, дракон с 3, 6, 9 или 12 головами» (Иванов и Топоров, 1990). Во всяком случае, чистая, честная душа вынуждена противостоять Змею, а то и бороться с ним.
Фомичев изобразил Двенадцатиглавого Змея[15], и каждая его голова олицетворяет какую-то жизненную трудность, искушение, без которых нельзя прожить и с которыми надо справиться, чтобы не погасить свет своей души, не дать злу задуть твою свечу-совесть. В нижнем правом углу картины путник прикрывает иносказательно рукой пламя свечи (Прометеев огонь) в другой руке — оберегает-охраняет свет своей души от происков Змея. Эти жизненные трудности, искушения, — поясняю пациентам, — есть уже, были или будут у каждого из нас. Давайте же, вспоминая наши горести, неприятности, страдания, подумаем вместе — и каждый скажет, по очереди (как это обычно происходит у нас), что означает каждая змеиная голова.
После того, как пациенты выскажутся, нередко интересно, но с понятной неудовлетворенностью своими объяснениями и потому с напряженно-вопросительным вниманием к психотерапевту, рассказываю эту картину так, как когда-то объяснял ее сам художник но, конечно, развивая его рассказ.
Первые три головы (ребенок со вздутым животом, истощенная старушка, женщина, просяще протянувшая руки) — это Семья, которая просит есть. Или вообще какие-то люди, даже не родные, а может быть, и животные, о которых необходимо заботиться, потому что больше о них никто не позаботится, потому, что мы за них в ответе. И надо делать для них все возможное, дабы не погасить свою совесть. Далее — красный мужик, размахивающий руками. Это — пылающие Страсти, пагубные влечения-желания. Каждому из нас (во всяком случае, в глубине души), бывает, хочется совершить что-то запретное, способное принести горе, неприятности другим людям, даже близким. И здесь надобно, по возможности, справиться с собою, не дать злу задуть свое светлое, нравственное начало. Потом — два заскорузлых, напряженных мужика — Жадность и Корысть. В каждом из нас это есть в каком-то количестве. Например, добрая женщина ловит себя на том, что своему ребенку хочется дать кусок получше, нежели соседскому. Или даже совестливый человек, бывает, ненароком, стыдливо подумает: чем же отблагодарит его тот, кому он сейчас так серьезно помогает. Три противных дрожащих старика — это властолюбцы-консерваторы, требующие от нас, чтобы мы говорили, делали всякое не так, как нам хочется, а так, как это положено, как им нравится (авторитарные родственники, знакомые, начальники). И здесь нельзя опускаться до грубых взаимных обвинений, ссор. Следует всякий раз достойно, не покривив душой, с дозволительными компромиссами, отойти от возможности конфликта, мягко, но непреклонно отстаивая свое принципиальное. Наконец, каждого из нас, рано или поздно, охватывают какие-то лишения, невозможность получить что-то, чего очень хотелось бы. Пусть это не Голод, пронзительно протягивающий руки к путнику, пусть более легкое лишение, но его надо также достойно, без сделок с совестью, преодолеть. Чаще ближе к концу жизни приходит к нам тяжелая Болезнь — в лице лежащего, осунувшегося, страдающего человека — или старческая немощь, — и это тоже приходится с честью преодолевать. В самом конце пути каждого из нас ждет безликая дама Смерть, и ее также надобно встретить достойно, без паники, не доставляя близким лишних хлопот.
Занятие приобщает дефензивных, депрессивных пациентов к общечеловеческим трудностям, к которым всем нужно быть готовыми. Стало быть, не только у меня эти переживания, они у всех — сильнее или слабее. Я не один такой уж несчастный. Всем, получается, «жизнь прожить — не поле перейти». Остается изучить свое, свойственное характеру, особенностям депрессии, отношение к этим трудностям-невзгодам и целебно-честно идти по своей дороге жизни, как этот благородный путник, пронести, как он, сквозь все трудное свет, огонь своей души, а это и есть духовное творчество.
Заключение
Конечно, здесь — лишь примеры занятий в краткосрочной ТТС. У каждого творческого психотерапевта все происходит личностно, по-своему. И темы занятий неисчерпаемы. Вот два художника — дефензивно-авторитарный Шишкин и красочно-синтонный, уступчивый и глубокомысленный Куинджи. Их взаимоотношения, звучание их характеров в их картинах, например в их видении сосен, дубов, берез, и в способах академического преподавания ими живописи. Дефензивно-эпилептоидная честная надежность Шишкина в быту, в семье и — подозрительность, напряженно-внутренняя обидчивость со склонностью к пьянству. В процессе занятия возможно высветить прелесть нравственного эпилептоида, богатыря-охранителя прекрасной природы. См. книгу: Иван Иванович Шишкин: Переписка. Дневник. Современники о художнике / Сост., вступ. ст., прим. И. Н. Шуваловой. 2-е изд., доп. — Л.: Искусство, 1984. — 478 с, [20] л. ил., портр. (Мир художника). Или занятие о хокку, об икэбане (аутистическая глубинная простота). Или сравнение характеров поэтов в их стихотворениях и в воспоминаниях современников. Например, темы: «Синтонный Пушкин, аутистический Лермонтов, психастенический Баратынский»; «Аутистический Гумилев и полифонический Мандельштам». Однако существо каждого занятия есть всегда терапевтический поиск себя (стойких творческих особенностей своей души) в сравнении с другими людьми, поиск собственной вдохновенно-творческой, лечебной жизненной дороги, своего смысла, своей общественной пользы в Человечестве.
Вот план полного краткосрочного курса занятий ТТС (20 занятий, 6-12 человек в группе).
1. Целебно-творческое общение с живописью (реалистической и аутистической).
2. О навязчивостях, болезненных сомнениях, тревоге, страхах, депрессии.
3. «Меланхолия» Дюрера.
4. Синтонный характерологический радикал.
5. Авторитарный характерологический радикал.
6. Психастенический характерологический радикал.
7. Аутистический характерологический радикал.
8. Истерический характерологический радикал.
9. «Мозаичный» характерологический радикал.
10-12. Обсуждение кратких рассказов пациентов: живые (радостные или тягостные) воспоминания детства.
13. Целебно-творческое общение с природой.
14. Целебное проникновенно-творческое погружение в прошлое.
15. Целебно-творческий поиск одухотворенности в повседневном.
16. Целебно-творческое общение с музыкой.
17. Брейгель и Платонов.
18. Целебно-творческое общение с живописью художников разных характеров (синтонные, тревожно-сомневающиеся, напряженно-авторитарные, замкнуто-углубленные (аутисты), демонстративные, «мозаики»).
19. Терапия творческим рисунком.
20. «Огонь Прометея, или Двенадцатиглавый Змей» Фомичева.
Краткосрочные курсы ТТС являются центральной, главной частью сложившейся нашей единой лечебной системы. Эндогенно-процессуальные (шизотипические, бодерлиновые) пациенты обычно не заканчивают лечение после такого курса, они приходят потом годами в поддерживающие группы творческого самовыражения (1 раз в месяц). Часть этих пациентов одновременно включается в жизнь Реалистического клинико-психотерапевтического театра (особой группы (сообщества) самовыражения исполнительским творчеством).
Итак, и для краткосрочной ТТС клинически берем из опыта духовной культуры картины художников, прозу писателей и многое другое прекрасное. Подобно тому, как сегодняшний хирург берет из физики лазер и «прибивает» им отслаивающуюся сетчатку глаза. При этом помним, что Терапия творческим самовыражением (даже в кратком виде) — не просто оживляющие душу занятия, увлечения ботаникой, музыкой, живописью, архитектурой, писанием рассказов и т.п., а клинико-психотерапевтическое переживание, преломление-видение всего этого через особенности характера, клинической картины. Это поиск душевных особенностей, расстройств в творческих произведениях, дабы направленно подтолкнуть пациента, страдающего без творческих движений души, к своему художественному или научному целебному стилю жизни, обусловленному этими природными (в том числе болезненными) особенностями человека.