Акт 2. Тот, кому не безразлично.

Акт 1. То, что дает смысл.

Новый день светит в окно лучами утреннего солнца, но я не чувствую его так же как и раньше. Оно не греет мою бледную кожу. Когда-то мне казалось, что эта теплота способна добавить красок ко всему. Теперь же я не различаю цветов. Жизнь слилась в серость. Не различаю ни цвета дурацкого ковра на стене, не скажу, какие занавески на моих окнах. Просто занавески, бесполезное нечто, как и я сама. Вкус. Что это? Я тоже забыла, что значит это слово. Соленое? Сладкое? Горькое? Мне безразлично. Во рту сухо, вот что я могу сказать.

Не имеет значения, какой сейчас час, ведь весь мир опять скатился в странную картину, пролетающую за окнами моего поезда жизни. Иногда мне начинает казаться, что где-то скоро конечная станция. Особенно в эти моменты, когда внутренние предвестники будущего огня ноют где-то внутри тела. Грудную клетку словно стягивает что-то тугое, тяжело дышать, а сердце крепко хватает пятерня боли и отчаяния. Почему мои глаза смотрятся в отражении зеркала такими безжизненными в оплете темных кругов? Почему такие большие мешки под глазами? Куда идет мой разум?

Стискиваю голову меж худых и хрупких рук, пытаюсь унять шум в голове. Странно, зачем мне так делать, если я прекрасно знаю, что это мне не поможет?

Есть только одно средство.

– Нет, нет, нет, – шепчут в пустоту мои искусанные губы.

А все тело яростно вопит: «ДА!».

Черная футболка висит на мне мешком, как на какой-то вешалке. Когда я похудела?

– Последний раз и все, – убедительно тычу пальцем в свое отражение.

Странно, кажется, что те, другие глаза в зеркале лгут. Я давно поняла – оно сломалось. Я не могу быть такой…страшной. Или иначе…как я докатилась до этого?

Разум приходит не часто. И сейчас он просит покончить со всем. Взгляд сам собой падает в сторону захламленного столика. Мой резак, которым я когда-то точила карандаши так и манит.

– Последний раз, – киваю я себе, вконец убеждаясь.

Выхожу из своего однокомнатного убожества и ежусь от прохладного осеннего ветра. Несмотря на лучи горячего небесного шара, все вокруг такое угрюмое. Солнце не спасет эту землю от холода. Оно никогда и не светило, наверное.

Толстая латинка, что курит, облокотившись о зараженные коррозией перилла, смотрит на меня с отвращением. Кулак сам собой выставляет средний палец.

Нечего пялиться.

Соседи…чтоб их. Никогда не ладила со всеми соседями, что были в моей жизни.

– Эй, крошка, – толстый Чак отвратительно улыбается своими желтыми зубами, – поласкаешь моего угря за полтос?

Снова средний палец в ответ. Я нормальная гордая женщина, а не сраная наркоша.

Тут же противоречие, словно цунами, ухает меня по голове.

Кажется, скоро мне будет безразлично каким способом доставать деньги.

Я знаю эту дорогу. Могу проходить её в мыслях сотни тысяч раз. Наизусть знаю все дорожные знаки, светофоры, магазины и переходы. Я молюсь этому пути. Ведь только он ведет к смыслу.

В «Приюте Матушки» все те же лица. Они мне нравятся. Это и есть мой круг общения и чего-то нового мне не хочется. Меня всегда встречают, как родную. Это намного лучше родителей. Те давно плюнули на меня и перестали общаться. Им куда важнее, чтобы моя младшая сестричка окончила школу с медалью и ни в коем случае не пересекалась со мной хоть где-нибудь. Мои родственники меня ненавидят. А если так, клала я на них вот такенную кучу дерьма.

А эти люди, они меня любят и дают смысл.

Здесь, среди обшарпанных стен, граффити и мусора, нашли свое место: высокий парень по имени Шон, Трейси и Грейс – две красотки блондинки. Бобби, которому за сорок, но он рад помогать таким потерянным душам как мы, его жена Джудит. Гоп-стоп и Пудинг тоже здесь. Их имен я не знаю, но клички отличные. Пудинг это парень восемнадцати лет с розовыми, как клубничный пудинг волосами. Они такие мягкие. Гоп-стоп же чуть старше меня, такой же худой и его глаза завораживают всех своей голубизной.

Вот и вся моя новая семья. Не хватает только одного. Человека, что казался когда-то мне лучшим другом.

Подобие боли колет сердце. Скорее. Надо заглушить все в зародыше.

Бобби как всегда меня обнимает при встрече, расцеловывает в обе щеки и подставляет ладонь. Мои зеленые купюры с радостным шелестом уходят к нему в карман, а мужчина с широкой и дружелюбной улыбкой призывает занять свое любимое место.

– Бобби, – я почему-то счастлива, – скоро ты меня не увидишь.

Мужчина ничуть не удивлен и отходит куда-то. Можно было ожидать, это я говорю ему уже раз восьмой.

Рыжая бестия со старомодными голубыми тенями на веках, морковной помадой на губах, в леопардовой кофте спешит ко мне со всем необходимым.

– Это последний раз, – медленно проговариваю я, завороженно глядя, как металлическая ложка кипит содержимым над зажигалкой, и облизываю губы, – я завязываю. Это последний раз.

– Да детка, – Джудит улыбается мне, когда я затягиваю ремень на руке.

Моя кровь смешивается с героином в шприце. Это прекрасно. Наверное, будь у меня желание, я бы написала об этом поэму. Мгновение перед тем, как эта штука, способная вернуть тебе на кое-то время счастье вливается в вену можно считать самым сладким предвкушением, что я испытывала.

И вот он. Оргазм. Нет. Лучше в тысячу раз. Сердце на секунду замирает и мчится вперед со скоростью экспресса. С открытым от блаженства ртом я падаю спиной на ковер.

Мягкий. Чертовски мягкий. Облачко желтого цвета с запахом дешевого табака и духов. Я люблю его. Это моя вселенная. Все резко обретает смысл, окружение взрывается красками, а ты улыбаешься. К чему все запары о жизни, когда есть героин?

Но, стойте. Все вдруг глохнет. Я не слышу музыку, не слышу голоса моей семьи, и мне вдруг делается столь больно, сколь было хорошо до этого. Мое дыхание замедляется, все видится тускло и неинтересно. Что-то не так с этой дозой! Я не должна была так вмазаться.

Холодно. Страшно холодно. Боже, кто-нибудь спасите меня! Я здесь!

Мне хочется прокричать Бобби, что я тут, меня надо доставать, но тот жалостливо глядит на меня и тащит куда-то. Подождите! Сколько времени прошло? Почему на улице дождь?

Ничего не понимаю. Меня пихают в какую-то коробку или мне так кажется, а потом мир сотрясается под неровный шум двигателя. Двигателя? Сознание приходит на секунду, когда я вдруг понимаю, что пускаю слюни на сидение в такси.

Я попыталась что-то сказать водителю, но вышло какое-то странное мычание. А потом мир вновь заглох. Увяз в густой перине моего странного состояния.

Смерть ли?

Когда перед глазами посветлело настолько, что глазам стало больно, то я учуяла запах медикаментов. Люблю его. Мы в местах с таким запахом воровали разные штуки, наряду с рецептами и потом принимали: от морфина до фенобарбитала.

Перед тем, как я вновь возвращаюсь на этот свет, мое тело немеет настолько, что мне становится невыносимо больно. Выгибаюсь дугой, когда что-то жгучее быстро распространяется по венам. И вновь я слышу, вижу и не умираю. На меня накатывает саднящий горло кашель, жажда хоть какой-то жидкости душит, а в висках стучит так, словно я в каком-то клубе с громкой музыкой. Маниакально кручу головой, пытаясь понять, где же оказалась. Ну конечно, больница. Приемный покой. Грудь наголо, кушетка холодна, а лицо человека, спасшего мою жизнь, кажется смутно знакомым.

Я отказываюсь от госпитализации, впрочем, этого врачи и ожидали. Не говорю спасибо, просто потому, что не хочется. Это была моя остановка, а мне вдруг дали билет до следующей станции.

Мужчина, что вколол мне живительной хрени, странно смотрит на меня, пока медленно, покачиваясь, выхожу из приемного покоя. Он разочарованно качает головой, но ничего не говорит.

Врачи. Ненавижу их.

Акт 4. То, о чем мы жалеем.

Меня все еще мелко трясет, а глаза горят недавними слезами. Предвестники боли, ноющие о новой дозе и мозг, желающий забыться, донимают меня мыслями о глупости, которую я умудрилась совершить. Секундная слабость, саднящая в сердце боль от увиденного вновь имени, вывели меня из себя, заставили вырваться из сильного оцепления зоны комфорта. Теперь же, когда шлюз чувств прикрылся и мир снова сер, я ненавижу себя за все это. Мне не нравиться сидеть закутанной в одно большое полотенце, раздражает мокрая одежда, липнущая к телу, а острые тычки ненависти, заставляют хотеть придушить Натана.

Какого черта он вообще там был? Зачем остался? Неужели ждал меня?

Как можно было так поступить с Джудит? Она, наверное, обижена за раздавленную моей пяткой дозу. Меня передергивает от этого воспоминания. А желанное было так близко.

И все же почему так произошло?

В поле зрения ткнулась зеленая чашка с будто мраморными разводами.

– Чай, крепкий и сладкий.

Я игнорирую его, не шевелюсь и старюсь вовсе не смотреть на кружку.

– Эйприл, это поможет, – доктор настаивает.

– Спасибо, но мне пора, – совсем тихо получается сказать.

Я встаю с табурета, ощущая холод в ступнях, горблюсь и быстро направляюсь к выходу, через его чистую, словно операционный зал гостиную. Правда. Здесь минимум мебели, все вылизано, ни одной крошки или кинутой вещи. Простой бежевый диван, два заурядных кресла, с напольным торшером между ними и стол с небольшим ковром под ним. Все такое…отвратительно бежевое. А в тех мрачных оттенках, что давят на мой мозг, вследствие неудавшейся дозы, заставляет испытывать тошноту.

Я шлепаю по его деревянному полу мокрыми носками и стараюсь уйти отсюда скорее. Чужие дома – мука для моего эгоизма. Только в один дом я готова возвращаться каждый день.

Такие же гулкие шаги я слышу за спиной. Брат моего друга безмолвно следует за мной. И я на долю секунды выдыхаю в облегчении, все же решил отпустить. Сейчас он просто закроет за мной дверь, и я буду молиться, чтобы наши пути больше никогда не пересекались.

Понимаю, что кипельно-белое полотенце все еще на мне и стягиваю его.

– Твое, – разворачиваюсь, протягиваю ему махровый островок теплоты.

Он тяжело на меня смотрит, и только теперь я вижу, что глаза его такого же цвета, как у Брэдли. Коньяк. Этот факт заставляет меня поджать губу. Я помню, как они умеют искриться весельем.

– Что? Я же сказала спасибо. Теперь мне нужно идти.

– Кто ждет тебя дома?

Отвожу взгляд, готовая уже пуститься от этого человека подальше. Его идиотские вопросы меня доканают в один момент.

– Тебе какая разница?

– Кто?

– Я пошла, – грубо кидаю ему и резко разворачиваюсь, уже не в первый раз за полчаса костеря себя за ту истерику.

Мое запястье хватают и сжимают до боли.

– Кто?

Возмущенно сдвигаю брови.

– Никто, – громко говорю ему в лицо. – Какого черта тебе надо?!

– А соседи?

– Что за идио…ай! Хватит! – мне уже не на шутку больно. Он держит меня так, словно хочет сломать руку.

– Повторяю, что с соседями?

Огрызки паники прямиком впиваются в меня и заставляют начать вырываться, используя весь тот вес, что у меня есть.

Мало.

– Отвянь, козел! Ай! Прекрати! – из глаз брызнули слезы. – Да срать мне на них, равно как и им на меня!

– Значит, никто не заметит?

Замираю и непонимающе пялюсь на него. Я едва набираю в грудь воздуха, чтобы задать простой и логичный вопрос, как Натан резко дергает меня на себя и крепко обхватывает, заключая в кольцо рук и не давая возможности пошевелиться. А затем тащит куда-то.

Недовольные и злобные бурчания вместе с попытками вырваться из цепких лап сбрендившего доктора быстро перерастают в крики и бесполезные истеричные дергания. Понятия не имею, что у него на уме, куда он меня ведет и что будет со мной дальше. Мокрая и грязная челка упавшая мне на глаза мешает видеть, и мир вокруг уже кажется какой-то черной клеткой. Ноги позорно скользят по полу, и никак не удается уцепиться хоть за что-то. Мужчина на удивление нем. Единственное, что я слышу это его немного сбивчивое дыхание над самым ухом.

– Уф, – сдавленно вырывается у него, когда я все-таки попадаю пяткой по лодыжке, и хватка немного ослабевает.

Обычно, я упускаю всяческие возможности, но не сейчас. Я вырываюсь и мчусь навстречу красивой дубовой двери с витражным стеклом, которое больше напоминает мне разбитые бутылки, нежели нечто декаротивно-прекрасное. Сердце рвется из груди, будто это не шанс к свободе, а лотерейный билет на миллион долларов.

– Эйприл! – грозно раздается позади.

Не успеваю убежать. Кончики пальцев только задевают металлическую ручку двери, как меня нагоняет спятивший Натан и вновь сжимает так, что воздух из легких просто выбивает.

– Пусти! Нет, не трогай меня, урод!

– Ты ведь опять туда пойдешь! – он так же кричит, утаскивая меня к лестнице на второй этаж.

Цепляюсь за перила лестницы, как кошка, взбирающаяся на дерево от собаки. И блажу не хуже.

– Пожалела уже, не так ли? – пыхтит он над ухом, хватая мои руки. – Думаешь, это было секундное помешательство? И теперь хочешь вмазаться, чтобы забыться?

– Ничего ты не знаешь, придурок! Тебе мозги обнесло. Пусти меня!

Наконец, он справляется со мной и тянет дальше вверх по светлым ступенькам.

– О, я знаю. Помню Брэдли.

– Пожалуйста, отпусти! Что ты хочешь со мной сделать?

– Ничего такого, о чем ты могла бы подумать.

Натан тянет меня дальше по коридору второго этажа. С такими же уродскими бежевыми стенами и светлым паркетом. Сил сопротивляться все меньше, но это не дает мне повода опускать руки. Мы подходим к двери и я, что есть сил, пихаю его спиной на дверь. Мы влетаем в небольшую комнату и валимся на пол. Руки его вновь разжимаются. Мне остается только подскочить и бежать. Опять не успеваю и проигрываю неравную схватку.

Меня грубо отталкивают вглубь комнаты, а затем дверь захлопывается прямо перед моим носом.

Крик отчаяния сотрясает не только саму меня, но и, кажется, стены вокруг. Деревянная сволочь стоит крепко, замок в ней хороший, а мое тощее тело столь слабо, что едва ли его потуги доставляют ей неудобство. Ногти и без того сломанные с еле стертым черным лаком скребут её серую поверхность, оставляя еле заметные следы.

– Посидишь здесь, пока не полегчает.

– Что?!

– Я хочу помочь, Эйприл.

– Но я не просила.

– Напротив. Еще недавно ты молила о помощи, разве не так?

Мои зубы скрипят от немой злости.

– Больно видеть, как человек, которого ты знал еще ребенком, разлагается. Тем более, когда можешь помочь.

Гнев вновь берет верх, и я в который раз кидаюсь на дверь, желая добраться своими бледными руками до шеи того, кто все это говорит.

– Плевать! Ты не можешь помочь! Почему?! Скажи. Какого дьявола ты решил это сделать?

Пауза.

– Ты единственный человек, кто хорошо его помнит. Остальные постарались забыть моего брата. Извини. Но тебе придется пережить это. Это пойдет лишь на пользу. Поверь.

– Да иди ты, хрен собачий, в задницу! Моя жизнь и делаю, что хочу! – все так же бесполезно пинаю дверь. Пальцы на ногах уже болят. – Эй, доктор Палмер, а как же ваша работа? Кто позаботится о других больных?

– Со вчерашнего дня я в отпуске. Давно не отдыхал.

Раздирающий горло вопль вырывается из меня, и тело обессилено плюхается на задницу. Нет. Эта дверь для меня – непроходимая преграда. В комнате с темно-синими стенами, усыпанными звездами и рисунками ракет мне отвратительно. Что за идиотизм происходит? Мне плевать, чья это комната. Она выглядит слишком по-детски со своей небольшой полутораспальной кроватью, с занавесками, повторяющими космическую тематику и белыми пластиковыми звездами на потолке, которые, скорее всего, светятся в темноте. Узнавать, как это выглядит ночью, желания вовсе нет, и я в отчаянии хватаюсь за голову.

И меня осеняет. Окно! Конечно же.

Быстро встаю и двигаюсь к мелкому окошку по которому бьет все тот же пронизывающий холодом ливень. Но мне без разницы. Даже плевать, что второй этаж. Меня ждут, и я хочу извиниться перед Джудит за ту сцену.

Но, кажется, не только я вспомнила о такой выгодной мелочи. Ключ в дверях заскрипел, заставляя замок щелкать. Дрожащие пальцы с трудом справились с простой защелкой на раме. Он вбегает в комнату как раз в тот момент, когда я перекидываю ногу без обуви через подоконник.

– Помогите! – меня не надо уговаривать, чтобы покричать.

– Упадешь!

– Аааа, пусти!

Но опять, попытка не увенчалась успехом. И через пару секунд я вновь на полу.

– Да что тебе надо? Иди, спасай кого-нибудь другого. Почему я?

– Где твои родители, Эйприл?

Лицо перекашивает от одновременно непонимания и злости. Вскакиваю на ноги, готовая ударить его в лицо.

– Да какая тебе разница?

Он спокоен на вид, только потому, как он часто и глубоко дышит можно понять, что это не так.

– Ты хочешь сказать им тоже на тебя наплевать?

– Да! – выкрик получается резкий.

Он какое-то время молчит, видимо, так подталкивая меня продолжать.

– Эти гады бросили меня, как и все остальные. Им дела не будет, даже если я умру.

– Этого не может быть, – Натан немного сердито, не веря, сдвигает брови.

Мужчина медленно отходит к двери спиной вперед, опасаясь, что я опять сорвусь. Он молчит и, кажется, о чем-то судорожно вспоминает.

– Я ведь тебя помню. Ты приходила с матерью в нашу больницу около четырех лет назад, – от этих его слов у меня все стынет внутри. Нет. Только не это. Неужели он знает? – Сидели на стульях счастливые, разговаривали. Я сразу узнал твою мать, она не сильно-то изменилась, а потом и тебя. Ты была беременна. Срок не маленький, ведь я издалека увидел твой круглый живот. Жаль, не получилось подойти и поздороваться.

Меня начинает колотить больное прошлое. И нижняя губа дрожит от уже еле сдерживаемых эмоций.

– Что случилось?

– Не твое дело, – жалко и неуверенно.

– Где твой ребенок?

– Замолчи.

– Ты героиновая мать? Оставила малыша родителям, а сама во все тяжкие? Почему?

– Заткнись, кому говорю, – мой тон низок и злобен.

– Да? Ты его бросила? Где он?

– УМЕР! – одним громким выкриком срываю голос. – МОЙ СЫН УМЕР!

Глаза наливаются горячими слезами, мне больно держаться, больно дышать, жить больно. Только от этого хочется умереть, забыться вечным сном. Не дышать, не знать, не чувствовать. Сколько раз я пыталась когда-то наложить на себя руки. И Натан видел шрамы у меня на запястьях. Два ребра были сломаны, в попытке разбиться на машине. Под волосами не видно шрама. Сколько раз я травилась таблетками? А сволочь жизнь, все не хотела отпускать меня. Зачем я ей? Зачем она мне?

Палмер замирает, он стоит с приоткрытым ртом, глаза его широко распахнуты. Он шокирован.

– Сукин сын, ты слышал?! Оставь меня в покое!

Задыхаюсь, сквозь слезы, падая на колени, раздираемая ненужной памятью.

– Я…

Уже не слышу, что он там говорит, упираюсь лбом в шершавое ковровое покрытие и обнимаю себя руками. И кричу сорванным, сиплым голосом куда-то в пол.

Как же я ненавижу себя.

Он безмолвно уходит, а приведенный в движение электрический моторчик опускает уличное металлическое жалюзи.

Комната с ракетами становится моей тюрьмой.

Акт 5. То, что нас не убивает…

Время. Такое неуловимое понятие. Оно то тянется, то бежит, то ускользает сквозь пальцы, оставляя тебя вне его реки. И тогда ты не знаешь ни часы, ни минуты. Дни сливаются, а жизнь, вдруг становится несущественной. Особенно в твоем знании того, что конец один и тот же. Всегда. У всех. И сейчас я не знаю, живу ли я во времени или же меня снова выкинуло. Лента. Сплошная серая лента из полубреда, боли и сигарет.

Губы истрескались, в глотке сухо, а тело влажное от пота. Не понимаю тот кавардак, что воцарился в голове. Все, что мне известно: я открыла глаза, лежу в кровати, и у меня болит все тело. Каждая клеточка трепещет от боли. Стон сквозь сомкнутые губы, бессвязное бормотание и я зарываюсь в одеяло, кладу сверху на голову подушку и плачу. Почему я плачу? Сейчас уже и не разобрать.

Может, это из-за того, что в прошлый раз, когда я открыла глаза, то увидела мать, которая стояла на коленях у моей кровати и упрашивала меня поехать с ней в лечебницу? Она рыдала, а её глаза, цвета пасмурного неба, что я унаследовала, лили слезы по раскрасневшимся щекам.

Или это потому, что Брэдли совсем недавно заходил и шутил невпопад. Мой друг подбадривал меня, совсем по-братски обнимал и гладил мои волосы, успокаивая, что-то ласково шепча на ухо.

Странно, я уверена, что он умер год назад. Но…откуда он в этой спальне?

А сейчас меня разбудил детский плач. Сквозь головную боль и густой туман в мыслях, я протираю глаза и устало беру сына на руки, укачиваю и пою ему колыбельную. Ту же самую, которой мама усыпляла меня до лет пяти:

­– Зайка мой, ты спи скорей.

Будем мы с утра бодрей.

Когда солнышко взойдет,

Много нас открытий ждет.

Поспи и бу….

Резко замолкаю, чувствуя, странную неестественность. Сын на руках смотрит куда-то в потолок, не мигая, шевелит губками и сопит так, будто усердно размышляет о чем-то серьезном. Эта картина заставляет меня улыбаться. Но потом он переводит взгляд на мое лицо, и я вздрагиваю в ужасе от того, какими безжизненными выглядят глаза у моего ребенка. Крепче прижимаю крохотное тельце к себе, только чтобы прогнать наваждение и почувствовать его тепло.

В следующий момент пораженно, еле сдерживая слезы, смотрю на обычную подушку в моих руках. Наваждение все-таки проходит и это причиняет мне еще бо́льшие страдания.

Электрический свет рассекает полумрак в комнате, когда Натан в очередной раз прибегает на мои истеричные вопли.

– Нет, его нет! Почему я не могу его обнять?! Дайте мне моего сына! – наверное, мои крики слышит весь район. Как соседи доктора еще не вызвали полицию? По-моему, я впадаю в припадки каждый день.

– Эйприл, успокойся! – он пытается докричаться до меня и осторожно подходит к дальнему углу, где я неудачно прячусь от всего.

Моя голова взрывается болью.

– Прекрати! У тебя же сотрясение будет!

– Отойди от меня, урод! – игнорирую его руки, хватающие за плечи и вновь со всего размаху бьюсь головой об стену. Лишь бы только все это прошло. Эти видения, они меня убивают.

Ему удается оттащить меня от стены, и нагое тело начинает колотить от холода в его руках.

– Иди в кровать, Эйприл. Слышишь? Почему ты сняла футболку, которую я тебе дал?

– Мне было жарко, – думаю, он не понимает моих слов за рыданиями. – Мое солнышко, его нет.

Он молчит, поджимая губы и с жалостью смотря на меня.

– Я знаю…

– Натан, мне плохо, – совсем по-детски, всхлипывая и вытирая соленые дорожки на лице, жалуюсь я. – Больно. Все тело ломает. Больше так не могу. Я умираю. Прошу…

Предвещая мои слова, он резко отрицательно мотает головой. Конечно, этот хренов «рыцарь», «благодетель» никуда не собирается меня отпускать. Он решил, будто таким образом спасает меня, излечивает. Каждый раз я говорю, что уже поздно, но он не слышит и продолжает держать меня взаперти, приносит еду в пластиковых тарелках, внимательно следит пока я не начну есть. Но мне не хочется совсем. Я лишь желаю отсюда выбраться и уйти назад. Вернуться к тому, от чего убежала. Мне не важно, каких демонов он душит в себе, думая, что спасает мою жизнь. Или это страдания по тому, что не смог помочь брату, или та непонятная хрень, что заставляет врачей помогать людям, может он просто извращенец и упивается моей ломкой. Кто знает. Мне плевать. Здесь он держит меня незаконно, это уже уголовное дело. Чертовски везет Натану, что никому давно уже нет до меня дела. А сколько я здесь торчу.

– Дай мне хоть что-нибудь! – вновь повышаю голос.

– Сядь, – спокойно говорит он и тянется к карману джинсов.

Знаю, что там у него. Мне это не нужно. Поэтому, когда он пробует протянуть мне пачку, я взвинчиваюсь, стукаю по его руке, переходя на уже привычный в этом доме крик.

– Достали меня твои сигареты, они не помогают!

От неожиданного удара он разжимает пальцы, и пачка с глухим звуком падает на ковер.

Не знаю, из чего этот мужчина сделан. Наверное, из куска гранитной терпимости. Если бы я была на его месте, то давно бы уже сдалась и отпустила на все четыре стороны…или лучше пристрелила. Натан сдержанно выдыхает через нос, однако я вижу, как в злости он сжал челюсти.

Пару раз он давал мне какие-то таблетки, от которых я быстро засыпала, но потом перестал это делать. И их место заменили сигареты. Поначалу я дымила так, будто это единственное в мире, что может унять терзания в моем теле, но ломка не облегчалась ни на йоту. Как ни странно, он и сам затягивался вместе со мной.

Мое тело желает лишь одного. Мы оба это знаем. И в его силах прекратить мои припадки, этот мужчина может сделать меня счастливой. Достаточно лишь просто позволить мне уйти. Но я даже не заслужила того, чтобы окно в моей комнате с отвратительными ракетами было открыто.

– Я уже хрен знает, сколько здесь нахожусь! Мне ничего не помогает. Еще немного и я свихнусь или умру, – голос дрожит от напряжения. Как же он не понимает? – Поздно, Натан. Мне не помочь.

– Никогда не поздно, – доктор смотрит мне прямо в глаза. Он верит в то, что говорит. – Слышишь? Никогда. Поверь в это и сама почувствуешь, что ты все можешь. У тебя нет ВИЧ, нет гепатита, ты чиста, кроме, конечно этой наркотической дряни в крови. У тебя все еще может быть.

Мне смешно.

– Все продолжаешь убеждать себя…

– Да пойми ты, – неожиданно громко вспыхнул Натан, вновь крепко хватая меня за плечи, – не себя я убеждаю, а тебя. А ты, как страус, засунула голову в песок и не желаешь слушать ничего из всего того, что я тебе говорю. Смеешься надо мной. Ведешь себя, как настоящая дура.

– Так отпусти.

– Что? – он удивленно моргает.

– Отпусти, – просто говорю я, сбрасывая его ладони с обнаженных плеч. Странно, что меня вообще не смущает собственная нагота. – Я не желаю излечиваться. Не хочу слезать с того, что может дать мне хоть грамм счастья. Ты сам прекрасно должен знать, что если человек не желает выздоравливать он и не станет. Разве не так?

Он прищуривается.

– Иногда это убеждение ошибочно. Вот увидишь. Сейчас у тебя переломный момент. Переживешь все это и поймешь, что я был прав.

– Ты идиот, – громко фыркаю, я и все же поднимаю обиженную мной пачку сигарет. – Почему не крепкие?

Спустя какое-то время весь мой мир перевернут. Все вокруг стало верх тормашками. Натан на простом стуле сидит на потолке, там же небольшой светильник на тумбе, мультяшные шторы тянутся к потолку, а фосфоресцирующие звезды где-то подо мной. А может все такое, потому, что я лежу на спине, а голова моя свесилась с кровати?

Долго затягиваюсь, чуть прикрывая глаза. Меня тошнит от таких кульбитов. Лицо уже стало красным и предостережение Натана я, конечно же, пропустила мимо ушей. Он курит вместе со мной. На мое резонное заявление, что врач не должен курить он ответил, что на самом деле врач должен говорить пациентам, что курить вредно, но сам придерживаться этого вовсе не обязан.

Мне почему-то смешно и вот уже как минуту я хихикаю над этим.

– Ты сам пробовал дурь, Натан?

– Ничего страшнее травки на первом курсе Меда, – пожимает плечами и смотрит куда-то себе под ноги.

– У тебя есть немного?

– Нет. Даже не думай.

Мне кажется или он рад тому, что у меня минутное просветление? Я сама чувствую, что скоро это спокойствие кончится и меня опять скрутит. Все же боль никуда не уходит. Просто чуть глохнет.

– Я тебе нравлюсь?

И вновь его удивленный взгляд.

– Я иногда поражаюсь, откуда в тебе возникают эти вопросы, – мотает головой доктор Палмер. – Почему ты так решила?

Выдыхаю дым, чувствуя, как кружится голова, а тошнота подступает все сильнее.

– Ну, не знаю. Может, понадеялась, что я тебя соблазню, и ты позволишь мне уйти.

Он легко смеется и топит сигарету в пепельнице, которая стоит между нами. Садится обратно. Натан ждет, когда я докурю свою. Он боится, что я спалю его дом, не затушив маленький огонек смерти.

– Смешно, значит, – можно легко прочитать угрозу в моем приглушенном голосе.

Одной рукой откидываю одеяло, прикрывавшее меня, и подмигиваю невозмутимому типу. На мне только трусы. Он ведет себя так, словно я это делаю по пятьдесят раз на дню и вовсе не удивлен. Сгибаю ноги в коленях, закидываю одну на другую и вновь затягиваюсь, глядя на него в упор. Сигаретный дым вновь вырывается из моего рта.

– Давай так, – стараюсь говорить как можно сексуальнее, только плохо, что практики не было давно, – я даю переспать со мной, а ты отпускаешь меня. – Быстро переворачиваюсь на живот, отчего чуть не падаю в обморок. – И я даже не пойду в полицию, чтобы написать о похищении.

– Ничего не выйдет.

– Почему? – сползаю аккуратно с кровати, встаю на четвереньки, лишь бы меня не вывернуло, не чувствую сил в ногах. – Не нравятся женщины?

– Нравятся, – говорит он, наблюдая, как я подползаю к пепельнице и стряхиваю серость с сигареты. – Не нравятся только те, кто собой за что-то платят.

Тяжело дышать, очередной приступ вот-вот накатит, и я впаду в беспамятство. Соглашался бы уже, пока мои мозги будут блуждать в очередных потемках. Сейчас я кажусь сама себе какой-то шлюхой. Но это уже не важно, ниже-то мне падать некуда. И дико хочется дозы.

Медленно подползаю к нему, опираюсь ладонями о мужские колени и привстаю до уровня глаз Натана. Сигарета, зажатая меж двух пальцев, чуть дымит, прижимаясь фильтром к его ногам в джинсах.

– Наверное, тебе просто никто не предлагал, так? – наши никотиновые дыхания перемешиваются, когда я приближаю свое лицо к его. – Но вот она я, перед тобой, голая и готовая. М? Дальше будешь проповедовать мораль?

Его взгляд на секунду устремляется к моей груди, а потом он снова смотрит на меня. С довольной улыбкой беру сигарету в рот, заметив, как он сглотну слюну. Мужчины такие…предсказуемые.

– Ну, давай, сделай, что хочешь.

– Чего хочу, да? – медленно говорит он, поднося руку к моему лицу и доставая изо рта сигарету. – Как скажешь, Эйприл. – Он обхватил губами сигарету и затянулся. – Вставай и иди к кровати, ложись и жди.

Белое облачко встретилось с моим лицом.

– Я..я…

– Давай не томи, Эйприл. Хочу, чтобы ты лежала на кровати, окей?

Мне странно. И я откровенно не понимаю, от чего меня потряхивает, от страха, холода или начинающейся волны боли и бреда? Правда, я не ожидала, что он согласится. Честно, я не готова вообще к такому повороту, просто в какой-то момент подумала, что будет разумно добиться от него какой-то подобной сделки, и вся эта затея спонтанна.

Муть в голове, не дает нормально мыслить, где-то боковым зрением я вижу Брэдли, который, так же как и мы курит и ухмыляется. В одно мгновение я покрываюсь капельками пота, и мне становится страшно душно и жарко. Кровать теперь для меня становится монстром.

Что же я делаю?

Ложусь на спину и со страхом смотрю, как мужчина приближается ко мне. На полпути наклоняется и поднимает с пола пепельницу, тушит остаток сигареты и продолжает движение. Рука доктора берет что-то рядом со мной, и я с еще большим удивлением обнаруживаю, что меня укрывают одеялом.

– А теперь попробуй уснуть, так будет легче. Вот чего я хочу.

И Натан просто уходит, в который раз запирая дверь на ключ.

А я продолжаю трястись и закрываю лицо ладонями.

– Какая же я дура.

Затем приходят самые ужасные муки, что я только испытывала.

Акт 1. То, что дает смысл.

Новый день светит в окно лучами утреннего солнца, но я не чувствую его так же как и раньше. Оно не греет мою бледную кожу. Когда-то мне казалось, что эта теплота способна добавить красок ко всему. Теперь же я не различаю цветов. Жизнь слилась в серость. Не различаю ни цвета дурацкого ковра на стене, не скажу, какие занавески на моих окнах. Просто занавески, бесполезное нечто, как и я сама. Вкус. Что это? Я тоже забыла, что значит это слово. Соленое? Сладкое? Горькое? Мне безразлично. Во рту сухо, вот что я могу сказать.

Не имеет значения, какой сейчас час, ведь весь мир опять скатился в странную картину, пролетающую за окнами моего поезда жизни. Иногда мне начинает казаться, что где-то скоро конечная станция. Особенно в эти моменты, когда внутренние предвестники будущего огня ноют где-то внутри тела. Грудную клетку словно стягивает что-то тугое, тяжело дышать, а сердце крепко хватает пятерня боли и отчаяния. Почему мои глаза смотрятся в отражении зеркала такими безжизненными в оплете темных кругов? Почему такие большие мешки под глазами? Куда идет мой разум?

Стискиваю голову меж худых и хрупких рук, пытаюсь унять шум в голове. Странно, зачем мне так делать, если я прекрасно знаю, что это мне не поможет?

Есть только одно средство.

– Нет, нет, нет, – шепчут в пустоту мои искусанные губы.

А все тело яростно вопит: «ДА!».

Черная футболка висит на мне мешком, как на какой-то вешалке. Когда я похудела?

– Последний раз и все, – убедительно тычу пальцем в свое отражение.

Странно, кажется, что те, другие глаза в зеркале лгут. Я давно поняла – оно сломалось. Я не могу быть такой…страшной. Или иначе…как я докатилась до этого?

Разум приходит не часто. И сейчас он просит покончить со всем. Взгляд сам собой падает в сторону захламленного столика. Мой резак, которым я когда-то точила карандаши так и манит.

– Последний раз, – киваю я себе, вконец убеждаясь.

Выхожу из своего однокомнатного убожества и ежусь от прохладного осеннего ветра. Несмотря на лучи горячего небесного шара, все вокруг такое угрюмое. Солнце не спасет эту землю от холода. Оно никогда и не светило, наверное.

Толстая латинка, что курит, облокотившись о зараженные коррозией перилла, смотрит на меня с отвращением. Кулак сам собой выставляет средний палец.

Нечего пялиться.

Соседи…чтоб их. Никогда не ладила со всеми соседями, что были в моей жизни.

– Эй, крошка, – толстый Чак отвратительно улыбается своими желтыми зубами, – поласкаешь моего угря за полтос?

Снова средний палец в ответ. Я нормальная гордая женщина, а не сраная наркоша.

Тут же противоречие, словно цунами, ухает меня по голове.

Кажется, скоро мне будет безразлично каким способом доставать деньги.

Я знаю эту дорогу. Могу проходить её в мыслях сотни тысяч раз. Наизусть знаю все дорожные знаки, светофоры, магазины и переходы. Я молюсь этому пути. Ведь только он ведет к смыслу.

В «Приюте Матушки» все те же лица. Они мне нравятся. Это и есть мой круг общения и чего-то нового мне не хочется. Меня всегда встречают, как родную. Это намного лучше родителей. Те давно плюнули на меня и перестали общаться. Им куда важнее, чтобы моя младшая сестричка окончила школу с медалью и ни в коем случае не пересекалась со мной хоть где-нибудь. Мои родственники меня ненавидят. А если так, клала я на них вот такенную кучу дерьма.

А эти люди, они меня любят и дают смысл.

Здесь, среди обшарпанных стен, граффити и мусора, нашли свое место: высокий парень по имени Шон, Трейси и Грейс – две красотки блондинки. Бобби, которому за сорок, но он рад помогать таким потерянным душам как мы, его жена Джудит. Гоп-стоп и Пудинг тоже здесь. Их имен я не знаю, но клички отличные. Пудинг это парень восемнадцати лет с розовыми, как клубничный пудинг волосами. Они такие мягкие. Гоп-стоп же чуть старше меня, такой же худой и его глаза завораживают всех своей голубизной.

Вот и вся моя новая семья. Не хватает только одного. Человека, что казался когда-то мне лучшим другом.

Подобие боли колет сердце. Скорее. Надо заглушить все в зародыше.

Бобби как всегда меня обнимает при встрече, расцеловывает в обе щеки и подставляет ладонь. Мои зеленые купюры с радостным шелестом уходят к нему в карман, а мужчина с широкой и дружелюбной улыбкой призывает занять свое любимое место.

– Бобби, – я почему-то счастлива, – скоро ты меня не увидишь.

Мужчина ничуть не удивлен и отходит куда-то. Можно было ожидать, это я говорю ему уже раз восьмой.

Рыжая бестия со старомодными голубыми тенями на веках, морковной помадой на губах, в леопардовой кофте спешит ко мне со всем необходимым.

– Это последний раз, – медленно проговариваю я, завороженно глядя, как металлическая ложка кипит содержимым над зажигалкой, и облизываю губы, – я завязываю. Это последни<