Мы говорим о страхе состариться
Морри проиграл этот бой. Он больше не мог сам вытирать свой зад.
И он принял это со свойственным ему мужеством. Как только он заметил, что не может больше дотянуться до собственного зада, известил об этом новом несчастье Конни.
— Вам будет очень неловко это делать за меня?
— Нет, — ответила она.
Это было так в духе Морри — в первую очередь спросить.
Морри признался, что ему это нелегко далось, ведь это значило, что он окончательно сдался болезни. Он лишился возможности делать самое простое и интимное: высмаркиваться, ходить в туалет, вытирать свое тело. За исключением дыхания и глотания еды, почти во всем остальном он зависел теперь от других.
Я спросил Морри, как же ему удается сохранять присутствие духа.
— Смешно сказать, Митч, но я ведь независимый человек, и моим намерением было не смиряться со всем этим: с тем, что меня вынимали из машины или одевали. Мне было стыдно потому, что наша культура учит нас: надо стыдиться того, что тебе вытирают задницу. А потом я сообразил: «Забудь, чему учит культура. Ты игнорировал ее большую часть своей жизни, чего ж теперь стыдиться: ну что в этом такого ужасного?» И знаешь что? Случилось нечто странное.
— Что?
— Я начал получать удовольствие от своей зависимости. Я радуюсь, когда меня переворачивают на бок и протирают кремом мой зад, чтобы он не воспалялся. Или когда мне вытирают пот со лба, или массируют ноги. Я наслаждаюсь этим. Я закрываю глаза и впитываю в себя радость. И это такое знакомое чувство. Как будто ты снова ребенок. Тебя купают. Тебя поднимают. Тебя вытирают. Кто из нас не знает, что такое быть ребенком? Это внутри нас. Надо только припомнить, как этим наслаждаться. Суть в том, что, когда матери держали нас на руках, качали, гладили по голове, нам всегда хотелось еще и еще. Мы все в какой-то степени мечтаем вернуться к тем дням, когда о нас так заботились, когда нам уделяли внимание независимо ни от чего и любили нас ни за что — просто так. Большинство из нас этого недополучили, я по крайней мере.
Я взглянул на Морри и вдруг понял, почему ему так нравилось, когда я наклонялся к нему и поправлял на нем микрофон, или взбивал ему подушки, или вытирал глаза. Человеческое прикосновение. В свои семьдесят восемь лет он отдавал как взрослый, а брал как ребенок.
В тот же день, позднее, мы говорили о старении. Вернее, о страхе состариться — очередной пункт из списка того, что тревожит мое поколение. По пути из бостонского аэропорта я посчитал все рекламы, на которых красовались молодые красивые люди. Юный красавец в ковбойской шляпе, выкуривающий сигарету, две молодые красотки, с улыбкой склоняющиеся над бутылочкой шампуня, смазливая девица-подросток в незастегнутых джинсах; сексапильная женщина в черном бархатном платье рядом с мужчиной во фраке, оба потягивают шотландский виски.
И ни на одной рекламе не было того, кто мог бы сойти за человека старше тридцати пяти. Я сказал Морри, что, хоть и пытаюсь изо всех сил быть на высоте, уже чувствую, что жизнь моя пошла на спад. Я постоянно занимаюсь физкультурой, не ем что попало и то и дело поглядываю в зеркало на свой пробор. И если раньше я с гордостью заявлял о своем возрасте — столько достигнуто в молодые годы, — то теперь вообще избегаю говорить о возрасте из страха, что приближаюсь к сорока, пределу профессиональной никчемности.
У Морри же был совсем иной взгляд на старение.
— Меня этим акцентом на молодость не возьмешь, — усмехался он. — Я знаю, до чего порой тягостно быть молодым, так что не говорите мне, как это здорово. Все эти ребята, что приходили ко мне, страдали от внутренних противоречий и раздоров, чувства неполноценности и безрадостности жизни, — страдали так, что хотели покончить с собой... И в дополнение ко всем этим несчастьям молодым не хватает мудрости. Они едва понимают жизнь. А кому хочется жить, если не понимаешь, что происходит вокруг? Тобой вертят как хотят: то велят тебе покупать эти духи, чтобы стать привлекательнее, то те джинсы, чтобы выглядеть сексапильнее, — и ты всему этому веришь. Муть какая-то.
— А вам никогда не было страшно постареть?
— Я встречаю старость с распростертыми объятиями.
— С распростертыми объятиями?
— Почему бы и нет? Чем старше ты делаешься, тем больше узнаешь. Если бы тебе всегда было двадцать два года, ты бы всю жизнь оставался таким же невежественным, как в двадцать два. Старение, как известно, это не только увядание, но еще и рост. И это, конечно, ужасно, что тебе предстоит умереть, но хорошо, что ты это понимаешь, потому что благодаря этому пониманию можешь прожить жизнь лучше.
— Хорошо, — сказал я. — Но если в старении столько достоинств, почему тогда люди без конца твердят: «Если б я только был снова молодым». И никто не говорит: «Хорошо бы мне было шестьдесят пять».
Морри улыбнулся.
— Знаешь о чем это говорит? О неудовлетворенности жизнью. О жизни, лишенной смысла. Ведь, если жизнь твоя осмысленна, тебе не хочется идти назад. Тебе хочется идти вперед. Тебе хочется еще больше увидеть, еще больше сделать.
Ты ждешь не дождешься, когда тебе стукнет шестьдесят пять. Послушай. Тебе надо это знать. Всем молодым надо это знать. Тот, кто борется со старостью, несчастлив, поскольку старость наступит, несмотря ни на что. И еще, Митч... — Морри понизил голос. — В конце концов, ты тоже умрешь. Это факт. Я кивнул.
— Что бы ты себе ни говорил.
— Я знаю.
— Но к счастью, — добавил Морри, — это случится еще очень и очень нескоро.
Морри закрыл глаза — вид у него был умиротворенный — и попросил меня поправить у него под головой подушки. Ему нужно было то и дело менять положение. Тело его, уложенное в кресло, было обрамлено белыми подушками, желтым поролоном и синими полотенцами. Казалось, что профессор был упакован для почтовой отправки.
Я поправил ему подушки, и он прошептал:
— Спасибо.
— Не стоит благодарности, — ответил я.
— Митч, о чем ты сейчас думаешь? Я помолчал, а потом сказал:
— Мне интересно, неужели вы не завидуете молодым, здоровым людям?
— Конечно, завидую. — Морри снова закрыл глаза. — Я завидую тому, что они могут пойти позаниматься в спортклубе или пойти поплавать. Или потанцевать. Особенно тому, что могут потанцевать. Но зависть приходит, я чувствую ее, а потом отпускаю восвояси. Помнишь, что я говорил тебе об отстранении? Отпусти ее. Скажи себе: «Это зависть, и теперь я от нее отделяюсь». И уходи от нее.
Морри закашлялся — долгим, раздирающим кашлем, прижал салфетку ко рту и выплюнул мокроту. Сидя рядом с ним, я чувствовал себя намного сильнее, чем он — до нелепости сильнее. Я чувствовал, что мог бы с легкостью подхватить его и перекинуть через плечо, как перекинул бы мешок с мукой. И мне стыдно стало своего физического превосходства, потому что во всем прочем я никакого превосходства отнюдь не ощущал.
— А как вам удается не завидовать...
— Кому?
— Мне.
Морри улыбнулся:
— Митч, ну как могут старики не завидовать молодым? Суть лишь в том, чтобы признать себя таким, какой ты есть, и радоваться этому. Сейчас твое время быть тридцатилетним. А когда-то я был тридцатилетним, но сейчас мое время быть семидесятивосьмилетним. Просто надо найти то, что истинно и хорошо в твоей теперешней жизни. Оглядываясь назад, ты видишь, чем был силен. А возраст не преимущество.
Морри выдохнул и опустил глаза, точно следил за тем, как рассеивается выдыхаемый им воздух.
— По правде говоря, во мне есть все возрасты. Я и трехлетний, и пятилетний, и тридцатисемилетний, и пятидесятилетний. Я прошел через них всех и знаю, что это такое. Для меня радость быть ребенком, когда к месту быть ребенком. И радостно быть мудрым стариком, когда надо быть мудрым стариком. Ты только представь: я могу быть кем угодно! Человеком любого возраста, включая мой собственный. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Я кивнул.
— Так как же я могу завидовать тому, каков ты сейчас, если я уже это пережил?
Судьба подчиняется многим,
Один — уступает ей сам.
У.Х. Оден,
любимый поэт Морри
Вторник восьмой.
Мы говорим о деньгах
Я держу газету так, чтобы Морри мог прочесть ее:
Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ НА МОЕЙ МОГИЛЕ
БЫЛО НАПИСАНО:
«Я НИКОГДА НЕ ВЛАДЕЛ СЕТЬЮ
ТЕЛЕКОМПАНИЙ».
Морри смеется и качает головой. Утреннее солнце струится из окна, что позади него, и лучи его ложатся на подоконник, на розовые цветы гибискуса. Фраза принадлежала Теду Тернеру, миллиардеру, магнату, основателю телекомпании Си-эн-эн, скорбевшему о том, что ему не удалось захапать еще и компанию Си-би-эс. Я принес эту статью сегодня Морри потому, что мне стало интересно: а если бы Тернер оказался в положении старика профессора — тело окаменевает, дыхание на исходе и жить остается считанные дни, — неужто он и тогда стал бы так убиваться из-за телекомпании?
— Это часть все той же проблемы, Митч, — сказал Морри. — Мы ценим не то, что следует ценить. И оттого мы живем иллюзиями. Я думаю, об этом стоит поговорить.
Морри сосредоточился. У него бывали хорошие дни и плохие. Сегодня выдался хороший. Накануне вечером к нему домой пришла группа музыкантов развлечь его и пела ему а капелла, и сейчас он возбужденно рассказывал мне об этом. Морри и до болезни любил музыку, а теперь просто обожал ее, она трогала его до слез. Порой по вечерам он сидел, закрыв глаза, и слушал оперу. И вместе с чудными голосами парил в небесах.
— Ты бы, Митч, послушал группу, что пела прошлой ночью. Какое звучание!
Морри всегда радовался пению, смеху, танцам. Теперь еще меньше, чем прежде, его интересовали материальные ценности. Люди на пороге смерти нередко говорят: «С собой в могилу богатство не унесешь». Морри, похоже, знал об этом намного раньше.
— У нас в стране промывание мозгов идет полным ходом, — вздохнул Морри. — Знаешь, как это делается? Тебе талдычат одно и то же сто раз подряд. Вот так это у нас и происходит. Иметь вещи — хорошо. Больше денег — хорошо. Больше собственности — хорошо. Больше — это хорошо. Больше — это хорошо. Мы твердим это и нам твердят это до тех пор, пока никто уже и думать не может по-другому. Простой человек совершенно этим одурманен, он и понять уже не может, что на самом деле в жизни важно. Где бы я ни жил, везде встречал людей, которым только бы захапать что-нибудь новое. Захапать новую машину. Захапать новую квартиру или дом. Захапать новейшую игрушку. А потом они жаждут тебе об этом рассказать: «Угадай, что я достал! Угадай, что я достал!» И знаешь, чем я это объясняю? Эти люди жаждут любви, а довольствуются суррогатом. Они с распростертыми объятиями кидаются к материаль-
ным ценностям и ждут чего-то подобного от них. А трюк не срабатывает. Нельзя материальными ценностями подменить любовь, нежность или чувство товарищества. Нежность не подменить деньгами и не подменить властью. Вот я сижу здесь, человек, который вот-вот умрет, и говорю тебе: в самую трудную минуту жизни ни власть, ни деньги, сколько бы у тебя их ни было, не дадут того, что тебе больше всего нужно.
Я обвел взглядом кабинет Морри. Он выглядел точно так же, как в день моего первого визита. Книги — все на тех же полках, бумаги горой — на старом письменном столе. И в других комнатах тоже никаких перемен к лучшему. За исключением медицинских приспособлений, Морри давно ничего не покупал. В тот день, когда узнал, что смертельно болен, он потерял всякий интерес к покупкам.
Телевизор был все той же старой модели, у Шарлотт была все та же старая машина. Посуда, полотенца были те же, что и прежде. И тем не менее дом переменился необычайно. Он наполнился любовью, знанием. Он наполнился друзьями и родными, откровенными разговорами и слезами. Он наполнился коллегами и студентами, учителями медитации и психотерапевтами, медсестрами и певцами. Этот дом стал в полном смысле этого слова богатым, несмотря на то что деньги на банковском счету Морри таяли с молниеносной быстротой.
— В нашей стране люди без конца путают два понятия: хотеть и нуждаться, — продолжал Мор- : ри. — Еда тебе нужна, а шоколадное мороженое •• ты хочешь. И надо в этом честно себе признаться. Тебе не нужна спортивная машина последней модели и тебе не нужен больший дом. И по прав- [ де говоря, все это не приносит удовлетворения. А знаешь, что приносит его?
— Что?
— Возможность отдавать другим то, что можешь отдать.
— Ну, это прямо как у бойскаутов.
— Я не имею в виду деньги, Митч. Я имею 1 в виду время. Заботу. Беседу. И это не так труд- ; но. Тут рядом открыли центр для стариков. И десятки стариков приходят туда каждый день. И тех, кто молод и имеет какие-то навыки, просят прийти и привить эти навыки старикам. Положим, ты разбираешься в компьютерах — приди и научи их пользоваться компьютером. Они будут тебе очень рады и благодарны, и ты почувствуешь к себе уважение. И таких мест полным-полно. И не нужно иметь особых талантов. Одинокие люди есть и в больницах, и в приютах, и единственное, чего они хотят, — это общения. В тебе есть потребность — поиграй в карты с одиноким стариком, и тебе самому будет приятно. Помнишь, что я сказал тебе об осмысленной жизни? Я записал это, но могу повторить по памяти. Посвяти себя любви, посвяти себя людям, которые рядом, и посвяти себя созданию того, что для тебя имеет смысл и значение. Ты заметил, — сказал Морри, улыбнувшись, — я ни словом не упомянул о зарплате.
Я принялся записывать в блокнот кое-что из слов Морри. И делал это в основном потому, что не хотел, чтобы он видел выражение моего лица и догадался, о чем я думаю. Ведь после окончания университета я почти все время гонялся именно за тем, против чего выступал Морри, — за дорогими «игрушками», домом красивее предыдущего. И поскольку работал среди знаменитых и богатых спортсменов, я убедил себя, что нужды эти реальные и моя жадность совершенно ничтожна по сравнению с их. Но Морри мановением руки смахнул этот фиговый листок.
— Если ты, Митч, пытаешься выпендриваться перед теми, кто наверху, зря стараешься. Они все равно будут смотреть на тебя свысока. А если ты пытаешься выпендриваться перед теми, кто внизу, опять же зря стараешься. Они будут тебе завидовать, только и всего. Положение ничего не меняет. Только сердечность делает человека равным любому другому.
Морри задумался и снова посмотрел на меня:
— Вот я умираю, да?
—Да.
— А как ты думаешь, почему для меня так важно выслушивать других людей? Что, мне не хватает своей боли и своего страдания? Конечно, хватает. Но когда я отдаю что-то другим, я чувствую, что живу. Но отдаю не машину или дом. И не свое отражение в зеркале. Я отдаю свое время, и когда я вижу, что тот, кто еще минуту назад грустил, улыбается, я чувствую себя почти здоровым. Делай то, что подсказывает тебе сердце. И тогда не будешь чувствовать неудовлетворения, зависти, тебе не будет хотеться того, что есть у других. Наоборот, ты будешь ошеломлен тем, что получишь от них в ответ.
Морри закашлялся и потянулся за колокольчиком, лежавшим у него на кресле. Он никак
не мог ухватить его, и я, не выдержав, вложил его Морри прямо в руку.
— Спасибо, — прошептал он. Он тихонько позвонил, пытаясь привлечь внимание Кон-ни. — Этот парень, Тед Тернер, неужто он не мог придумать чего-нибудь получше для своего надгробья?
Каждый вечер, когда ложусь
спать, я умираю.
А каждое утро, когда встаю,
я рождаюсь заново.
Махатма Ганди
Вторник девятый.
Мы говорим о том,
Что любовь продолжается
Листва уже меняла цвет, и поездка по Западному Ньютону окрашивалась теперь золотом и ржавчиной. Дома, в Детройте, сражения профсоюзов с администрацией застопорились, и при этом каждая сторона обвиняла другую в неспособности найти общий язык. Новости по телевидению были не менее гнетущие. В Кентукки, в сельской местности, трое мужчин разломали
надгробный камень и бросались его кусками с моста, разнесли вдребезги ветровое стекло машины и убили девочку-подростка, совершавшую с семьей религиозное паломничество. А в Калифорнии суд над О. Дж. Симпсоном двигался к завершению, и вся страна завороженно за ним следила. Даже в аэропортах работали телевизоры, настроенные на Си-эн-эн, чтобы, двигаясь по аэропорту к самолету, каждый мог быть в курсе последних новостей процесса.
Я несколько раз звонил брату в Испанию, оставлял сообщения на автоответчике, объяснял ему, что очень хочу с ним поговорить, что много думал о нас обоих. Несколько недель спустя я получил от брата краткое сообщение, что у него все в порядке, но ему не хочется говорить о болезни.
А моего старика профессора не разговоры о болезни, а сама болезнь все быстрее и быстрее тянула ко дну. После того как мы с ним последний раз виделись, ему уже поставили катетер, который вытягивал из него мочу, и она по трубочке спускалась в пластмассовый мешок, установленный внизу возле его кресла. За его ногами приходилось постоянно следить — хотя двигать ими он уже не мог, боль в них по-прежнему ощущалась (очередная жестокая шутка болезни Л у Герига). И если ноги Морри не болтались на определенном расстоянии от пенопластового коврика на полу, ему казалось, будто кто-то тычет в них вилкой. Посреди беседы Морри мог попросить посетителя приподнять ему ногу или повернуть его голову на подушках так, чтобы ему стало немного поудобнее. Немыслимо представить, что ты не можешь сам повернуть голову!
С каждым новым посещением мне казалось, что Морри потихоньку тает в своем кресле и что его позвоночник постепенно принимает форму этого самого кресла. И тем не менее каждое утро Морри настаивал на том, чтобы его вынимали из постели и везли в кабинет, где его водворяли среди книг, бумаг и цветшего на подоконнике гибискуса. У Морри было на то философское объяснение — в свойственной ему манере.
— У меня уже есть об этом афоризм, — заявил он.
— И как же он звучит?
— Коль с кровати ты не встал, это значит — дуба дал.
И Морри улыбнулся. Только Морри в его положении мог улыбаться таким шуткам.
Морри уже не раз звонили ребята из «Найт-лайн» и сам Тед Коппел.
— Хотят прийти и снять еще одно шоу со мной. Но сказали, что хотят немного с этим подождать.
— Подождать чего? Последнего дыхания?
— Кто его знает. Как бы то ни было, последнего дыхания долго ждать не придется.
— Не надо так говорить.
— Прости.
— Меня тревожит, что они выжидают, когда вам станет совсем худо.
— Тебя это тревожит потому, что ты за меня волнуешься. — Морри улыбнулся. — Возможно, они используют меня, чтобы разыграть перед зрителями небольшую драму. Ну и пусть. Я ведь их тоже использовал. Они помогли донести мои мысли до миллионов людей. Разве мне самому это было под силу? Так что приходится идти на компромисс.
Морри закашлялся. И кашель этот перешел в затяжной и хриплый и закончился очередным отхаркиванием мокроты.
— Как бы то ни было, — продолжал Морри, — я сказал, чтоб они с этим слишком не затягивали, потому что я теряю голос. Как только эта штуковина доберется до моих легких, я уже вряд ли смогу говорить. Я и теперь не могу говорить подолгу. Многие визиты пришлось отменить, а столько людей хочет меня повидать. Но я слишком слаб, и если не в силах буду уделить им должного внимания, то не смогу им помочь.
Я вдруг почувствовал себя виноватым, точно я крал у других его ценное «разговорное» время.
— Может быть, достаточно? — спросил я. — Вы ведь очень устанете.
Морри закрыл глаза и замотал головой. Похоже, он выжидал, пока стихнет боль.
— Нет, — произнес он наконец. — Мы должны продолжать. Нашу последнюю курсовую. Мы ведь хотим, чтобы она была в лучшем виде.
Я вспомнил нашу первую совместную курсовую в колледже. Идея ее, конечно, принадлежала Морри. Он сказал мне, что с моими способностями я могу написать работу повышенной сложности, что мне самому даже в голову не приходило.
И вот теперь мы снова работаем вместе. И как прежде, все началось с идеи. Человек умирающий рассказывает другому о том, что ему важно знать. Но на этот раз я совсем не торопился эту курсовую закончить.
— Вчера мне задали забавный вопрос, — сказал Морри, разглядывая висевший у меня за спиной коллаж, сотканный из дружеских пожеланий к его семидесятилетию. На каждом лоскутке коллажа было чье-то послание: МОРРИ, ТАК ДЕРЖАТЬ! ВСЕ ЛУЧШЕЕ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ! ЛУЧШИЙ ИЗ ЛУЧШИХ В СВОЕЙ ПРОФЕССИИ!
— Так что это был за вопрос? — спросил я.
— Беспокоит ли меня тот факт, что меня забудут после смерти.
— И что же?
— А я не думаю, что меня забудут. Вокруг столько людей, с которыми я необычайно близок. А если тебя любят, жизнь твоя продолжается и после смерти.
— Звучит, как слова лирической песни: «Любовь продолжается после смерти...» Морри засмеялся:
— Может быть. Но подумай о том, чем мы с тобой занимаемся. Неужели, вернувшись домой, ты никогда не вспоминаешь обо мне? Когда ты один? Когда летишь на самолете? Или едешь в машине?
— Вспоминаю, — признался я.
— Значит, когда меня уже не будет, ты меня не забудешь. Вспомнишь мой голос, и я явлюсь.
— Вспомню ваш голос...
— И если тебе захочется поплакать, это тоже ничего.
Ох уж этот Морри. Еще в те времена, когда я был первокурсником, ему хотелось, чтобы я заплакал. Он, бывало, говорил мне: «Рано или поздно я тебя пройму».
— Ну-ну, — отвечал я.
— А я решил, какую хочу надпись на своем надгробье.
— Не желаю я слышать про надгробья.
— А что такое? Тебе от этого не по себе? Я пожал плечами.
— Что ж, не будем об этом, — уступил Морри.
— Нет уж, давайте. Так что вы придумали? Морри сложил губы трубочкой.
— Как насчет такого: «Учитель до последнего мгновения»?
Морри подождал, пока я переварю услышанное.
«Учитель до последнего мгновения».
— Хорошо? — спросил Морри.
— Очень хорошо, — согласился я.
Мне необычайно нравилось, когда лицо Морри начинало светиться. Это происходило, когда я входил в комнату. Я знал, что было немало людей, при чьем появлении его лицо начинало светиться. И все же Морри умел сделать так, что каждый из нас думал: «Это случается, только когда прихожу я».
«А-а-а, мой друг пришел!» — говорил Морри своим высоким хрипловатым голосом, увидев меня. И это не кончалось приветствием. Когда Морри был с вами, он действительно был с вами. Он смотрел тебе прямо в глаза и слушал так, будто ты единственный человек в этом мире. Насколько легче жилось бы людям, если бы их день начинался со встречи с таким вот человеком, а не ворчащим водителем автобуса или недовольным шефом.
— Я верю в полное присутствие, — заговорил Морри. — А это значит, что если ты с кем-то рядом, то ты с ним целиком и полностью. Когда я с тобой, я стараюсь сосредоточиться на том, что происходит между нами. Я не думаю о том, о чем мы говорили на прошлой неделе, или о том, что мне предстоит в эту пятницу. Я не думаю о новом шоу Коппела или о своих лекарствах.
«Я говорю с тобой — я думаю о тебе».
Я помню, как во времена моей учебы в университете Брандейса Морри пытался внушить нам эту мысль. Но я тогда отнесся к ней несерьезно: тоже мне тема для занятий! Относиться к людям с вниманием? Ну и что в этом такого важного? Теперь-то я знаю, что это, может быть, важнее почти всего, чему нас научили в университете.
Морри жестом попросил меня дать ему руку, и, когда он взял ее в свою, я почувствовал себя виноватым. Передо мной сидел человек, чье дыхание угасало и в чьем теле едва теплилась жизнь, — человек, который, если бы захотел, мог весь день только и делать, что жалеть себя. А в то же время многие другие — и я в том числе, — чьи проблемы не шли ни в какое сравнение с его проблемами, были полностью поглощены собой. Ты не поговорил с человеком и минуты, а уже по глазам видишь, что мысли его больше не с тобой. У него уже что-то свое на уме: срочно позвонить приятелю, послать кому-то факс, увидеться с любовницей... И лишь когда ты закончил говорить, он снова возвращается к тебе: произносит ничего не значащую фразу, пытаясь изобразить, что внимательно тебя слушал.
— Проблема частично в том, — сказал Морри, — что все жутко спешат. Люди не находят смысла в своей жизни и потому повсюду за ним гоняются. Они думают, что смысл в новой работе, или в новом доме, или в новой машине. А когда обнаруживают, что и во всем этом смысла нет, бегут дальше.
— Стоит включиться в эту гонку, — заметил я, — и остановиться очень трудно.
— Не так уж и трудно, — качает головой Морри. — Знаешь, например, что я делаю, когда кто-то пытается меня обогнать на дороге... делал, когда я еще мог водить машину? Я поднимал руку...
Морри попытался поднять руку, но она едва сдвинулась с места.
— ...как будто собирался пристыдить его, но вместо неприличного жеста пальцем дружелюбно махал ему и улыбался. И знаешь, что происходило? Почти каждый улыбался мне в ответ. Суть в том, что, когда еду, я не так уж безумно спешу. Так почему бы не вложить свою энергию в тех, кто рядом?
И Морри это удавалось лучше, чем кому бы то ни было. Если ему рассказывали о чем-то ужасном, глаза его увлажнялись, а стоило преподнести ему даже самую дурацкую шутку, они лучились от удовольствия. Он никогда не стеснялся эмоций в отличие от людей моего поколения. Мы — мастера пустой беседы. «Так чем вы занимаетесь? Где живете?» Но разве мы действительно слушаем собеседников? Мы слушаем их, только когда нам надо что-то им всучить, или куда-то их завербовать, или от них зависит наше положение. Но как часто мы их слушаем просто так? Мне кажется, многие из тех, кто приходил в последние месяцы навестить Морри, делали это не потому, что хотели оказать внимание ему, а потому, что он им оказывал внимание. Несмотря на боль и покидавшие его силы, этот хрупкий старик слушал их так, как им всегда хотелось, чтобы их слушали.
— Каждому человеку хотелось бы иметь такого отца, как вы, — сказал я Морри.
— Что ж, — отозвался он, — у меня в этой области есть кое-какой опыт...
Своего собственного отца Морри последний раз видел в городском морге. Чарли Шварц был тихий человек, любивший читать газету в одиночестве при свете уличных фонарей на Тре-монт-авеню в Бронксе. Когда Морри был ребенком, Чарли каждый вечер после ужина уходил погулять. Этот человек из России был невысокого роста, с румяным лицом и гривой седеющих волос. Морри и его брат, бывало, выглядывали из окна и видели, как отец стоял, прислонившись к фонарному столбу. Морри страшно хотелось, чтобы он вернулся в дом и поговорил с ними, но такого не случалось. И никогда он их не укладывал спать, и никогда не целовал перед сном.
Морри поклялся себе, что, если только у него будут дети, он будет все это делать для них. И он сдержал обещание.
Морри уже растил своих собственных детей, а Чарли по-прежнему жил в Бронксе. И по-прежнему гулял по вечерам. И по-прежнему читал газету. Как-то вечером он пошел погулять и совсем неподалеку от дома к нему подошли двое грабителей: «Давай гони деньги!» — крикнул один из них, вытаскивая пистолет.
Чарли в испуге бросил им бумажник и пустился бежать. Он несся по улицам, пока не добежал до дома своего родственника. На ступенях его дома он свалился без сил.
Разрыв сердца. Он умер той же ночью.
Морри позвонили, чтобы он приехал опознать тело. Он прилетел в Нью-Йорк и отправился в морг, где его провели в подвал, в холодную покойницкую.
— Это твой отец? — просил его служащий морга.
Морри посмотрел на тело за стеклом, — на тело человека, который муштровал его, и бранил, и молчал, когда Морри так хотелось, чтобы он с ним поговорил; человека, который учил его работать и не позволял вспоминать о матери, когда ему так хотелось хоть с кем-нибудь поделиться своими воспоминаниями о ней.
Морри кивнул и поплелся прочь. Эта комната навеяла на него такой ужас, что для других чувств не осталось места. Лишь через несколько дней он впервые заплакал.
И все же смерть отца помогла Морри подготовиться к его собственной. Одно он знал твердо: будет много объятий, и поцелуев, и разговоров, и смеха, и не останется несказанных «прощай»; будет все, чего ему так не хватало с отцом и матерью.
И когда придет его последняя минута, все любимые им люди будут с ним, понимая, что происходит. Никому из них не придется звонить или посылать телеграмму и никому из них не придется на него смотреть сквозь стекло в холодном неприютном подвале.
В тропических лесах Южной Америки есть племя дисана, которое считает: мир наполнен определенным количеством энергии, что витает меж всеми живыми существами. И потому каждое рождение влечет за собой смерть, а каждая смерть — новое рождение. Таким образом, энергия мира остается постоянной.
Когда люди племени дисана охотятся, они думают, что гибель каждого зверя пробивает брешь в источнике жизни. Но они также верят, что брешь эта исчезает всякий раз, когда умирают охотники. Не умирали бы люди, не рождались бы птицы и рыбы. Мне такая мысль понравилась. И Морри тоже. Чем ближе он к последнему «прощай», тем больше верит, что все мы существа единого мира. Все, что берем, мы должны возместить.
— Это только справедливо, — говорит он.
Вторник десятый.