Влияние бессознательного на восприятие реальности

Первоначально ядро бессознательного составляют ин­стинктивные желания и связанные с ними ранние (ин­фантильные) формы удовлетворения влечений. С ними постепенно связываются другие "содержания-представ­ления", бывшие ранее приемлемыми, но подавляемые из-за своей конфликтной природы, амбивалентности, высокой аффективной силы и т.п. Постепенно процесс вытеснения становится непрерывным: "Когда достигнута определенная точка в индивидуальном развитии, вытес­нение инстинктивного желания или его дериватов¹⁹ мо­жет происходить постоянно. Причина вытеснения заклю­чается в вызванном конфликтом неудовольствии. Таким образом содержания бессознательного постоянно попол­няются вытеснениями. Одновременно инстинктивные желания бессознательного постоянно побуждают к созда­ния новых дериватов" [93, с.247]. Так психика оказывает­ся разделенной на две антагонистические структуры (бес­сознательное и сознание), между которыми существует узкий коридор предсознательного, через который идет обмен психическими содержаниями — под строгим кон­тролем цензуры.

Бессознательные влечения и желания, преставления и образы, которые активно стремятся к выражению и удов­летворению, но активно сдерживаются сознанием — это динамическое бессознательное, источник побуждений и активности, тогда как дескриптивным (описательным) бессознательным называют просто все, что сознанию не­доступно. Дескриптивное бессознательное и составляет содержание системы предсознательного, последнее вклю­чает в себя также и цензуру. Цензуру не следует понимать только как систему запретов — это скорее инстанция, ко­торая одновременно служит и удовлетворению бессозна­тельных желаний, и приспосабливается к требованиям окружающей действительности. Это еще не принцип ре­альности в строгом смысле слова, но стремление к ком-

[90]

промиссу, попытка, что называется, и невинность соблю­сти, и капитал (удовольствие) приобрести.

Функции предсознательного, как они перечислены А.Холдером [см. 93, с.251-253], представляют собой на­чальные формы вторичного процесса, контролирующего первичный процесс распределения (катектированид) пси­хической энергии в соответствии с бессознательными же­ланиями и влечениями. В отличие от сознательного Я личности предсознателъное лишь выборочно руководст­вуется логическими законами, принципом причинности и другими атрибутами развитого мышления. Противоре­чия и хаотическая избирательность контроля над влече­ниями необходимы для принятия компромиссных ре­шений, обеспечивающих частичное удовлетворение и разрядку побуждений. Хорошим примером работы пред-сознательного является цензура сновидений.

Близкими бессознательному аспектами предсознательной активности будут: формирование воображаемых об­разов, фантазмов, возникновение и развитие аффектов, использование примитивных зашит и симптомообразование. Такие функции, как критическая оценка представле­ний и переживаний, ассоциативная память, проверка ре­альности (способность различать воображаемое и действительное), контроль над доступом в сознание и связывание сильных аффектов, сближают предсознателъ­ное с деятельностью Я и вторичным процессом.

Сознание (Фрейд использовал термин "система воспри­ятие/сознание") в психоанализе трактуется как располага­ющаяся на периферии психического аппарата способ­ность различать свойства предметов и явлений и воспринимать новые впечатления независимо от преды­дущих. В топической модели Фрейд далек от понимания сознания как высшего уровня психики, интегрирующего впечатления от реальности в осмысленный концепт ми­ра. Основная задача сознания — обеспечивать работу бес­сознательного, "высматривая" в окружающей действи­тельности подходящие объекты и условия для удовлетворения влечений. Вот характерное описание со­знания как придатка бессознательной психики:

[91]

"Я предположил, что нервные импульсы в сознании посы­лаются изнутри быстрыми периодическими толчками в абсо­лютно проходимую систему "восприятие/сознание" и оттяги­ваются назад. Пока система насыщается таким образом, она получает сопровождающиеся сознанием восприятия и прово­дит возбуждение дальше в бессознательные системы воспо­минания; как только насыщение прекращается, сознание угасает, и деятельность системы заканчивается. Дело обстоит так, как будто бессознательное протягивает с помощью сис­темы "восприятие/сознание" щупальца во внешний мир, ко­торые быстро оттягиваются назад, после того как они ощути­ли существующие в нем возбуждения" [80, с.562].

Таким образом, именно бессознательная динамика влечений, которая является побудительной основой пове­дения, предопределяет нормальное или патологическое личностное функционирование. Сознательная регуляция мало что меняет в работе психического аппарата, но фор­мы психопатологии при недостаточном контроле над вле­чениями (психоз) будут отличаться от невроза, связанно­го с их чрезмерным подавлением и вытеснением.

Различиям между неврозом и психозом посвящены не­сколько специальных работ, относящихся уже к третьему периоду развития психоаналитической теории. Расчлене­ние душевного аппарата на Оно, Я и Сверх-Я позволило Фрейду точнее описать противоречивые характеристики психических содержаний независимо от меры (степени) выраженности в них качества сознания. Самое простое определение типов нарушений связывает их с локализа­цией психического конфликта: "невроз является кон­фликтом между Я и Оно, психоз же является аналогич­ным исходом такого нарушения во взаимоотношениях между Я и внешним миром" [80, с.535]. Далее Фрейд кон­кретизирует эти различия, указывая на разницу в типе ут­раты реальности: "при неврозе Я, находясь в зависимости от реальности, подавляет часть Оно (часть влечений), в то время, как то же самое Я при психозе частично отказыва­ется в угоду Оно от реальности" [80, с.539].

Рассматривая Я как связную организацию душевных процессов в личности, Фрейд описывает компенсатор-

[92]

ную природу его участия в образовании симптомов пси­хических расстройств. Бессознательная динамика в не­врозе выглядит следующим образом: Я вытесняет и по­давляет влечения в угоду принципу реальности, а затем следует бессознательная компенсация, "вознаграждаю­щая потерпевшую часть Оно". Невротическая симптома­тика есть следствие такой компенсации. Она приводит к утрате именно тех аспектов реальности, которые требова­ли отказа от влечений, а сам невроз как следствие "недовытеснения" гарантирует Оно (и личности в целом) удо­вольствие в форме вторичной выгоды.

Как правило, привлечение внимания клиента ко вто­ричной выгоде от своих симптомов и проблем удачно структурирует терапевтическую работу. Обсуждение "вы­годных", удобных для него последствий невротических нарушений помогает вернуть утраченные фрагменты ре­альности, т.е. способствует формированию более реалис­тических и здоровых представлений о себе и своем соци­альном окружении. Кроме того, разбор нарциссической динамики мотивов вторичной выгоды позволяет субъекту ощутить свои симптомы как болезненные (эго-дистонные), чуждые нормальному здоровому самоощущению. Довольно часто обсуждение первичной (способы и фор­мы бегства в болезнь или проблему) и вторичной (доба­вочное удовольствие от внимания и заботы, которой пользуются люди больные и/или несчастные) выгоды от невроза составляет половину всего объема терапевтичес­кой работы.

Но бывает и так, что анализ вторичной выгоды столь сильно разрушает иллюзию внутреннего комфорта клиен­та, что невротическая симптоматика видоизменяется в психотическую. В психозе процессы вытеснения захваты­вают часть реальности, с которой Оно не может согласить­ся, а затем в рамках принципа удовольствия конструирует­ся новая реальность, удобная и приятная для субъекта. Психоз не знает вторичной выгоды, это не бегство в бо­лезнь от действительности, но болезненное, патологичес­кое видоизменение реальности в угоду бессознательным желаниям и влечениям. "Этот новый фантастический

[93]

внешний мир психоза, — пишет Фрейд, — стремится за­нять место внешней реальности; в противоположность не­врозу он охотно опирается, подобно детской игре, на часть реальности (это не та часть, от которой он должен защи­щаться), придает ей особое значение и тайный смысл, ко­торый мы — не всегда правильно — называем символичес­ким" [80, с.542-543].

В моей практике был случай, когда активная терапевти­ческая работа с невротиком, чья вторичная выгода отлича­лась огромными масштабами, привела к психотическому срыву. Причиной последнего послужило целенаправлен­ное разрушение аналитиком уютного невротического мир­ка, который госпожа 3. терпеливо создавала в течение не­скольких лет. Наверное, теперь моя позиция была бы более щадящей и терпимой, но тогда победу одержало стремление к быстрому терапевтическому эффекту.

Госпожа 3. работала в большом детском учреждении (назову его Центром), коллектив сотрудников и воспи­танников которого представлял собой довольно замкну­тую систему с весьма специфическими обычаями и тра­дициями. Это был особый мир, где желаемое так часто выдавалось за действительное, что их взаимозаменяе­мость стала одним из фундаментальных принципов орга­низации жизни и персонала, и детей. Но если дети, по­жив некоторое время в радостном и сказочном мире собственных фантазий, уезжали и взрослели в реальном социуме, то многие взрослые, годами не покидавшие тер­ритории Центра, были вынуждены питать и поддержи­вать иллюзии экзистенциальной коммунитас²⁰, составля­ющей жизненную философию и modus vivendi данного учреждения.

Безусловно, общая инфантилизация психологического климата, характерная для Центра, наложила отпечаток на невротические симптомы клиентки, которая при каждом удобном случае выступала не просто как его сотрудник, но как выразитель и хранитель его норм и традиций, рев­нивый и бдительный носитель соответствующего уклада жизни. Настойчиво декларируемые ценности дружеской поддержки, взаимопомощи, уважения и безоценочного

[94]

принятия другой личности были хорошо вписаны в структуру невроза г-жи 3. Обладая от природы дисгармо­ничной внешностью (массивная фигура атлетического типа и постоянно покрытая воспаленной угревой сыпью кожа), клиентка использовала эти особенности как осно­вание "разрешать" себе лично весьма асоциальные фор­мы поведения. Она нетерпимо относилась к критике и замечаниям в свой адрес, могла прервать любой (в том числе официальный и служебный) разговор истерически­ми выкриками, постоянно привлекала к себе внимание, ненасытно жаждала одобрения и поддержки, в самых одиозных формах проявляла симпатию и антипатию к противоположному полу. Это была одна из самых край­них форм истерического невроза, которую мне когда-ли­бо приходилось наблюдать.

Столь эксцентричное поведение госпожа 3. демонстри­ровала всюду, за исключением отношений со своими уче­никами (к моему удивлению, она работала учителем млад­ших классов). Именно администрация школы проявила инициативу в обращении к психотерапевту, попросив меня "немного помочь" этой девушке. Однако наблюдая поведе­ние и истерические реакции г-жи 3. в учебной группе, где я преподавала психологию личности, я не торопилась пред­лагать свои услуги. В конце концов госпожа3., которой знакомые это настойчиво советовали, пришла ко мне сама.

Согласившись с тем, что у нее есть проблемы в отно­шениях с людьми (первоначальная жалоба была сформу­лирована, как и следовало ожидать, в форме проекции собственных ожиданий: "все окружающие относятся ко мне потребительски, пользуются мной и моей добро­той"), г-жа 3. наотрез отказалась обсуждать явно девиантный характер своего поведения. По ее глубокому убеждению, она ведет себя с людьми ненавязчиво и скромно, "не высовывается", делает много добра, ее все любят, уважают и прекрасно к ней относятся. Указав на противоречия этого описания и первоначальной жалобы на потребительское отношение других, я вызвала очеред­ную истерику — со слезами и нелепыми обвинениями в собственный адрес.

[95]

Все это свидетельствовало о том, что мне вряд ли удал­ся терапевтический альянс с г-жой 3. Тем не менее она продолжала приходить в часы, отведенные для индивиду­альных консультаций, и жаловалась окружающим на мою черствость и нежелание помочь. Одновременно в учебной группе стали периодически возникать дискуссии на тему "Как помочь бедняжке З." Студенты настойчиво проси­ли меня продолжить работу с ней, а сама госпожа 3. ве­ла себя так, как будто это мой прямой долг. Напомню, что сложившаяся ситуация хорошо отвечала корпоратив­ной морали Центра.

Убедившись, что психика госпожи 3. практически не­проницаема для аналитического вмешательства (она мог­ла принять одну-две интерпретации за сеанс при усло­вии, что почти все его время занимали различные формы поддержки и утешения), я стала искать более эффектив­ные формы воздействия. Динамика "в день по чайной ложке" казалась недостаточной. Проанализировав причи­ны столь неадекватной самооценки клиентки, я пришла к выводу, что главную роль играет всеобщая тенденция окружающих уступать эмоциональному шантажу со сто­роны г-жи3., жалеть ее, прощать любые нелепые выход­ки и вести себя так, как будто ее поведение совершенно нормально.

Во время очередного занятия, на котором госпожа 3. продолжала настырно требовать от товарищей по группе внимания и поддержки, искусно манипулируя своей "ра­нимостью", я спокойно объяснила студентам, почему в поведении девушки закрепились такие нелепые поведен­ческие паттерны. Я обратила их внимание на то, в какой степени неадекватные социальные ожидания г-жи 3. без­думно и автоматически поддерживаются группой, как не­искренни и демагогичны на самом деле все эти "подбад­ривающие" диалоги. Большая часть студентов впервые поняла, что истерическая игра г-жи 3. возможна только благодаря наличию зрителей, которыми они всегда гото­вы послужить. В заключение я спросила, действительно ли такая поддержка нужна и полезна, и какое удовольст­вие она приносит обеим сторонам.

[96]

Это произвело желаемый эффект, и даже больше. В за­мкнутом социуме Центра любая информация быстро ста­новится всеобщим достоянием, не без участия "испор­ченного телефона". Значительная часть социального окружения г-жи 3. перестала поддерживать ее невротиче­ские требования и высказывать ей безусловное одобре­ние, а кое-кто из мужчин отважился на прямую кон­фронтацию. Разумеется, не дожидаясь условленного времени, госпожа 3., вся в слезах, пришла ко мне в гос­тиницу и стала упрекать в том, что с моей подачи все ее враги подняли голову и пытаются сжить ее со свету. Ее истерика развивалась по нарастающей, поведение стало неконтролируемым, и в конце концов мне пришлось об­ратиться за помощью к сотрудникам милиции.

К сожалению, я недооценила этот серьезный срыв у клиентки. Сочтя достаточными ее последующие извине­ния (и чувствуя себя отчасти виноватой в том, что случи­лось), я продолжила работу с г-жой 3. Следующую встре­чу я посвятила подробному разбору вторичной выгоды, получаемой ею в процессе истерического шантажа друзей и близких. Иллюзорный мирок гармоничного существо­вания госпожи 3. рухнул, и защитные механизмы начали конструировать "новую реальность". В этой реальности я оказалась злобным демоном, одержимым идеей разру­шить сам Центр, внеся разлад в атмосферу всеобщей любви и дружбы его сотрудников. Придя домой, г-жа 3. написала об этом письмо генеральному директору, а ког­да ожидаемой ею реакции не последовало, приехала в со­седний город, где я жила, и стала караулить меня у подъ­езда. К этому времени ее поведение стало столь параноидально агрессивным, что г-жу 3. пришлось гос­питализировать в психиатрический стационар.

Когда острое психотическое состояние было снято, гос­пожа 3. вернулась в Центр, но не смогла вернуться к сво­ему прежнему неврозу. Посвятив около полугода попыт­кам привлечь меня к ответственности за то, что ее "упрятали в психушку", г-жа 3. в конце концов уволилась и уехала из Центра. Этот случай послужил мне наглядным

[97]

уроком того, сколь хрупкой иногда может оказаться грань между утратой реальности при неврозе и в психозе.

Искажение реальности посредством вытеснения при­водит к несколько иной картине, нежели работа психоло­гических защит. Конечно, эти процессы часто связаны друг с другом, да и вообще вытеснение присутствует в ка­честве компонента в большинстве защитных механизмов. И все же между ними есть некоторые отличия.

Самое существенное из них состоит в том, что вытес­нение может прогрессировать, захватывая все новые ре­гионы действительности и создавая все большие пробелы в картине мира, представленной в сознании клиента. Предположим, в начале вытеснению подвергся неболь­шой эпизод или конкретный факт, травмировавший че­ловека. Однако вслед за этим может возникнуть желание "вычеркнуть" всю ситуацию или деятельность в целом, в рамках которой имела место травма. Придется вытеснить наличие участников или нечаянных свидетелей события (начинают забываться имена и лица, ландшафт или инте­рьер места происшествия).

Здесь можно было бы привести конкретные примеры из терапевтической практики, но я не откажу себе в удо­вольствии процитировать объяснение известного психо­аналитика:

"Если запретить под страхом усечения головы называть короля Англии мудаком, то говорить, что он мудак, никто, конечно, не станет. Но в силу этого факта придется умалчи­вать и о множестве других вещей — то есть обо всем, что спо­собно открыть глаза на тот очевидный факт, что король Анг­лии — мудак... В результате, таким образом, все, что согласуется в дискурсе с тем реальным фактом, что король Англии — мудак, придерживается за зубами. Субъект оказы­вается вынужден извлекать, исключать из дискурса все, что имеет отношение к тому, о чем говорить запрещено законом. Так вот, запрещение это остается, как таковое, совершенно непонятным. На уровне реальности никто не способен по­нять, почему за то, что он эту правду выскажет, ему отрубят голову; никто не понимает даже, где именно сам факт запре­та имеет место" [35, с.185-186].

[98]

Иными словами, далеко зашедшее вытеснение превра­щает связную картину (или рассказ) в клочки и обрывки, тогда как психологические защиты просто изменяют трав­мирующий смысл событий на более приемлемый или безо­бидный. Поэтому эмоциональными последствиями работы защитных механизмов обычно являются раздражение, ярость, гнев, тогда как вытеснение чревато страхом. Чувст­во страха занимает место вытесненного переживания, рост тревоги сопровождает процесс его возвращения в сознание. Любой психотерапевт, использующий в работе аналитиче­ские техники, рано или поздно сталкивается со страхом.

Страх

В рамках третьей (структурной) теории психического аппарата главная роль в возникновении психических на­рушений и расстройств отводится нарушениям функций Я. Сложная задача сохранения равновесия между проти­воречивыми требованиями Оно, Сверх-Я и внешнего ми­ра приводит к выработке специфических механизмов, среди которых центральное место занимает страх, а так­же различные способы зашиты от него. Именно в Я раз­вивается способность реагировать страхом не только на ситуацию реальной опасности, но и на угрожающие об­стоятельства, при которых травмы можно избежать.

Специфической формой страха является ощущение беспомощности, связанное с неконтролируемым ростом силы бессознательных желаний. В отличие от страха пе­ред реальностью (термин, обозначающий переживание ре­альной опасности, внешней угрозы), данный страх часто переживается как чувство тревоги, не имеющей конкрет­ного объекта, а связанной с Я целиком:

''Если человек не научился в достаточной мере управлять­ся с инстинктивными побуждениями, или инстинктивный импульс не ограничен ситуативными обстоятельствами, или же вследствие невротического нарушения развития вообще не может быть отреагирован, то тогда накопившаяся энергия этого стремления может одолеть человека. Это ощущение превосходства импульса, перед которым человек чувствует

[99]

себя беспомощным, создает почву для появления страха. Ин­стинктивные побуждения могут угрожать по-разному. На­пример, страх может быть связан с тем, что влечение стре­мится к безграничному удовлетворению и тем самым создает проблемы. Но и сам факт, что человек может утратить кон­троль над собой, вызывает очень неприятное ощущение, бес­помощность, а в более тяжелых случаях — страх" [93, с. 522].

Такой вид невротического страха довольно часто встре­чается в сновидениях, он может сопровождать анализ вы­тесненного и вызывать сильное сопротивление осознанию влечений. В своей работе "Зловещее" (1919) Фрейд отно­сит к числу наиболее пугающих, жутких переживаний возвращение вытесненного, указывая, что символическим аналогом того, что должно было оставаться скрытым, но внезапно проявилось, являются кошмары, связанные с ожившими мертвецами, привидениями, духами и т.п. Ос­новоположник психоанализа полагал, что "жуткое пере­живание имеет место, когда вытесненный инфантильный комплекс вновь оживляется неким впечатлением, или ес­ли снова подтверждаются преодоленные ранее примитив­ные представления" [108, Vol. 18. Р. 264].

Совсем иначе выглядят и переживаются страхи, ирра­циональные, так сказать, по форме, а не по существу. Это страх перед вполне конкретными объектами или ситуаци­ями, которые могут представлять реальную опасность (злые собаки, змеи, высокие скалы и пропасти), но в большинстве случаев сравнительно безобидны (жабы, па­уки, старухи-цыганки и т.п.).

Одна из моих клиенток как-то пожаловалась на силь­ный страх перед змеями. Судя по рассказу, это была на­стоящая фобия — при виде похожих объектов или даже просто в разговоре о том, что они попадаются в самых неожиданных местах (на даче, за городом) девушка начи­нала кричать, а случайная встреча с безобидным ужом за­кончилась ужасающей истерикой. В беседе о причинах возникновения этого страха прояснилось большое ассо­циативное поле, связанное с ним. Для клиентки змея символизировала только негативные моменты, а общая культурная семантика, связанная с вечной молодостью,

[100]

мудростью, целительными свойствами и другими пози­тивными характеристиками, отсутствовала напрочь.

Далее выяснилось, что по-настоящему вытесненными были амбивалентные, двойственные аспекты змеиной природы, ассоциированные с могущественными, прони­цательными и потому опасными женскими фигурами. Сама же змея воспринималась как латентный, скрытый (в траве) фаллос, символизирующий основание бессозна­тельного желания. Страх змей в качестве симптома заме­стил признание своей подвластности желанию Другого²¹. Вполне очевидно, что фобическая реакция предохраняла клиентку от соприкосновения с вытесненными аспекта­ми собственной сексуальности, связанными с ипостасью фаллической женщины. Страх перед этой демонической фигурой был преобразован в фобию змей.

Ведущая роль, которая отводится страху в понимании того, как именно Я поддерживает равновесие в системе психики, обусловлена аффективной динамикой психоана­литической процедуры. Дело в том, что данная терапев­том интерпретация, сколь бы своевременной, верной и точной она ни была, далеко не всегда принимается кли­ентом. По мере развития методики и техник психоанали­тической работы основным моментом последней стано­вится не столько содержание интерпретаций, сколько их приемлемость, готовность пациента разделить и поддер­жать точку зрения терапевта. По своему смыслу принятие отлично от осознания (прежде всего тем, что это произ­вольный, а не спонтанный акт), а распознать его можно по эмоциональному потрясению, сопровождающему пре­образование аффективного опыта в процессе терапии.

Специфической формой такого переживания является страх объективации результатов терапии, который встре­чается весьма часто. "Пишущие" психотерапевты и пре­подаватели сплошь и рядом сталкиваются с опасениями клиентов, что работа с ними будет представлена в каче­стве примера, клинической иллюстрации теории. Причем апелляция к повсеместно принятым формам соблюдения конфиденциальности ничего не меняет — "а вдруг кто-нибудь догадается и меня все-таки узнают".

[101]

У одного из клиентов этот страх выразился в попытке запретить мне не то что публиковать, но даже описывать ход его терапии. В то же время он всякий раз напряжен­но разглядывал мой рабочий дневник, лежавший на сто­ле во время сеансов, и как-то признался, что отдал бы многое за возможность его почитать. Когда в ответ я по­казала ему страницы, относящиеся к его собственному случаю, господин X. не смог даже понять, что там напи­сано. Он согласился с интерпретацией, что природа его страха — не невротическое опасение того, что будет на­рушена конфиденциальность, а, скорее, психотический страх "быть увиденным". Поскольку этот последний спе­цифичен по отношению к проблемам г-наX., терапия которых была выдержана в русле структурного психоана­лиза, дальнейшее описание ее помещено в соответствую­щей главе. Здесь же я хотела акцентировать внимание на том, что понимание природы страха клиента помогло дальнейшему продвижению анализа.

В терапевтической практике открытое обсуждение стра­ха, связанного с ходом терапии, указывает на преодоление сопротивления Я, способствует разблокированию психо­логических защит. В случаях, когда терапевтический ана­лиз не двигается с места из-за рационализирующих со­противлений, которыми клиент встречает интерпретации, всегда полезно инициировать регрессию, сделав предме­том беседы ранние детские страхи, страх смерти, страх новизны и любые другие формы страха, присутствовав­шие в его жизни. Иногда клиент сам считает страх осно­вой своих проблем, но чаще симптоматика страха стано­вится фокусом терапии при анализе сновидений.

Нарциссизм

В психоанализе взаимно дополняющие друг друга зада­чи анализа бессознательного и укрепления, усиления со­знательно функционирующего Я пациента попеременно определяют цель и направление терапии. В терапевтичес­ком анализе вторая задача выступает на первый план бо-

[102]

лее явно, так что любую личностную проблему или психи­ческое нарушение можно рассматривать как расстройство, связанное с Я. Помимо описанных выше конфликтов между Я и бессознательным, связанных с необходимостью вытеснения бессознательных влечений и страхом как уни­версальным маркером вытеснения и осознания вытеснен­ного, значительный вклад в невротическую симптоматику вносят проблемы, связанные с нарциссизмом.

Проблема нарциссизма — одна из наиболее интересных в глубинной психологии. Если оттолкнуться от обыденно­го представления о нарциссической личности как о чело­веке эгоцентричном и самовлюбленном, чьи интересы в значительной степени сосредоточены вокруг его собствен­ногоЯ, то понятно, почему нарциссическая симптоматика так важна для психотерапии. Я рискну высказать предпо­ложение, что нарциссичные невротики составляют боль­шинство по сравнению с другими категориями клиентов. Уровень психологической культуры нашего общества пока еще невысок, и обращаются к психотерапевтам прежде всего люди с высоким ощущением значимости своегоЯ, подчеркнутым интересом и вниманием к проблемам соб­ственной личности. Поэтому развернутые преставления о специфике нарциссических расстройств необходимы лю­бому психотерапевту, не обязательно психоаналитику.

Нарциссизмом принято называть тенденцию направлять либидо к собственному Я, а не к другим лицам, которые могли бы стать объектом влечения. Нарциссическая оза­боченность собой и своим благополучием является ос­новной проблемой у людей, чья жизнедеятельность орга­низована вокруг ненасытной потребности получать поддержку и похвалу со стороны окружающих. Собствен­ное совершенство, реальное или мнимое, не приносит удовлетворения, если нарциссичный субъект не получает подтверждения этого совершенства в любой форме и по первому требованию. Обычно в начале терапии нарцис­сический клиент произносит такой вдохновенный гимн себе, любимому, что вопрос о том, откуда же столько трудностей в отношениях с людьми у такого замечатель­ного человека, сгущается из воздуха сам по себе.

[103]

Нарциссические личности отличаются специфичес­ким поведением и манерой держаться, благодаря чему эту категорию клиентов легко дифференцировать. На одной из научных конференций я наблюдала поведение молодо­го человека (лет 25-27), полностью соответствующее нар­циссической психопатологии. ГосподинD., несмотря на то, что был существенно моложе большинства участни­ков, двигался очень степенно, разговаривал медленно и протяжно, слегка "в нос", с характерной мимикой — вы­соко подняв подбородок, глядя в пространство перед со­бой. Он любил пространно разлагольствовать о вещах, в которых совсем не разбирался, и особенно активно вклю­чался в обсуждение проблем, далеких от своей основной специальности (г-н D. был биохимиком).

В ходе научных дискуссий, на которых обсуждались главным образом вопросы, связанные с психологией, этологией и психиатрией, господин D. часто высказывал весьма наивные взгляды и приводил легковесные аргу­менты. В качестве ведущего объяснительно принципа ис­пользовал аналогию, а личный опыт был для него глав­ным доводом в пользу собственной правоты. В ответ на критику (поначалу мягкую, а впоследствии все более эмоциональную) г-н D. невозмутимо говорил: "Мне ка­жется, тут я абсолютно прав" или "Я считаю, что это так". Возражений он не слышал.

Не удивительно, что "психоаналитическая" часть конфе­ренции вскоре перестала воспринимать юношу всерьез и реагировала на его выступления соответствующими интер­претациями. (Замечу в скобках, что врачи-психиатры были более терпимы — сказывался клинический опыт общения с грубо нарушенными пациентами). Г-н D., до этого предпо­читавший широкий круг общения, резко сузил его, ограни­чившись слушателями моложе себя. Его поведение полно­стью вписывалось в словарную дефиницию нарциссизма:

"Такие индивиды характеризуются чувством собственных исключительных прав, фантазиями о всезнании и всемогуще­стве, собственном совершенстве или совершенстве идеализи­руемого объекта, выраженность которых зависит от остроты психопатологии. Сопутствующие аффекты колеблются от ду-

[104]

шевного подъема (если завышенная самооценка подкрепляет­ся) до разочарования, депрессии или гнева, называемого нар­циссическим гневом (если уязвлено самолюбие)" [53, с. ИЗ].

Нарциссический гнев у господина D. бурно проявился в связи с необходимостью выполнить ряд хозяйственных функций (конференция проходила в полевых условиях, и все участники по очереди выполняли обязанности дежур­ных). Он попытался увильнуть от мытья посуды и чистки котлов под предлогом того, что писать научные статьи у него выходит куда лучше. Когда же другие дежурные за­метили, что среди присутствующих большинство предпо­читает писать статьи, но при этом все понимают, что нужно рубить дрова, носить воду, поддерживать огонь в очаге и т.п., г-н D. очень рассердился. Гнев достиг пика, когда окружающие стали подшучивать над ним, утверж­дая, что способности писать научные тексты и колоть дрова неразрывно связаны, а хозяйственные умения и на­выки лучше всего развиты именно у самых продуктивных ученых. Чувство юмора отказало г-нуD., и он, что назы­вается, "потерял лицо".

Во времена Фрейда нарциссическое развитие счита­лось безусловно нежелательным. Преобладание влече­ний, связанных сЯ, над объектными (направленными к другим людям) однозначно рассматривалось как фикса­ция на аутоэротической стадии, а регрессивная динамика нарциссической природы, по мнению таких авторитетов, как К.Абрахам, Ш.Ференци, О.Ранк или Э.Джонс, свиде­тельствовала о нарушении или неблагоприятном характе­ре аналитического процесса. Лишь в начале 70-х годов в рамках психологии Самости²² Хайнца Кохута была пред­ложена непатологическая концепция нарциссизма. Были описаны нарциссические компоненты переноса, развер­нулась дискуссия об отличиях между первичным и вто­ричным нарциссизмом.

Не вдаваясь в подробности, касающиеся динамики развития упомянутых представлений, замечу, что первич­ным нарциссизмом называют гипотетическую стадию пси­хосексуального развития в раннем детстве, когда собст­венное тело и Я ребенка являются единственными

[105]

объектами, к которым катектируется (направляется) энергия либидо. Генетически первичному нарциссизму родственен шизофренический, а доминирование этой формы нарциссизма в отношениях с людьми свойствен­но шизоидным личностям. Вторичный нарциссизм состо­ит в способности резервировать определенное количест­во либидной энергии для поддержания устойчивой структуры Я, независимо от уровня развития и степени интенсивности отношений с другими людьми. К сфере вторичного нарциссизма тяготеют аутосимпатия, устой­чивое позитивное самоотношение, здоровая самоидеали­зация и так далее.

В процессе терапевтического анализа полезно разли­чать нормальный, патологический и злокачественный нарциссизм. Нормальный нарциссизм, восходящий к ран­ней (нарциссической) стадии психического развития, на которой индивид "соединяет в целое аутоэротически функционирующие сексуальные влечения, чтобы до­стичь объекта любви, сначала делает объектом любви са­мого себя, свое собственное тело, и только потом пере­ходит от него к выбору в качестве объекта другого человека" [108, Vol. 10. Р. 114], проявляется как естест­венная забота о собственной значимости, потребность в одобрении и уважении окружающими своего поведения и личности. При этом человек чужд нарциссической оза­боченности и не воспринимает внешние воздействия как обязательно относящиеся к оценке своего Я. Достиже­ния и успехи соперников не угрожают разрушить нар­циссическое единство собственной личности, субъект способен адекватно оценивать других людей и доверять их мнению о себе.

Патологический нарциссизм чаще всего связан с дефи­цитом самоуважения и заниженной самооценкой. В силу слишком требовательного Супер-эго или нарушенной идентичности такие люди чувствуют себя не просто не­любимыми и одинокими, но не заслуживающими любви и внимания, они испытывают постоянную потребность в подтверждении собственной значимости. С другой сторо­ны, проективное обесценивание окружающих в качестве

[106]

холодных, черствых личностей, не заслуживающих дове­рия и любви, идеализация собственного Я и чувство собственного величия и превосходства приводят к фор­мированию "грандиозного Я", самая высокая оценка ко­торого все равно будет недостаточной. При сильной зави­симости от чужих мнений и оценок нарциссическая личность им не доверяет, не выносит критики, а похвалу воспринимает насторожено. Эти люди отличаются выра­женной амбивалентностью Я-образа. "Многие авторы замечают, — пишет Н. Мак-Вильямс, — что в каждом тщеславном и грандиозном нарциссе скрывается озабо­ченный собой, застенчивый ребенок, а в каждом депрес­сивном и самокритичном нарциссе прячется грандиозное видение того, кем этот человек должен бы или мог бы быть" [41, с.222].

Нарциссическая самооценка бывает то чересчур высо­кой, то заниженной вплоть до полной неуверенности в себе. Такие колебания определяются внутренней бессоз­нательной динамикой, а их причину субъект приписыва­ет ненадежности социального окружения или референт­ной группы. Описанная в начале данной главы при разборе пробле