Наши бессознательные понятия о детстве и детях

В лечении детей с нарушенной привязанностью самым большим препятствием становится терапевт. Ребёнок с нарушенной привя­занностью согласится с этим немедленно, а терапевт это прочув­ствует. Наши обычные методы не дают результата, и цель этого вступления - подчеркнуть, что успех рождается из неудач.

Реагируя на фрустрирующие (от латинского frustrare: дурачить, обманывать, разочаровывать и т.д.) ситуации будьте терпеливы к самим себе, и также будьте готовы перестраивать свои эмоцио­нальные, когнитивные и идеологические ресурсы и понятия.

Говоря о самых тяжелых формах нарушенной привязанности, приводящей иногда к психопатии в зрелом возрасте, мы обычно представляем себе какого-нибудь очень интеллигентного, хитрого и лживого человека с Уолл-Стрит, или же хвастуна-задиру со взби­тыми мускулами, готового накинуться, если кто-то посмел спро­сить у него спичек. Мы не связываем эти представления с чем-то таким "невинным" как детство. Наше общее представление о дет­стве обычно складывается из бессознательного личного опыта любви и заботы. Однако, и взрослые психопаты также где-то начинали свою жизнь но, как правило, ни любовь, ни забота не были обычными составляющими тех начал. Иногда просто некому было им всего этого предложить; иногда, ребенок и сам не в состо­янии принять этот родительский дар, в силу своих врожденных недостатков. Миф о ребёнке и матери всегда переплетается с нашей религиозной, моральной и эмоциональной структурой. Как терапевты, мы часто не в состоянии понять отсутствие дан­ной структуры: как понять ребёнка, чьи воспоминания об отно­шениях мать-ребёнок состоят из, например, ожогов полученных от сигарет или из регулярных избиений враждебно настроенным взрослым, или же проживания в первый год жизни в изоляции -в инкубаторе, или абсолютной отвергнутости? А если вы смогли представить это, то как, по-вашему, такой ребенок станет реагиро­вать на близость в своей дальнейшей жизни?

Именно работая с детьми, мы наиболее склонны понимать суть нашей работы как компенсационное предоставление ребёнку тех самых любви и заботы, которых он был лишён ранее.

Но уже с самого раннего возраста (по моему опыту, с возраста 1-3 лет), это намерение иногда может оказываться безнадёжной затеей. Имея дело с детьми, большинство социальных работников и терапевтов мотивированы слегка мегаломаниакальной идеей о том, что любого можно сделать психически здоровым, любящим и надёжным, посредством лишь длительного прикосновения тера­певтической волшебной палочки. Такое понимание исходит, как правило, из нашего собственного положительного опыта, пережи­того в возрасте до 3-х лет.

"Если не достаёт любви, мы должны давать больше" - как будто лежит в основе этой мысли. Однако, быть может, любовь вовсе не является первостепенным фактором, требующим рассмотрения.

Каковы те элементы, из которых формируется способность к любви и испытанию взаимной привязанности? Давайте поста­вим философский эксперимент. Представьте новорожденного, имеющего трудности с организацией сенсорного сигнала (звуки, взгляды, запахи, прикосновения, изменение равновесия и т.д.).

Если сенсорное развитие снижено, тем самым нарушается и способность ребенка формировать понятия, а также улавливать значение всех соответствующих контактов: сообщение о том, что кто-то любит его и хочет о нём заботиться. Многие дети, позже страдающие нарушениями привязанности, в раннем дет­стве страдали сенсорными нарушениями или дефицитом сенсор­ной организации. Представьте себе ребенка, пережившего опыт общения с матерью, которая может любить или не любить его, но не может правильным образом часто прикасаться, физически о нем заботиться и контактировать. Когда она делает это, она уже не в состоянии прочесть подаваемые ребёнком сигналы, то стимулирует его чрезмерно, то отталкивает его. Часто оставляет ребенка на попечении чужих людей. Или представьте себе мла­денца, который лежит целый день в своей кроватке в приюте и контактирует с людьми самое большее 5-10 минут в день. Пред-

ставьте себе отца, который: а) отсутствует; 6) груб или каким-либо иным образом опасен для ребёнка или в) постоянно заме­няется новыми "отцами".

Будет ли такой ребёнок способен в дальнейшем чувствовать привязанность к кому-либо, или формировать осмысленные вза­имоотношения?

Иными словами, гипотеза данной книги заключается как раз в том, что способность быть любимым и чувствовать привязан­ность по отношению к другим, очень сильно зависит от характера физических (а также, эмоциональных) контактов, переживае­мых ребенком на ранних этапах жизни, а также от его способно­сти их переживать. Ребёнок с нарушенной привязанностью либо имел очень мало контактов, либо был не в состоянии переживать контакты в той мере, которая позволила бы ему сформировать достаточно устойчивые взаимоотношения. Очевидно, по этой же причине, обычная психотерапия (которая всегда строилась на вза­имной эмоциональной связи между пациентом и терапевтом) так часто терпит неудачу с такими пациентами.

Новичок, начинающий энергично доказывать, что сможет "прорваться" к эмоциям ребёнка, неизбежно потратит много цен­ного времени впустую. Ценой поражения, будем надеяться, ста­нут: немного больше терпения (в том числе, и по отношению к нашим скромным персонам), более профессиональный подход - и удивительная проницательность в том, что не все люди чув­ствуют, действуют и живут также, как мы сами. Терапия детей с нарушениями привязанности редко действует как поцелуй закол­дованной лягушки, после которого можно наблюдать ее чудесное превращение в доблестного принца. Приходится признавать, как факт, всю серьезность проблемы - ранняя депривация может замедлить, а в некоторых случаях и остановить психологическое и социальное развитие ребёнка. Тем не менее, застрявший на ран­них фазах развития ребёнок, способен в большей или меньшей степени прогрессировать, в зависимости от обеспечиваемой тера­певтической среды. Трансформация является результатом того развития, которое уже в ребенке заложено, и трансформация эта

происходит не от иллюзорного усилия сформировать реальность, соответствующую нашим ценностям и нашим ожиданиям.

В работе с детьми, как правило, явно прослеживается то, что растут они по своим собственным шаблонам, несмотря на все наши усилия, прилагаемые, чтобы изменить их или как-то предо­пределить. Работая с детьми, страдающими нарушениями привя­занности, становится до боли ясно, что они растут, только в том случае, когда терапевту удаётся распознать их основную природу и помочь этой природе медленно вырасти из состояния незрелости. Все те, кто ожидают от ребёнка с нарушенной привязанностью благодарности, либо утверждения своего профессионального "эго" быстрыми изменениями, становятся жертвами своего паци­ента, и сам пациент ещё раз становится жертвой своих собствен­ных ограничений.

Слово "терапия" происходит от греческого слова "theraps", озна­чающего "слуга", и профессиональный терапевт должен обеспечи­вать именно такую окружающую среду, которая служит развитию ребёнка. Как говорил философ Кьеркегор, невозможно помочь кому-либо, не попытавшись понять, как этот человек видит мир. Ребёнок с нарушениями привязанности может с таким же успе­хом видеть в вас наивного врага, которого можно легко одурачить простейшей ложью, который много работает, вместо того, чтобы заставить работать других, который ограничен страхом, совестью, любовью и другими малоценными сентиментами, препятствую­щими непосредственному удовлетворению. Он даже может вос­принимать вас не как личность, а скорее как предмет, подобный игрушке или инструменту, который просто ради забавы можно разобрать на части или подшутить над вашими глубокими пере­живаниями: 12-летний мальчик входит в учительскую и говорит: "Я только что убил Томаса!" Мы выбегаем, чтобы найти останки Томаса - а Томас с удовольствием красит ограду. Мы возвраща­емся, а мальчик говорит: "Я ничего ему не сделал. Я просто хотел увидеть вашу реакцию"...

Наиболее распространённая первичная реакция терапевта на такие случаи - это отвращение, гнев, подозрение и бездумные

действия. Вкратце, это схема временной регрессии, вызванной ощущением глубочайшего испуга. Отчасти это ощущение сво­ими корнями происходит из реальности (если постоянно раздра­жать психопата терапевтическими требованиями эмоциональ­ного отклика, он может впасть в неистовство и исполнить ваше желание, покончив с вами в приступе ярости). Другая, и более распространенная угроза, исходит из опыта, что будучи спрово­цированным пациентом, вы начинаете проявлять такие глубины негуманности, что ваши профессиональные и родительские иден­тичность и ценности могут подвергнуться большому сомнению в этом процессе.

Взамен своих утраченных иллюзий относительно терапевти­ческого всемогущества, мы, от чувства безысходности, можем, сквозь опыт, прочувствовать, что живём гораздо ближе к реаль­ности и потому способны задаваться более интересными и значи­тельными вопросами. К примеру, такими: как брать на себя ответ­ственность за другого человека (и за себя самого, соответственно), как построить среду, которая поможет ребенку с нарушениями привязанностью вести себя сравнительно спокойным и стабиль­ным образом, и как помочь человеку с ограничениями - путём осознания природы его ограничений, нежели попытками искоре­нить их.

МОИ КОНЦЕПЦИИ

Я много лет провел в детских домах, в обществе детей, страдающих нарушениями привязанности, и это, конечно, много раз меняло и мои собственные взгляды. Например, случай, когда зимой ребёнок забрался на обледеневшую крышу 3-х этажного дома и в отчаянии грозился спрыгнуть. Он в слезах кричал, что его жизнь никчемна, что он хочет вернуть свою маму, что воспитателям на него напле­вать, и что он хочет умереть. Поколебавшись немного, я полез

его героически спасать - и обнаружил, что он устроил эту сцену, лишь для того, чтобы развлечься и потешить 20 своих маленьких товарищей, собравшихся внизу. Он заранее поспорил с другими детьми, что сумеет заманить меня на крышу! После случившегося, маленький букмекер равнодушно собирал с детей проспоренные деньги, я же тем временем, вернулся в кабинет, размышляя о при­роде нарушений привязанности и над тем, что посоветовать пред­ставителям персонала, охваченным параноидальной идеей необ­ходимости контроля над ситуацией.

Или, гуляя с шестилетней голубоглазой девочкой с белокурыми вьющимися волосами, которая с энтузиазмом сообщает мне следу­ющее: "Я могу сделать так, что новая преподавательница поменяет цвет!" Я прошу её сделать это. Мы с преподавательницей садимся, и девочка показывает на меня и говорит: "Этот урод только что залез рукой в мои трусики!" Переваривая эту интересную инфор­мацию, наша новая преподавательница розовеет и даже крас­неет. Девочка счастливо улыбается, а затем бросает на нее суро­вый взгляд и говорит: "Я знаю, что вы делали вчера с Томми - я могу все рассказать другим взрослым!" Теперь преподавательница стала совершенно бледной, оказывается, женщина забыла встре­тить ребёнка с автобусной остановки и в смущении постеснялась рассказать об этом остальным преподавателям. Девочка продол­жала все в том же духе, и через некоторое время повернулась ко мне, торжествуя, и с невинным энтузиазмом объявила: "Видите, я в любое время могу заставить её поменять цвет!" Я велел девочке прекратить играть с женщиной и вместо этого пойти покататься на велосипеде, пока я привожу в себя преподавательницу. Этой девочке всего шесть лет, и персонал детского дома для нее не более, чем сложно устроенные игровые автоматы. Неделю спустя она протягивает мне своего мертвого питомца - кролика, кото­рого она только что ножницами разрезала на четыре части, и бес­страстно объясняет: «Он больше не работает, и из него все время течет кровь, ты не мог бы его заново собрать?» Слишком много для счастливого детства...