С трудом освободился. Плачет.

— Я — бабушка Володи... Скажите, что случилось? Ведь он уже был в реанимации…

Значит, ей сказали... Ну, что ж, и я ей тоже скажу правду. И рассказал все. Что при зашивании раны Н. повредил
сосуд и от этого умер больной.

… Довольно прикрывать! Пусть отвечают сами...»

Уверен, далеко не все хирурги согласятся, что Амосов поступил правильно — и тогда, когда назвал родственникам имя своего помощника, допустившего смер­тельную ошибку, и когда включил этот эпизод в книгу. Может быть, несогласных окажется даже большинство. Скажут: в конце концов, человек должен верить врачу, а все разговоры об ошибках, о конкретных виновниках разрушают веру.

Многие человеческие беды — от вранья, вольного или невольного. Амосов в своих книгах стремится быть предельно искренним, словно старается искупить общий грех.

Я сказал ему об этой. Он засмеялся:

— Хотите прицепить меня к исповедальной прозе?

Точка зрения Амосова: да, человек должен верить, но вера должна основываться на правде, а не на лжи.

В свое время Амосов готовился к пересадке сердца, но не сделал ее. В последний момент не хватило ду­ху попросить разрешения у безутешных, убитых горем людей — родственников «донора» — взять у него еще бьющееся сердце.

Тоже характерное для Амосова. Пожа­луй, менее характерным было бы, если бы он презрел нерешительность и сомне­ния — ради высшей будущей пользы для человечества.

Он не осуждает тех, кто презрел. Напротив, восхищается ими.

«Кристиан Барнард совершил подвиг».

«Героический он человек — Шаумвей!»

Это двойственное отношение к пере­садке сердца до сих пор у него сохраняется.

— Пересадка сердца, конечно, не имеет сейчас какого-то значения как лечеб­ная мера, — говорит Амосов. — Но это —
эталон мастерства. Клиника, которая не может сделать такой операции,— это, по мировым стандартам, второсортная кли­ника.

В прошлом году, побывав на кардиологическом конгрессе в Москве, он вернул­ся расстроенный: у Шаумвея при пересадках сердца результаты такие, как у него, Амосова, — при обычном протезировании клапанов.

В очередной раз хотел бросить хирур­гию.

Это одна сторона. А другая:

«…Есть вней (в пересадке сердца. — О. М.) какая-то моральная ущербность, дефект. Ум принимает... а душа — нет. Не знаю, не уверен, что прав, но, когда вспомню плачущую мать нашего «доно­ра», становится не по себе».

Конечно, прогресс не посчитается с та­кого рода соображениями. Он никогда с ними не считался. Не исключено, что со временем пересадка сердца станет бо­лее или менее обычным способом ле­чения. В соответствующей главе меди­цинской истории фамилия Амосова вряд ли будет блистать — там на первом ме­сте окажутся другие имена.

Интересно, испытывают ли хирурги, носители этих имен, сомнения, подобные тем, что испытывает Амосов?

Зашел разговор о взятках в медицине. Амосов — сторонник решительных мер:

— Я — за строгость. Надо судить, сажать!.. Я прямо предупредил своих: если кто-нибудь в чем-нибудь будет замечен, будет немедленно выгнан. И никто вас не защитит... Никто и защищать не станет...

В вестибюле клиники висит объявление:

«Прошу родственников и больных не делать подарков персоналу, кроме цве­тов. Амосов».

— Николай Михайлович, не думаете ли вы, что когда вы уйдете из клиники, введенных вами строгостей уже не будет?

Амосов смеется:

— Я не поручусь, что они останутся.

Недавно с ним приключилась история. Вернувшись, он нашел у себя в кабине­те коробку с часами. Стал выяснять, как да что. Оказалось: приходила одна паци­ентка, которая много лет наблюдается в клинике, пыталась оставить подарок сек­ретарше, та не взяла; видимо, посетитель­нице как-то удалось просочиться в каби­нет.

Амосов возмутился, потребовал разыс­кать ее (она иногородняя), вернуть подношение.

Время от времени, неожиданно, он раздает всем сотрудникам бюллетени, чтобы оценили его самого — руководителя клиники, его заместителя, заведующих отделениями, лабораториями. Одним словом – «начальство». В бюлле­тене две строчки: «Деловые качества», «Личные качества». Надо поставить плюс или минус.

Бывали случаи, кое у кого набиралось до сорока процентов минусов. Такому че­ловеку приходилось уходить.

Великая все-таки вещь — обратная связь.

Он сам получает максимум пять-шесть «черных шаров». Главным образом — за «личные качества» («Ругаюсь»).

— Николай Михайлович, а если вдруг вы получите много минусов?

— Уйду, разумеется...

«Не вижу, в какую сторону нужно себя менять... С врачами можно бы поделикатнее...» Твердость без грубости — вот, пожалуй, идеал.

Может быть, ошибаюсь, но, на мой взгляд, некоторая жесткость руководите­ля (при условии его глубокой порядочности, не говоря уж о компетентности) полезна. Для дела. Для предотвращения свар. Так мне подсказывает мой личный опыт газетных разбирательств (впрочем, другим он, может быть, подсказывает другое).

«Не было и нет склок в клинике, о чем часто слышу из других мест, — пи­шет Амосов. — Работа такая? Некогда заниматься пустяками? Или стеснитель­но перед лицом смерти?»

В «других местах», во многих, тоже ведь имеют дело со смертью и прочими серьезными делами. О склоках между тем не забывают.

В прошлом году он решил оконча­тельно бросить хирургию. В октяб­ре записал в дневнике:

«Подхожу к границе нового этапа. Впереди наука для удовольствия, писа­ние книг и созерцание».

Но этот этап не настал. В начале ны­нешнего года не базе его клиники был создан Киевский институт сердечно-сосудистой хирургии. Амосову предложили директорство.

Долго отказывался, но в конце концов согласился. Счел: добавочная тысяча опе­раций в год, девятьсот пятьдесят (или сколько?) спасенных жизней — приемле­мая плата за отказ от «спокойной старо­сти» (в понимании Амосова «спокойная старость» — это возможность заниматься любимой наукой — кибернетикой, биологической и социальной, строить модели).

До этого постепенно сокращал число своих операций. Довел до одной — двух в неделю. Сейчас оперирует каждый день. По две операции. Берет самых тяжелых. Делал и по три, но пришлось отказаться: «персонал ропщет — поздно кончаем».

Зарплату он здесь по-прежнему не по­лучает. На зарплате — в Институте ки­бернетики. Так сказать, директор на об­щественных началах. Чудеса. Даже если ничего другого не знать об Амосове, один факт, что человек долгие годы руководит крупнейшей в стране клиникой сердечной хирургии (а теперь — институтом), делает десятки сложнейших операций, не получая за это ни копейки, не может не потрясать. Я бы был благодарен читателям, если бы они мне сообщили о каком-либо другом похожем факте...

Мы помним: в семьдесят четвертом Амо­сов не бросил хирургию потому, что очередь в клинику была на три года. Те­перь очередь рассосалась. Точнее, ее «рассосали». Казалось бы, главный сти­мул исчез. Но появились новые. Об од­ном я уже упомянул — дополнительная тысяча операций, которую можно будет делать благодаря превращению клиники в институт (всего в институте Амосова бу­дет делаться три с половиной тысячи операций в год!). Еще один стимул: Амо­сов решил главное внимание уделять де­тям.

— Детей с врожденными пороками мы принимаем без всякой очереди. Как толь­ко привели в клинику, если операция по­казана, родители согласны, — кладем.

Сейчас он наметил грандиозное — про­вести всеобщую диспансеризацию детей с врожденными пороками сердца в мас­штабе Украины. Раньше всего надо на­ладить учет — информация о появлении ребенка с врожденным пороком дол­жна поступать на ЭВМ едва ли не из род­дома...

Со свойственной ему жестковатой пря­мотой Амосов говорит:

— Все эти коронарные болезни — болезни взрослых — не так уж социально значимы. А дети — это действительно социально значимо.

Того мальчика, Сережу, которого Амосов оперировал на заре новой «доктрины», удалось спасти.

«Все оказалось удивительно хорошо».

Смертность снизилась — нет уже тако­го тревожного положения, как в конце семидесятых.

Но Амосов не испытывает удовлетворе­ния: было два черных периода — «чер­ных июня», в 81-м и 82-м, когда ситуа­ция выходила из-под контроля.

«Действуют какие-то неизвестные си­лы… Не остановить их моими методами…»

Амосов вносит поправки в свою «док­трину». Так же решительно, как вводил новшества, — отказывается от них. Обду­мывает другие.

— Не надо никаких наград, подарков, благодарностей — говорит он, — только бы люди не умирали...

Трансплантология: право и мораль.

Игорь Богорад, кандидат медицинских наук,

Марина Сахновская.

Пересадка органов уже прочно пе­решла из сферы экспериментов в ме­дицинскую практику. По данным Меж­дународного регистра (США), кото­рый публикует данные о всех случаях трансплантации, только пересадок сердца в мире выполняют ежегодно около двух тысяч. Проводятся они в 118 центрах США, 61 — Европы, 23 — других стран, в том числе в 2 — СССР.

По сути дела формируется новое направление — трансплантационная медицина. Успехи ее, а они бесспор­ны (например, пересадки сердца по функциональным результатам оставля­ют далеко позади другие операции на сердце), сдерживаются сегодня целым комплексом неразрешенных проблем, в том числе и неподготовленностью нашего сознания. Право, этика, мо­раль — как преломляются эти катего­рии в общественном мнении, как влиять на него, формируя условия для развития трансплантационной медицины? Эти остро вставшие в по­вестку дня вопросы обсуждались за «круглым столом», организованным по инициативе Всесоюзного научного центра хирургии АМН СССР. В нем приняли участие не только медики, но и философы, правоведы, организато­ры здравоохранения, представители церкви, журналисты.