Глава 10 «ситуация» и характер женщины

Сегодня нам понятно, почему в обвинениях, выдвигаемых против женщины во все времена, в эпоху расцвета Греции и в наши дни, так много общего: ее положение осталось прежним, происшедшие изменения были чисто поверхностными, и именно этот удел определяет то, что называется «характером» женщины: она «погрязла в имманентности», она — сам дух противоречий, она осторожна и мелочна, ограниченна, неточна, безнравственна, самым недостойным, низким образом прагматична, лжива, неискренна, корыстна… Во всех этих утверждениях есть доля истины. Только ее поведение, ее качества, все, в чем ее обвиняют, не предопределено ей природой, ее женскими гормонами, и не заложено в клетках ее мозга: общество, общественное устройство, принуждает женщину вырабатывать в себе определенные качества и диктует ей формы поведения, которые предопределены ее «ситуацией». Именно с этой точки зрения мы постараемся рассмотреть эту «ситуацию» обобщенно; вероятно, нам не избежать повторений, но это позволит уловить, охватить комплексно, как экономические, социальные, исторические условия оформили это «вечно женственное».

Иногда «мир женщин» противопоставляют мужскому универсуму, однако нельзя не подчеркнуть еще раз, что женщины никогда не составляли автономное, закрытое общество; они входили в сообщество, управляемое мужчинами, где занимали подчиненное положение; они объединены с себе подобными только по признаку пола, чисто механической общностью: между ними нет необходимой органической солидарности, служащей непременной основой для всякого однородного сообщества; во все времена — начиная с элевсинских мистерий и до наших дней, когда появились клубы, салоны, благотворительные общества, — женщины старались объединиться, дабы утвердить свой «контрмир», только делается это все равно в недрах мира мужского. Отсюда и парадокс их положения: они одновременно принадлежат миру мужчин и той сфере, где этот мир вызывает вечные споры; вот и мечутся они, замкнутые в своей, женской, сфере и одновременно осажденные миром мужчин, и нигде не могут утвердиться прочно. Их покорность сопровождается протестом, за отказом следует согласие; и в этом поведение взрослой женщины ничем не отличается от поведения юной особы, девушки; сложность заключается в том, что взрослая женщина уже не витает в мечтах о будущей жизни, а живет ею.

Женщина и сама признает, что мир принадлежит мужчинам; мужчины его создали, организовали, они им управляли и сегодня еще в нем господствуют; что же касается женщины, она не считает себя ответственной за него; всем понятно, что женщина — нижестоящий член общества, подчиненный, зависимый; ей не давали уроков применения силы, она не вырастала как субъект на равных рядом с другими членами общества; заключенная в своей плоти, как и в своем доме, она ощущает себя пассивным объектом рядом с этими богами с человеческим лицом, определяющими и цели, и ценности. В этом истинный смысл выражения, адресованного женщине, — «вечное дитя»; вот так же относились к чернокожим рабочим, к рабам, к колониальным народам, называя их «большие дети», до тех пор пока их не боялись; и это означало, что они должны безропотно следовать той правде и тем законам, которые им навязывались другими. Уделом женщины стали повиновение и почтение. Даже в мыслях она не имеет подступа к осаждающей ее со всех сторон реальности. Для нее жизнь — это глухое, безликое присутствие.

Действительно, она не изучает технических дисциплин, которые позволили бы ей утвердить свою власть над материей; она подходит к миру не со стороны материи, но со стороны жизни, а жизнью управляют не механизмы и орудия труда, но некие тайные законы. Мир для женщины предстает не в виде «набора инструментов» — этаких посредников между ее волей и избранными ею целями, по определению Хайдеггера; напротив, он предстает перед ней как стойкое, непрерывное сопротивление; в нем преобладают неотвратимость и таинственные случайности. Взять хотя бы чудо превращения крошечной клетки в чреве матери в человеческое существо; никакая математика не способна перевести его в уравнение, никакая машина не сумела бы ни ускорить, ни замедлить этот процесс; он длится ровно столько, сколько это необходимо; женщина во времени проходит испытание на прочность, и самые тонкие аппараты неспособны ни сократить, ни умножить это время; это чудо заключено в ее плоти, которая следует ритму луны, сначала расцветает, а затем подвергается коррозии. Ежедневно и кухня Дает ей уроки терпения и пассивности; это настоящая алхимия, нужно повиноваться огню и воде, ждать, когда растворится сахар, подойдет тесто, а также когда высохнет белье, созреют фрукты. Домашние дела очень похожи по сути на техническую деятельность; только они слишком элементарны, слишком монотонны, чтобы убедить женщину в наличии законов механической причинности, Впрочем, и в этой области есть свои капризы, свои тонкости; есть ткани, которые при стирке садятся, и те, которые не садятся, пятна выводимые и невыводимые, посуда, разбивающаяся ни с того ни с сего, пыль, неведомо откуда берущаяся, как иное, непонятно как выросшее растение. Женский склад ума, или, точнее, менталитет женщины, увековечивает менталитет представителей земледельческих цивилизаций, которые с трепетным обожанием относились к магическим свойствам земли: женщина тоже верит в магию. Ее пассивная эротика формирует желание не как волю и агрессию, а как притягательность, влечение, как притяжение, воздействующее на маятник искателя подземных родников; только одно присутствие ее плоти заставляет мужской член встать, так почему же затаившейся воде не заставить затрепетать ореховый прутик? Женщина ощущает себя окруженной какими–то волнами, излучениями, флюидами; верит в телепатию, астрологию, в восприимчивость к разного рода излучениям, биотокам, волнам, в «животный магнетизм», в теософию, в крутящийся столик, двигающееся блюдце, в прорицателей, лекарей, ясновидцев и целителей; в религию она вносит самую примитивную веру: ставит свечи, благодарственные приношения и т. д.; в святых видит древних духов природы: этот защищает путешественников, тот помогает роженицам, а вот еще один, с его помощью находятся потерянные вещи; и нет сомнения в том, что ни одно чудо не покажется ей невероятным, невозможным. Она не отвергает заговоры и молитвы; стремясь добиться результатов, она прибегает к неким обрядам. Причину ее косности нетрудно понять; время не балует ее новизной; до творческого фейерверка в ее жизни далеко; эта жизнь обречена на постоянный повтор, поэтому и будущее представляется ей копией прошлого; знать бы волшебное слово, заклинание; только ведь само течение времени связано для женщины с силами плодородия, а плодородие подчинено ритму сменяющих друг друга времен года, месяцев; и беременность, и цветение в итоге ведут к идентичному воспроизведению предшествующего; в этом круговом движении эволюция сводится к медленной деградации: портится мебель и одежда, стареет лицо; богатые возможности, сила плодородия, плодоношения мало–помалу разрушаются бегущими годами. Поэтому женщина и не верит в существование такой могучей силы, которая могла бы что–то изменить для нее.

Она не только ничего не ведает об истинной деятельности, способной изменить лицо окружающего ее мира, но, более того, она чувствует себя затерянной в этом мире, заблудившейся в нем, словно в тумане. Она не умеет пользоваться приемами мужской логики. Стендаль писал, что женщина владеет такой логикой не хуже мужчины. Но это тот инструмент, который ей некуда приложить. Никакой силлогизм не поможет приготовить майонез, успокоить плачущего ребенка; рассуждения в стиле мужской логики не отражают той реальности, опыт которой она имеет. Она живет в королевстве мужчин, и, поскольку в нем она ничего не делает, поскольку мысль ее не связана с серьезными проектами, ее мозг словно дремлет; она, будучи невостребованной, теряет всякую связь с реальностью; ее подступы к миру ограничены тем уровнем, где существуют лишь образы слова; вот почему она принимает на веру самые противоречивые утверждения; она и не стремится пролить свет, разъяснить для себя чудеса в области, далекой от ее понимания; ее вполне удовлетворяет информация самого низкого качества; она путает партии, мнения, общественные движения, географические названия, имена деятелей и самих деятелей тоже, события; в голове ее полная мешанина. Но, в конце концов, ясный взгляд на мир — не ее дело; ее приучили во всем полагаться на мужской авторитет, и она отказывается критиковать что бы то ни было, изучать что–то и судить о чем–либо самостоятельно. Она во всем полагается на авторитет высшей касты. И в итоге мир мужчин предстает перед женщиной как трансцендентная реальность, как некий абсолют. «Мужчины созданы быть богами, — говорит Фрэзер, — женщины им поклоняются». Мужчины не могут с полным самоотречением поклоняться идолам, созданным ими самими; а вот женщины, встретив на своем пути эти величественные статуи, и не думают о том, что их сотворила чьято рука, они покорно падают ниц, охотно преклоняются перед ними¹. Например, им нравится, чтобы Порядок, Право воплощались в каком–нибудь руководителе. Каждый Олимп имеет своего богасуверена; столь престижная мужская сущность должна была сложиться в некий образ, прототип, а отец, муж, любовники — это всего лишь его слабое отражение. Как это ни забавно, но культ этого великого тотема имеет сексуальный смысл; и признаем, что этот культ позволяет женщине полностью удовлетворить выпестованную с детства мечту быть послушной и кому–то поклоняться. Возьмем, к примеру, французских генералов: Буланже, Петена, де Голля², всегда были женщины, с обожанием внимавшие им; все помнят также, с каким восторгом журналистки газеты «Юманите» писали о Тито. Генерал, диктатор — взгляд орла, волевой подбородок — воистину небесный отец, на которого можно положиться, он — гарант всех ценностей. Невежество женщин и их незадействованность становятся источником их обожания как героев, так и законов мужского мира; они их признают, не рассуж-

¹ Ср.: Ж. — П. Сорт р. Грязные руки. «Хёдерер: Они упрямы, понимаешь, они воспринимают идеи в готовом виде, а потом верят в них, как в Бога. А идеи производим мы, и только мы знаем саму кухню, мы никогда не бываем уверены в том, что до конца правы».

«По пути следования процессии генерала де Голля его встречало много народа, в основном это были женщины и дети». (Газеты по поводу приезда генерала в сентябре 1948 г. в Савойю.)

«Мужчины аплодировали тому, что говорил генерал в своей речи, а женщины просто выражали свой восторг генералу. Некоторые из них были буквально в экстазе, чуть ли не каждое слово генерала приводило их в восторг, они аплодировали и кричали с таким воодушевлением, что лица их становились цвета петушиного гребешка». («Aux écoutes», 11 avril 1947.)

дая, а принимая на веру; вера черпает свою фанатическую силу из того факта, что в ее основе не лежит знание: она слепая, пылкая, упрямая, тупая; если она появляется, то как нечто безусловное, вопреки разуму, вопреки фактам, вопреки ее истории, вопреки всему ее опровергающему. Это упрямое благоговение может в зависимости от обстоятельств быть двух видов: в одних случаях оно относится к сути закона, к его содержанию, в других только к его форме, которую женщина страстно поддерживает. Если женщина из привилегированной социальной среды, пользующейся всеми преимуществами, всеми благами данного социального порядка, то она не хочет никаких перемен, напротив, она стоит за незыблемость устраивающей ее системы и проявляет при этом непреклонность. Мужчины знают, что в их власти переделать, перестроить существующий порядок, создать новые этические нормы, новый свод законов; осознавая свою трансцендентность, они смотрят и на историю как на процесс становления; даже самый убежденный консерватор понимает, что определенная эволюция неизбежна и с этим надо считаться, сообразуя с таким положением вещей и свое поведение, и свое мышление; женщины же, не участвуя в истории, не понимают и законов необходимости; они не доверяют будущему и хотели бы остановить время. Кумиры, преподнесенные женщине отцом, братьями, мужем, становятся ее кумирами; если их низвергнуть, она попросту не сумеет заселить заново этот небосвод; вот она и защищает их настойчиво, упорно. В годы Гражданской войны в США никто среди южан так страстно не выступал за сохранение рабства, как женщины; женщины же были среди ярых защитников порядка в Англии во времена англо–бурской войны, во Франции в период борьбы с Коммуной. Похоже, что свое неучастие в активном историческом процессе они стремятся компенсировать интенсивностью афишируемых чувств; в случае победы они набрасываются на поверженного врага, словно гиены; в случае поражения они упорно отказываются от какого бы то ни были примирения; при этом у них все сводится лишь к позиции, им решительно все равно, какие идеи защищать, пусть самые устаревшие: так, к примеру, в 1914 году они могут выступать как легитимистки, ав 1949–м — как защитницы царя. Мужчина подчас, снисходительно улыбаясь, подстегивает женщин: ему нравится наблюдать, как его аккуратно выраженное мнение приобретает фанатичную форму; однако ему случается иногда и раздражаться, сталкиваясь с поразительно нелепой и тупой интерпретацией его идей.

Женщины проявляют жесткую непримиримость только в цивилизованных странах, там, где четко выражены границы разных социальных групп. Как правило, женщина слепо, не рассуждая, верит во что–то, уважает закон просто потому, что это закон; закон может меняться, но он остается законом; в глазах женщины сила рождает право, потому что все права, которые женщина признает за мужчинами, объясняются их силой; вот почему в случае распада какого–то сообщества они первыми бросаются к ногам победителей. Если подвести итог, то можно сказать, что они приемлют то, что есть. Одна из характерных черт женщины — это умение смириться. Когда из–под развалин Помпеи извлекли останки людей, то увидели, что мужчины застыли в позе гнева, возмущения, готовые восстать, бросив вызов небу, либо убежать, а женщины согнулись, склонились к земле, опустив головы. Они беспомощны перед лицом обстоятельств: вулканов, полицейских, хозяев, мужчин. «Женщины созданы для страданий, — говорят они сами. — Такова жизнь… что тут поделаешь». Из смирения рождается их терпение, приводящее многих в восхищение. Они со значительно большим терпением переносят физические страдания; они способны проявить стоическое мужество, когда того требуют обстоятельства; у них нет напористой смелости мужчин, вместо этого большинство женщин отличает непреклонная стойкость пассивного сопротивления; гораздо энергичнее, чем их мужья, борются они с нищетой, противодействуют кризисам, не теряют голову в несчастье; с почтением относятся к времени, его течению, над которым не властна никакая поспешность, они вообще не берегут собственного времени; занимаясь каким–нибудь делом со спокойным упорством, они добиваются порою потрясающих результатов. Есть такая поговорка: «Что хочет женщина, то хочет Бог». Если женщина щедра от природы, ее смирение, покорность переходят в снисходительность, терпимость, мягкость и даже нетребовательность: она соглашается со всем, никого не осуждает, поскольку считает, что и люди, и вещи могут быть только тем, что они есть. Какая–нибудь гордячка превратит это качество в особую добродетель на манер г–жи де Шаррьер, непреклонной в своем стоицизме. Но женщине свойственна и первозданная осторожность; женщина всегда стремится сохранить, восстановить, наладить, утрясти, а не разрушить и построить заново; она отдает предпочтение компромиссам и соглашениям, а не революциям и взрывам. В XIX веке именно женщины оказались самым большим препятствием на пути рабочего движения к освобождению; таких, как Флора Тристан, Луиза Мишель, были единицы, а сколько домохозяек, растерянных и робких, умоляли своих мужей не рисковать! Ведь они боялись не просто забастовок, безработицы, нищеты; их страх перед восстанием объяснялся сомнением — не ошибка ли это. Терпение они понимают только как терпение; резким переменам они предпочитают рутину; им легче удается обеспечить себе пусть жалкое благополучие и такое же семейное счастье, чем выйти на дорогу борьбы. Их судьба связана с тем, что преходяще: потерю этих непрочных ценностей они переживают как потерю всего. Только свободный субъект, который не ощущает на себе давления времени, в состоянии одержать победу над разрушением, упадком; этот высший полет недоступен женщине, ей этого не дано. Оттого, что она никогда не вкушала всевластия свободы, она не верит и в освобождение: ей кажется, что в мире властвуют темные силы судьбы, восстать против них было бы слишком самонадеянно. Опасные дороги, на которые ее хотят увлечь, не вызывают в ней никакого энтузиазма¹, и в этом нет ничего удивительного: она ведь не сама их пролагала. Когда ей откроется будущее, тогда она не станет цепляться за прошлое. Когда женщину призывают к конкретным действиям, цели которых она осознает как свои, она так же смела и мужественна, как и мужчина².

Многие из недостатков, в которых ее упрекают, такие, как посредственность, ограниченность, незначительность, мелочность, робость, ничтожность, леность, легкомыслие, раболепие, свидетельствуют лишь о том, что женщине ограничили горизонт. При этом говорят, что женщина слишком чувствительна или что она погрязла в имманентности; да прежде всего ее заперли в этой имманентности. Рабыни гарема не испытывают никакой патологической страсти к варенью из розовых лепестков, к ароматизированным ваннам: и то и другое помогает им убивать время; в той мере, в какой женщина задыхается в своем скучном и мрачном гинекее — доме, который она не может покинуть, семейном очаге, — в той же мере она будет увлекаться комфортом, стремиться к благосостоянию, ища в них убежище; впрочем, если она страстно жаждет наслаждений, так это чаще всего потому, что она их лишена; сексуально неудовлетворенная, вынужденная уступать упорству мужчины, терпеть его грубость, «приговоренная выносить все мерзости мужчин», она утешается взбитыми кремами, винами, туманящими ей голову, мягкими тканями, лаской воды и солнца, ласками подруги, юного любовника.

Если женщина представляется мужчине существом исключительно «физических» достоинств, то только потому, что придавать особое значение своим исключительным животным данным ее вынуждают обстоятельства. Плоть женщины не более требовательна, чем плоть мужчины, однако женщина прислушивается к малейшему зову в себе и развивает, раздувает эти искры до пламени; муки сладострастия, как и муки страдания, — это ошеломляющий триумф мгновения; неистовство мгновения увлекает и будущее, и вселенную в небытие; есть только пламя страсти, пламя плоти, все остальное ничто; во время этого короткого апофеоза

Ср.: А. Жид. Дневник: «Креус, жена Лота: она замедляет шаг, он оглядывается и тоже замедляет шаг. Невозможно представить себе возгласа более страстного: И федра, спустившись с вами в Лабиринт, Либо выберется вместе с вами, либо заблудится.

Страсть ослепляет ее; она делает еще несколько шагов, ей бы хотелось присесть или вернуться назад — или, наконец, чтобы ее несли на руках».

² Поведение женщин — представительниц пролетариата коренным образом изменилось за последний век; в частности, во время забастовок на шахтах Севера они проявили не меньше, чем мужчины, энергии и энтузиазма, выходя вместе с ними на демонстрации, борясь рядом с ними.

женщина преодолевает чувство обойденности, обманутости, искалеченности, фрустрации. Однако подчеркиваю еще раз; женщина придает такую значимость имманентности лишь потому, что это ее единственный удел. У ее легкомыслия и у ее «отвратительного материализма» одна и та же причина; она придает значение мелочам, тому, что в сущности ничтожно, нестояще, незначительно, оттого, что не допускается к значительному, к решающе важному и серьезному; впрочем, те пустяки, которые заполняют ее дни, нередко следует отнести к самым серьезным вещам; нужно заботиться о своем туалете, внешности, от них зависит привлекательность и, следовательно, ее возможности, ее шансы. Порою она кажется ленивой, нелюбознательной, не интересующейся происходящим вокруг; но ведь то, чем ей предлагают заниматься, равноценно пустому времяпрепровождению; если она склонна к многословию, писанине, то это чаще всего из–за неосознанного желания перехитрить, провести собственную праздность: слова в данном случае подменяют запрещенную ей деятельность. Ведь когда женщине поручают серьезное и ответственное дело, она умеет проявить активность, стать полезной, немногословной, аскетичной, и в не меньшей степени, чем мужчина, — это бесспорный факт. Ее обвиняют в раболепии; утверждают, что она готова гнуть спину перед хозяином, целовать руку, ее побившую; пожалуй, она и в самом деле не наделена в большинстве случаев истинной гордостью; советы, предлагаемые газетной и журнальной рубрикой «Сердечная почта» обманутым женам, покинутым возлюбленным, пропитаны гнусным духом покорности; женщина растрачивает себя в чванстве, высокомерии и в конце концов довольствуется крохами, уделяемыми ей мужчиной. Но что может сделать женщина без мужской поддержки, коль мужчина для нее одновременно и единственное средство достижения чего бы то ни было, и единственный смысл жизни? Да она просто вынуждена сносить унижения; рабыни не понимают значения слов «человеческое достоинство»; и то уже хорошо, если ей удается отделаться от серьезных неприятностей, И наконец, если женщина заурядна, «заземлена», если она домоседка, недостойно корыстна, так это потому, что ей навязывают ее жизнь с установившимися обязанностями готовить пищу, мыть, выгребать грязь, чистить — не здесь же ей черпать величие. Ей выпала в жизни монотонно повторяющаяся вереница случайностей, именно эту часть жизни она обеспечивает: разве не естественно, что и сама она повторяет, снова начинает делать то, что уже делалось другими, никогда ничего не придумывая самостоятельно, и время ей представляется идущим по кругу, никуда не ведущим; она все время занята, при этом ничем не занимаясь; она лишена и того, что имеет, ибо зависит от этого; эта зависимость от всего, что окружает ее, от мира вещей, — не что иное, как следствие зависимости женщин от мужчин, она же объясняет ее бережливую экономию, ее скупость. В своей жизни она не руководствуется высокими целями:

она либо производит, либо содержит то, что относится лишь к числу средств: пищу, одежду, жилище; а это не самые основные посредники между животной жизнью и свободным существованием; единственная их ценность — в их полезности; женщина–домохозяйка существует на уровне полезного и льстит самой себе и хвалится тем, что она полезна своим близким. Увы, ни один человек не может удовлетвориться ролью второстепенного существа: он тотчас же превратит средства в цели — как это делают, например, политики, — и уже ценность средства превращается таким образом в абсолютную ценность. И вот уже на небосводе домохозяйки главным светилом становится полезность, она ценится выше правды, выше красоты, больше свободы; и в этой, ее собственной, перспективе она видит окружающий ее мир, вселенную; поэтому она и усваивает мораль, вытекающую из учения Аристотеля, мораль золотой середины, мораль посредственности. Откуда взяться у женщины таким качествам, как отвага, рвение, бескорыстие, величие? Ведь эти качества рождаются свободой выбора, широко открытым будущим, поверх любой заданности. А женщину заключают в стенах кухни или будуара и удивляются, что у нее, видите ли, узкое мышление, ограниченное мировоззрение; ей подрезают крылья и при этом сожалеют, что она не летает. Пусть перед ней откроется будущее, и ей не нужно будет цепляться за настоящее.

С той же непоследовательностью женщину, ограниченную пределами семьи либо сосредоточенную на себе самой, обвиняют в нарциссизме, эгоизме и во всем, что из этого вытекает; тщеславии, чванстве, обидчивости, чувствительности, отсутствии доброты и так далее и тому подобное; у нее отнята всякая возможность широкого общения; ее жизненный опыт исключает преимущества солидарности, она как бы не понимает ни необходимости в ней, ни пользы от нее, ибо целиком и полностью предана семье, изолирована от всех; нельзя же ожидать, чтобы в подобной ситуации женщина превзошла себя и обратилась к общечеловеческим интересам. Да, она упрямо цепляется за то, что ей привычно, замыкаясь в знакомых пределах, где хоть в какой–то степени она ощущает себя хозяйкой и где находит пусть непрочную, пусть шаткую, но все же власть.

Впрочем, тщетно старается женщина держать закрытыми двери и затененными окна своего дома, она все равно не чувствует себя в нем в полной безопасности; мужская вселенная, мир мужчин, к которому она издалека питает уважение, не осмеливаясь, однако, туда проникнуть, осаждает ее; и поскольку у нее нет ни достаточной профессиональной подготовки, ни четких знаний, ни строгой логики, она неспособна понять этот мир и чувствует себя в нем ребенком или дикарем, которого подстерегают опасности и чудеса. Она воспринимает этот мир сквозь свое магическое представление о нем: ход событий ей кажется фатальным, предопределенным, и в то же время ей представляется возможным все что угодно; она плохо отличает возможное от невозможного, готова поверить любому; она доверчиво воспринимает слухи, с легкостью распространяет их и способна посеять панику; даже в самые безмятежные времена она чувствует себя озабоченной; ночью, просыпаясь, лежа без сна, она представляет себе всякие кошмары, какие только может предложить жизнь; для женщины, обреченной на пассивность, неведомое будущее полно устрашающих призраков, ей мнятся войны, революции, голод, нищета; лишенная возможности действовать, она отдается тревогам. Муж, сын, принимаясь за новое дело, увлекаясь им, в какой–то степени рискуют; однако их проекты или заданные им инструкции намечают в еще неведомом верную дорогу, а женщина бьется, как в потемках; она «беспокоится», это ее основное действие, происходящее от бездействия; в воображении любая возможность превращается в реальность: поезда сходят с рельсов, операция оказывается неудачно проведенной, бизнес терпит крах, задуманное дело проваливается; жуткие мысли, бесконечные мрачные переживания — это все лишь проявления ее собственного бессилия.

Ее недоверие к окружающему миру выражается в беспокойстве, тревоге, в которых она живет; если ей чудятся страхи, угрозы, катастрофы, это значит, что она не чувствует себя счастливой. Большую часть времени она борется с необходимостью покоряться, смиряться; она отлично знает, что все переживаемое ею от нее не зависит, это происходит помимо ее воли: она ведь женщина, и ее не спрашивают; а она не осмеливается возмутиться, восстать; скрепя сердце она покоряется; ее поза выражает постоянный упрек. Все, кому приходилось выслушивать признания, исповеди женщин, будь то врачи, священники, сотрудники служб социального обеспечения, знают, что их самая обычная форма — это жалоба; подруги, собираясь вместе, охают и ахают, сетуя на свою судьбу, каждая плачется на свою жизнь, и все вместе ропщут на свою участь, ругая женскую долю, весь свет и всех мужчин разом. Свободный индивид упрекает только себя в своих неудачах, только себя считает ответственным за них; тогда как во всем, что происходит с женщиной, виновен кто–то другой, этот другой и ответствен за все ее несчастья. Отчаянно, с яростью отвергает она все предлагаемые рецепты решения, способные что–то изменить, исправить в ее положении; если уж женщина принадлежит к типу тех упрямиц, для которых постоянно на что–либо жаловаться и есть суть повседневного существования, то давать ей совет, выражать готовность помочь в решении проблемы — бессмысленно: ни одно предложение не принимается ею, ни одна рекомендация не кажется ей достойной внимания. Жить именно так, как она живет, в состоянии бессильного гнева, ее как раз устраивает. Предложите ей готовую возможность изменить жизнь, она возденет руки к небу со словами: «Этого мне только не хватало». Всем своим нутром она понимает, что недуг ее кроется очень глубоко, гораздо глубже, чем все его поверхностные проявления — предлог для жалоб, что нет какой–то одной уловки, одного средства, способных избавить ее от этого недуга; она недовольна целым светом и упрекает его за то, что мир устроен, построен без ее участия, более того, во вред ей, ее не приняли в расчет; с юности, с детства восстает она против своего удела; за все убытки ей с рождения обещана компенсация, в нежном возрасте ее убедили, что, доверившись мужчине, сдавшись на его милость, вручив в его руки свою судьбу, она будет вознаграждена сторицей, и она считает, что ее ввели в заблуждение, обманули; она бросает обвинение всему мужскому миру; оборотная сторона зависимости — чувство горечи, неудовлетворенности: когда отдаешь все, то, сколько бы ни получил взамен, всегда недостаточно. А между тем у нее существует потребность относиться с уважением, почитанием к миру, организованному мужчинами; она бы чувствовала себя в опасности, незащищенной, если бы начала отрицать его в целом: такое манихейское, двойственное отношение к мужчине, к организованному им миру продиктовано ее жизненным опытом домохозяйки. Свободный индивид в своей деятельности признает себя наравне с другими ответственным и за содеянное зло, и за творимое добро, он знает, что сам определяет цели и средства их достижения; каждая его акция, каждое решение не лишены противоречивости, он может поступать и так и эдак, он отдает себе в этом отчет; справедливость и несправедливость, приобретения и потери перемешиваются в его деятельности. Однако тот, кто ничего не делает, кто пассивно присутствует в жизни, ставит себя вне игры и отказывается даже в мыслях решать этические проблемы: добро, благо, за него следует бороться, оно должно быть воплощено в жизнь, а если нет, то это уже чья–то ошибка, а то и преступление, и виновные должны быть наказаны, Женщина же добро и зло представляет себе так же, как ребенок, — в виде лубочных картинок; манихейство успокаивает сознание и избавляет от мучительной тревоги, неизбежно сопровождающей любой выбор; ведь решить, что есть большее бедствие, а что меньшее, выбрать между тем, что полезно и прибыльно, и тем, что несет в себе значительно большие преимущества, в чем заключен успех завтрашнего дня, самостоятельно определить, где поражение, где победа, — значит сильно рисковать; с точки зрения манихейства пшеница и плевела, полноценное зерно и сорная трава, добро и зло должны иметь резкие границы, ясные, четко очерченные признаки, и, следовательно, все элементарно — нужно вырвать сорняк и избавиться от зла; всякая грязь сама себе выносит приговор, а чистота — это абсолютное, полное отсутствие грязи; и, таким образом, чистка означает совершенное уничтожение всего того, что можно отнести к отбросам, грязи, нечистотам, иными словами, помехам. Это приводит женщину к заключению, что во всем «виноваты» евреи, или франкмасоны, или большевики, или правительство; женщина всегда против кого–то или чего–то; женщины, например, куда горячее мужчин выступали против Дрейфуса; они обычно не понимают, в чем первопричина зла; однако от «хорошего правительства» они ждут, что оно с этим злом справится, как они справляются с пылью в своем доме, — сметет его, и делу конец. Для ревностных сторонниц де Голль — это король дворников; с метлой и тряпкой в руках он метет и чистит, дабы сделать Францию «безупречной».

Осуществление таких надежд — дело неопределенного будущего; между тем зло продолжает разъедать добро, а под рукой нет ни евреев, ни большевиков, ни франкмасонов, и женщина ищет ответчика, на которого можно было бы конкретно обрушиться: муж — вот кто избирается жертвой. Он — это воплощение мужского мира, при его посредничестве мужское общество берет женщину под свою опеку и навязывает ей ложные представления; вся тяжесть плохо устроенного мира, пороки общества, в котором ей приходится жить, ложатся на его плечи, он виноват во всем. Она ждет его возвращения с работы, чтобы пожаловаться ему на детей, на поставщиков продуктов, на трудности, связанные с ведением хозяйства, на дороговизну, на свой ревматизм, на погоду, наконец; она хочет, чтобы за все это он чувствовал себя виноватым. Нередко у жены к мужу есть особые претензии, она осыпает его упреками, питает к нему неприязнь; но он виноват прежде всего в том, что он мужчина; кстати, у него могут быть свои болезни, заботы, сложности: «Как можно сравнивать!» Он обладает привилегией, которую она постоянно ощущает как несправедливость. Но что интересно, вражда, питаемая к мужу или любовнику, только привязывает женщину к ним, а не отталкивает; мужчина, возненавидев женщину, будь то жена или любовница, избегает ее, не стремится быть рядом; женщина, напротив, должна иметь ненавистного ей мужчину под боком, чтобы он расплачивался за все. Путь нападок, упреков не избавляет женщину от страданий, недовольства; напротив, они еще более ее терзают; самое большое утешение для нее — встать в позу мученицы. Жизнь, мужчины ее одолели, она побеждена: даже это поражение она превратит в победу. Поэтому, как в детстве, она увлеченно, вдохновенно станет лить слезы, устраивать сцены, истерики.

Видимо, от бесплодного бунта, тщетных мятежных усилий, на фоне которых проходит ее жизнь, женщина так легко прибегает к слезам; бесспорно, и по своей физиологической природе она в меньшей степени, чем мужчина, способна контролировать деятельность своей симпатической нервной системы; и воспитание не научило ее сдерживаться: ведь правила, предписания играют здесь большую роль, почему, например, Дидро и Бенжамен Констан проливали потоки слез, хотя мужчины перестали плакать с тех пор, как обычай им это запретил. Но более всего женщина склонна разыгрывать из себя побежденную, может быть, потому, что на самом деле она никогда этого не испытывала. Мужчина живет в согласии с окружающим его миром, он принимает его; даже истинное несчастье не изменит его поведения, он противостоит ему, он не будет сломлен, не «рухнет»; для женщины же достаточно просто неприятности, чтобы ею вновь овладело чувство враждебности окружающего мира и несправедливости к ней судьбы; и тогда она устремляется в свое самое надежное убежище, это убежище — она сама; эти теплые струйки, льющиеся по щекам, это жжение в глазах от пролитых слез — так сладко изливается ее страдающая душа, слезы теплом обдают кожу, солоноваты на вкус — нежная и горькая ласка; лицо пылает от облегчающих душу потоков; слезы — жалоба и утешение, жар и облегчающая душу, успокаивающая свежесть, И это также превосходное оправдание, лучшая защита; они набегают внезапно, как ураган, прямо–таки настоящий тайфун, циклон, потоки весеннего ливня, женщина превращается в жалобно стонущий, воющий фонтан, она обливается слезами, будто плачет само небо, терзаемое неведомыми муками; глаза ее уже ничего не видят, туман застилает их, это уже и не глаза, они не смотрят, они утонули в слезах; мутным взглядом смотрит она вокруг, притихает, вновь становясь пассивной. Над ней хотели одержать верх: что ж, она побеждена и глубоко погружается в свое поражение; она идет ко дну, она тонет, она ускользает от мужчины, а он смотрит, беспомощный, бессильный, как при встрече с бурным водопадом. С его точки зрения, подобное поведение — коварство, а она считает, что борьба между ними с самого начала — коварство, поскольку в ее руки не вложено необходимое оружие, И она прибегает к испытанному средству — магическому заклинанию. Ее рыдания усиливаются, их каскад подавляюще действует на мужчину, приводит его в отчаяние или раздражение, от чего она рыдает еще пуще.

Если же горючие слезы не оказывают нужного воздействия, недостаточны как средство бунта, за ними последуют такие бурные сцены, что мужчина, не в силах выдержать непоследовательное, неоправданно бурное поведение женщины, и вовсе выходит из себя. В иных социальных слоях мужчина прибегает к физическому средству успокоения женщины, он ее бьет; в других, по–видимому помня, что в этой схватке он сильнее и его кулак и в самом деле тяжел, он не позволяет се<