Глава viii. целитель как герой

Попытаемся теперь понять, почему с медицинской точки зрения самоубийство следует предотвратить, с болезнью — бороться, а смерть — отсрочить. Может ли здесь существовать корневая метафора, архетипиче-ская установка, формирующая перспективу врача и направляющая его действия? Мы говорим об этой установке как о страхе перед смертью и наблюдаем признаки ее воздействия на работу врача «из-за сцены», через его бессознательное. Вероятно, подобный ужас соответствует архе-типическому видению в психическом, страху не только перед смертью, но и перед бессознательным.
Метафору, соединяющую страх перед бессознательным и перед смертью, можно найти в архетипическом символизме Великой Матери. Даже мужские репрезентации смерти, о которых можно прочесть у Герцога (Gerzog, I960), характеризовались обычно мрачностью и приземленностью, присущими образу всепожирающей всемогущей Богини. Врагом смерти здесь оказывается герой, сражающийся за свет, воздух и небеса,— солнечный Бог, первооснова сознания.
Чем более материалистично мы воспринимаем видение смерти в психическом, тем конкретнее представлено оружие героя и тем более физически явственной выступает первооснова сознания. Когда смерть воспринимается только как материальная, органическая, то сознательное начало должно осуществляться человеком, встречающим этот вызов физически, на органическом уровне. Поэтому главным воплощением образа борца со смертью сегодня является врач. Источник сознания и света, воздуха и неба материализован в его сверкающем хирургическом инструменте и окрашенных во все цвета радуги фармацевтических препаратах, прошедших очищение огнем и духом от всех хтонических нечистот.
Врач черпает свою власть из этого архетипа. Мантией героя он обязан не своим познаниям, ибо в основном он знает о жизни и смерти лишь немногим больше, чем другие,— столько, сколько готов признать старый консультант или с горечью обнаружить взыскующий пациент и начинающий практикант. И не по причине преданности своему долгу или жертвенности окружен врач этой героической аурой. Другие, например шахтеры, тоже имеют свои кодексы чести и преданности делу и также подвергают свою жизнь риску, но не облагораживаются подобным образом. Врач божественен, так как является первым среди борцов, сражающихся против мрачной смерти. Борьба против мрака — возможно, первая человеческая задача; и битва против регрессивного дракона бессознательного, с «челюстями смерти», повторяется всякий раз, когда врач накладывает шину и перевязки или выписывает рецепт.
Следовательно, врач должен лечить. Кроме того, он должен что-то делать. Если бы он ничего не делал, то мог бы опустить руки в борьбе со смертью и добровольно отказаться от своей архетипической роли. Именно эта роль заставляет его в первую очередь быть эффективным и действенным. Любое проявление пассивности с его стороны становится чем-то вроде профессионального самоубийства. Для него терапевтическое отступление является терминологическим противоречием. Лечение может быть только продвижением вперед, выпадом против сил тьмы. Он должен бороться со смертью в других и сохранять этот миф участия в самом себе. Вряд ли имеет значение, что он делает на самом деле, до тех пор, пока он способен кон-стеллировать образ спасителя, того, кто хотя бы ненадолго отгоняет смерть. Исцеление означает лечение.
Эксперименты с плацебо1 Плацебо — безвредные лекарства, успокаивающие больного.
{Примечание переводчика.), разнообразное, подчас противоречивое лечение определенных состояний и различные школы медицины (ортодоксальная западная, китайская акупунктура, шарлатанство, домашние лечебные средства, знахарство, гомеопатия, исцеление с помощью молитвы, вправление костей, ванны и воды, неортодоксальное лечение и т. п.) показывают, что значение имеет не столько то, что делает врач, сколько — что он при этом действует. Это не означает, что превосходный арсенал средств ортодоксальной медицины бесполезен и что любой мог бы прописывать пиявки и банки. Очевидно, в системе операций, которую сегодня использует западная медицина, доминируют определенные виды лечения. Эффективность научной медицины не вызывает сомнений, вопрос в другом. Дело скорее в том, что в последовательности лечебных мероприятий любой лечебной системы наличествует определенный архетип целителя. Именно этот архетип целителя придает врачу ореол сакраль-ности и делает эффективным лечение. Другими словами, лечение как результат заключено в целителе в той же степени, как и в медицине.
Архетип целителя был воспринят слишком узко. Особенно поверхностным оказывается общий взгляд на целителя как на слугу одной только жизни. И здесь вновь жизнь упрощена до физиологии, в то время как первоначально греческое слово «bios» означало весь жизненный процесс или течение жизни, а не просто ее телесное функционирование. Не жизнь, но свет - вот истинный Бог целителя. Целитель представляет сознание; он — герой, приносящий свет. Греческий бог целителей Асклепий — сын Аполлона. Сам Асклепий не является одной из фигур великого пантеона. Он, отпрыск бога-солнца,— всего лишь один из способов представления света сознания в мире. Архетип целителя не зависит от какого-либо особого вида или метода в медицине до тех пор, пока тот или иной медицинский прием способствует дальнейшему росту сознания, в свете которого этот прием представлен. Просветление, просвещение, инсайт и видение, сосредоточение жизненного опыта, как и расширение духовных горизонтов, также служат Аполлону. Лечение может так же легко осуществляться в диалектике анализа и не ограничиваться конкретными методами физической медицины.
Когда медицина отвергла религию, боги утратили свою реальность, а мертвые боги вряд ли могут исцелять. Сегодня только врач может излечивать, и потому он несет такую большую нагрузку и всегда вынужден что-то делать. Он — свой собственный представитель, лечение осуществляется с помощью его действий. Когда-то он был представителем богов, пассивным в отношении их намерений. В медицине Асклепия, система лечения которой сохранялась, по меньшей мере, в течение тысячи лет (и все еще действует в современном анализе, как указывает Мейер), целитель оставался довольно пассивным в сравнении с неистовым стремлением современного врача к действию. Боги насылали болезнь, и они же забирали ее обратно, когда наступало время. (Часто случалось, что оно не наступало вообще, или, вернее, именно его «ненаступление» было самой смертью, и, таким образом, исцелительницей оказывалась сама смерть.) Затем настало время, когда действующим лицом стал Аполлон. Согласно Карлу Кереньи, один из эпитетов, приписываемых Аполлону,— bonthei — означал, что он «спешит помочь». Врач был помощником бога, служа естественному процессу лечения в свете его познаний. Но этот свет никогда не заменял самого процесса; знание не было лечением. Сегодня врач в одиночестве соперничает с жизнью и смертью, так как боги мертвы (или он верит в то, что они мертвы). Он унаследовал это занятие от богов, и знак его заместительства божественного предназначения — спешное стремление помочь, неистовая страсть к действию, его безудержное устремление к спасению.
Хотя врач все еще находится во власти своей корневой метафоры, он утратил свою связь с ней, так что временами кажется, что Аполлон обладает им и влечет медицину в направлении вечно растущего желания света, порядка, смысла, умеренности и гармоничного, бесстрастного совершенства. Врач поклоняется этим принципам, и каждая новая больница представляется ему храмом секуляризованного Аполлона. Первосвященники проводят обходы в сопровождении своей белоснежной свиты, проходят мимо больных и страждущих просителей, раздавая указания на культовом языке. Все реже и реже покидает врач пределы «больничного храма» ради «помощи на дому» — посещения этого «иррационального», «нестерильного» мира страдающего больного. Все чаще и чаще два великих момента жизни — рождение и смерть — происходят в пределах этого святилища врача, которое, конечно же, было возведено не для рождения и не для смерти, а для болезни. Аналитик, исследуя бессознательное, должен настороженно относиться к неуместному влиянию Аполлона. Мрак — отнюдь не высшая сфера деятельности Аполлона. Подобное Аполлонову, уравновешенное сознание в ужасе стремится отпрянуть от бессознательного, отождествляя его со смертью. Медицинский анализ, с его, Аполлоновой, предысторией, использует диалектику слишком интеллектуально, в большей степени как технику. Аналитик обнаружит, что сам пытается навести порядок, вселить обоснованность и непредубежденность в своего пациента. Он пытается уяснить проблемы, вынося бессознательное на свет. Он гордится своей способностью к объяснению механизмов и целей для достижения равновесия и гармонии. Больше всего он стремится к бесстрастной работе с высоты своего величественного всеведущего олимпийского трона.
Если Аполлон — воплощение непредубежденности и ясности мышления, то Дионис — это символ затруднительности и запутанности положения. В своей потребности в Аполлоне аналитик может оказаться в положении враждебности к Дионису как противоположности Аполлона. Если аналитик, столкнувшись с риском самоубийства, остается одной ногой внутри — в мире Диониса, а другой — снаружи, в царстве Аполлона, то он поступает мудро, придерживаясь обеих точек зрения, представленных каждым из богов.
История о Дионисе раскрывает эту другую точку зрения. Там, где Аполлон — умеренность, Дионис —- преувеличение, лучшим примером которого служат его оргии. Он появляется в облике быка, льва, пантеры и змеи. О его женственности известно всем. Ему воздавали почести в танцах и почитали как покровителя драмы, служившей терапевтическим целям. Участники мистерий Диониса расчленяли и поедали бога и пили его как вино. Каждый из них вселял в себя божественный дух или входил в него через пьяные оргии, веселые танцы и страсти переживания драмы.
Когда аналитик работает со своими эмоциями — сферой, в которой он наиболее сопричастен мраку, и работает с духом, возникающим из инстинкта, он следует этой противоположности Аполлона. Такой подход вряд ли возможен в медицине, если только аналитик не решил использовать методы знахаря. Он разительно отличается от аполлонического подхода к бессознательному и также является односторонним. Но здесь, по крайней мере, сфера мрака уже не отождествляется с Великой Матерью и воспринимается с ужасом, как это и должно быть с точки зрения героя-Солнца. С помощью Диониса аналитик лучше подготовлен к вовлечению в драму пациента, к восприятию его сумасшествия и состояния, раздирающего его на части, к готовности своего подопечного проявлять свои женские черты, признать свою животную форму, поддаваться грубым порывам власти, непристойного смеха, сексуального увлечения и жаждать все больше и больше переживания подобных страстей. Дионис предлагает соучастие в страдании, и в таком случае признаком героя-целителя могла бы стать способность переживать в себе злоключения эмоций и через них находить отождествление с такими же силами в другом.
Противоположности — левая рука, правая рука; одна нога (вовлеченность Диониса) внутри, другая (отстраненность Аполлона) снаружи — поддерживают напряженность сознания в аналитике. Допустив слишком сильное отклонение в ту или иную сторону — непредвзятость или глубокое сопереживание во взаимоотношениях, аналитик бессознательно соскальзывает к своей архетипической роли. Роль Аполлона наиболее опасна для него, так как Аполлон стремится застать его врасплох с помощью медицинской традиции, сложившейся в западной культуре. В этом случае он становится героическим целителем, сражаясь, предотвращая и одновременно страшась всех тех запутанных переживаний, с которыми пациент пришел к нему для лечения.
Фактически аналитик не является Целителем. Целителей вообще не существует; есть только те, через кого работает архетип целителя, через кого говорят Аполлон и Дионис. Аналитик предстает как Целитель только в искаженном видении больного, так как больные не могут найти источник исцеления внутри самих себя. Они уже не в состоянии ни слышать речи исцеляющих сил, ни понимать их язык в бессознательном. Поэтому аналитик должен посредничать между ними и богами и, возможно, между самими богами. Если некий аналитик идентифицирует себя с божественной ролью Целителя, он понуждает анализанда отождествлять себя с компенсаторной ролью Пациента. И тогда анализ становится бесконечным, аналитик нуждается в пациенте так же сильно, как пациент в аналитике. Так как здоровье (health) и лечение (healing) этимологически означают то же, что и «целое» (whole), здоровье никогда не может зависеть ни от какой другой другой личности. Пациент должен оставаться пациентом до тех пор, пока он ищет у Целителя то, чего не нашел сам, то есть свое собственное отношение к богам. Здоровье, как и целостность, находит свое завершение в индивидуальности, и этому же процессу принадлежит мрачная сторона жизни, как-то: симптомы, страдание, трагедия и смерть. Целостность и здоровье, следовательно, не исключают этих «негативных» явлений; последние даже необходимы для здоровья. Мы можем начать осознавать, насколько по-разному аналитик относится к архетипическому целителю и к своему нынешнему коллеге-медику, на которого слишком сильное влияние оказала традиция Аполлона.
Традиция непредубежденности и независимости суждений, как бы то ни было, довольно нова в медицине. В прошлом медицина была ближе к тому, чем сегодня является анализ, включая и тело, и душу, аполлоническое и дионисийское. Во всех культурах (и в нашей до недавнего времени) врачи служили богам как священники; теперь священничество осталось, остались и храмы, но где же боги? Новая религия просвещения возвела на трон разум и тело за счет эроса и души. И именно в этой заброшенной области эроса и души, а не в рациональных методах современная медицина столкнулась со своими трудностями: сверхспециализацией, домашними вызовами, гонорарами, с больничной администрацией, медициной в политике, медицинским образованием, с взаимоотношениями доктора с пациентом — со всеми теми проблемами, которые показывают, как человеческий аспект оказался в тени. Большая часть проблемы касается подавления диони-сийского начала, этого существенного элемента в лечении, как подчеркивалось в медицине вплоть до недавнего времени. Теперь мы пришли к тому, что современный врач не избавлен от сегодняшних проблем, связанных с телом, и при этом он чувствует себя здесь не более уверенно, чем с душами своих подопечных. Нельзя порицать только его одного за материализм и бегство в лабораторию и хирургию, где разум и тело могут быть достаточно четко отделены друг от друга. Все мы делаем одно и то же, хотя и разными способами, в век аполлоновой науки и дионисийского отреагирования в состоянии аффекта и мечтательной фантазии. Врач несет свою ношу и терпит наше разочарование только потому, что содержит в себе образ целителя, а мы так отчаянно нуждаемся в исцелении. Мы ожидаем, что он каким-нибудь образом покажет этот путь к здоровью, вновь обретя свою дорогу к архетипическому образу целителя. Тогда аналитику не нужно будет решаться на крайности: только душа, только эрос, только эмоция. Тогда можно будет создать подлинно медицинский анализ в духе лечения во имя обоих богов.