О психическом механизме истерических феноменов 6 страница

Терапевтический эффект этого разузнавания под гипнозом был мгновенным и стойким. Вместо того чтобы голодать в те­чение восьми дней, она стала уже на следующий день есть и пить безо всяких осложнений. Спустя два месяца она сообща­ла в письме: «Ем я очень хорошо и сильно поправилась. Воды я уже выпила сорок бутылок. Как вы думаете, следует ли мне продолжать?»

Я снова повидался с фрау фон Н. весной следующего года в ее имении под Д.¹⁶ Развитие ее старшей дочери, имя которой она имела обыкновение выкрикивать, когда у нее поднималась «буря в голове», вошло к тому времени в аномальную фазу, она проявляла непомерное честолюбие, несоразмерное ее посред­ственным способностям, стала непослушной и даже грубой в обращении с матерью. Последняя все еще доверяла мне и по­просила сделать заключение о состоянии девушки. На меня про­извели неблагоприятное впечатление психические изменения, произошедшие с ребенком, и при постановке диагноза мне при­ходилось принимать в расчет и то обстоятельство, что все свод­ные братья и сестры больной (дети господина фон Н. от пер­вого брака) умерли от паранойи. В семье матери тоже не было недостатка в невропатах, хотя никто из числа ее ближайших родственников так окончательно и не впал в психоз. Фрау фон Н., которой я, по ее просьбе, напрямик выложил свое мнение, держалась при этом спокойно и рассудительно. Она окрепла, выглядела цветущей, в течение девяти месяцев, что минули с той поры, как завершился последний курс лечения, у нее было довольно хорошее самочувствие, которое нарушали лишь су­дороги затылочных мышц и другие незначительные недомога­ния. Каковы ее обязанности, работоспособность и духовные ин­тересы, я узнал в полной мере лишь за те несколько дней, что гостил в ее доме. Повидался я и с домашним врачом, которому особо не в чем было упрекнуть эту даму; выходит, она мало-мальски примирилась с этой profession[43].

Хотя она окрепла и стала более работоспособной, главные черты ее характера мало изменились, несмотря на все суггес­тивные поучения. Как мне показалось, она так и не признала категорию «безразличных вещей», ее склонность к самоистя­занию едва ли была слабее, чем в пору лечения. Предрасполо­женность к истерии в этот благополучный период тоже не по­зволяла о себе забыть, она жаловалась, к примеру, на то, что в последние месяцы не может совершать длительные переезды по железной дороге, а предпринятая поневоле попытка спра­виться с этим затруднением дала ей в итоге лишь разнообраз­ные незначительные неприятные впечатления, которые оста­лись у нее от последней поездки в Д. и его окрестности. Мне показалось, что в состоянии гипноза она не расположена к разговору, и я уже тогда стал догадываться, что она опять ста­рается не попасть под мое влияние, а затруднения с железной дорогой объясняются тайным намерением предотвратить оче­редную поездку в Вену.

За эти дни мне довелось услышать от нее и жалобы на про­валы в памяти, затронувшие «как раз важнейшие события», из чего я заключил, что эффект от моей работы двухлетней дав­ности был достаточно сильным и прочным. Однажды, когда она вела меня по аллее, простиравшейся от дома до залива, я дер­знул спросить ее, часто ли выползают на эту аллею жабы. В от­вет она бросила на меня осуждающий взгляд, не выказывая, впрочем, признаков страха, и затем добавила: «Да, они здесь и впрямь водятся». Во время гипноза, который я решил провес­ти, чтобы избавить ее от страха перед железной дорогой, она, казалось, и сама не довольствовалась собственными ответами и выразила опасения по поводу того, что ныне, пожалуй, уже не так поддается гипнозу, как прежде. Я решил убедить ее в обратном. Я написал несколько слов на клочке бумаги, кото­рый передал ей со словами: «Сегодня за обедом вы снова на­льете мне в бокал красное вино, как и вчера. Как только я поднесу бокал ко рту, скажите: "Ах, прошу вас, наполните и мой бокал",— но когда я возмусь за бутылку, вы воскликнете: "Нет, благодарю, я лучше не буду". Вслед за этим вы запустите руку в карман и извлечете оттуда лист бумаги с этими слова­ми». Происходило это перед обедом; пару часов спустя эта сценка разыгралась точно по моему сценарию, причем все произошло столь естественно, что никто из многочисленных свидетелей ни о чем не догадался. Заметно было, что она пре­возмогла себя, когда попросила меня налить ей вино, — она ведь вообще не пила вино, - и после того как с явным облегчением отказалась от этого напитка, запустила руку в карман, извлек­ла оттуда лист бумаги, на котором были написаны ее последние слова, тряхнула головой и удивленно взглянула на меня.

После этого визита в мае 1890 года доходившие до меня вести о фрау фон Н. становились все более скудными. Окольными путями я разузнал, что из-за неутешительного состояния, вы­звавшего разнообразные недомогания, здоровье ее дочери в конце концов пошатнулось. В последней полученной от нее (летом 1893 года) записке она просила меня разрешить ей пройти курс гипноза у другого врача, поскольку она опять заболела и не может приехать в Вену. Поначалу я не понял, зачем ей требуется мое разрешение, но потом припомнил, что в 1890 году, по ее собственному желанию, поставил ей защиту от посторон­него гипнотического воздействия, дабы оградить ее впредь от того, что случилось некогда в ...берге (...тале, ...вальде), где она пострадала, подчинившись неприятному ей врачу. Теперь я письменно отказался от своих исключительных привилегий.

ЭПИКРИЗ

Не определившись до конца со значением и смыслом на­именований, разумеется, нелегко решить, следует ли отнести некий случай заболевания к истерии или к числу других (не чисто неврастенических) неврозов, между тем до области до­вольно распространенных смешанных неврозов еще не добра­лась рука систематизации, каковой надлежит расставить ме­жевые столбы и выделить важные для их оценки признаки. Если по-прежнему диагностировать истерию в узком смысле по при­знаку подобия известным типичным случаям, то наименование случая фрау Эмми фон Н. истерией едва ли можно оспорить. Легкость ее бреда и галлюцинаций на фоне безупречной в иных отношениях умственной деятельности, метаморфозы личности и памяти в искусственном сомнамбулическом состоянии, по­теря чувствительности болезненных конечностей, определен­ные данные анамнеза, боли в области яичников и проч. не оставляют сомнений в истерическом характере заболевания или, по меньшей мере, самой пациентки. И то обстоятельство, что вопрос этот вообще можно затронуть, обусловлено опре­деленным характером данного случая, каковой позволяет от­метить и одну общую закономерность. Как явствует из нашего «Предуведомления», напечатанного вначале, мы рассматрива­ем истерические симптомы как аффекты и остатки возбужде­ния, которое травмировало нервную систему. Подобные остатки не сохраняются, если первоначальное возбуждение было ос­лаблено за счет отреагирования и умственной работы. Тут уже невозможно не принимать в расчет количественные показатели (пусть и не поддающиеся измерению) и не трактовать этот процесс, исходя из того, что в ходе него суммарное возбужде­ние, поступившее в нервную систему, превращается в устой­чивые симптомы, коль скоро оно не было употреблено в пол­ной мере для действия вовне. Теперь мы полагаем, что при истерии значительная часть «суммарного напряжения» трав­мы превращается в чисто соматические симптомы. Именно эта особенность истерии долгое время не позволяла трактовать ее как психическое заболевание.

Если мы ради краткости назовем характерное для истерии превращение психического напряжения в стойкие соматиче­ские симптомы «конверсией», то можно сказать, что в случае фрау Эмми фон Н. доля конверсии невелика, изначальное психическое возбуждение так и осталось в области психики, и нетрудно признать, что тем самым этот случай походит на другие неистерические неврозы. В иных случаях истерии кон­версией определяется общий прирост раздражения, так что соматические симптомы истерии появляются на фоне совер­шенно нормального с виду сознания, хотя чаще происходит неполное превращение, при котором по меньшей мере часть сопровождающего травму аффекта остается в сознании в ка­честве составляющей настроения.

В нашем случае истерии с незначительной конверсией пси­хические симптомы можно подразделить на перемены настро­ения (тревогу, меланхолическую депрессию), фобии и абулию (безволие). Две последние формы психического расстройства, которые считаются в рамках французской школы психиатрии признаками нервической дегенерации, в нашем случае были в достаточной степени детерминированы травматическими пере­живаниями и представляют собой преимущественно травмати­ческие фобии и абулию, что я поясню отдельно.

Отдельные ее фобии и впрямь соответствуют самым сильным человеческим фобиям, в особенности фобиям невропата, како­вы прежде всего боязнь животных (змей, жаб, а заодно и всех тех насекомых, властью над которыми похвалялся Мефисто­фель)", боязнь грозы и т. д. Тем не менее даже эти фобии упро­чились за счет травматических переживаний, например, страх перед жабами упрочился после юношеского впечатления от того, С что брат подкинул ей мертвую жабу, вследствие чего у нее впер­вые случился приступ истерических судорог, боязнь грозы окреп­ла из-за того страшного события, которое дало повод для появ­ления склонности цокать языком, а боязнь тумана — из-за памятной прогулки на Рюгене; все же главную роль в этой груп­пе играет первичный, так сказать инстинктивный страх, если рассматривать его как психический признак.

Иные, более специфические фобии также обусловлены особыми переживаниями. Боязнь ужасных неожиданностей возникла у нее под впечатлением внезапной смерти совершен­но здорового, казалось бы, мужа от сердечного приступа. Боязнь чужаков, боязнь людей вообще сохранилась у нее с той поры, когда она подвергалась травле со стороны семьи, принимала любого незнакомца за агента, нанятого родней, или подозревала, что посторонние люди знают обо всем, что го­ворят и пишут о ней. Она боялась попасть в сумасшедший дом и испытывала страх перед его обитателями из-за целой чере­ды печальных событий, произошедших в ее семье, и тех рас­сказов, которых она наслушалась в детстве от глупой служан­ки, кроме того, в основе этой фобии лежит, с одной стороны, : первичный, инстинктивный страх здорового человека перед безумцем, а с другой стороны - наличествующая при любом неврозе боязнь самому впасть в безумие. Такая специфичес­кая фобия, как боязнь того, что кто-то стоит у нее за спиной, мотивирована впечатлениями от того, что напугало ее в юно­сти и в более позднюю пору. После особенно неприятного случая в гостинице, неприятного оттого, что он был связан с эротикой, она стала больше обычного опасаться, что к ней может подкрасться какой-нибудь незнакомец, и наконец, фобия, свойственная многим невропатам, - боязнь того, что их могут похоронить заживо, исчерпывающе объясняется ве­рой в то, что муж ее не был мертвым, когда выносили его тело, верой, в которой столь трогательно проявилась ее неспособ­ность примириться с неожиданной потерей близкого и люби­мого человека. Впрочем, я полагаю, что, принимая в расчет все эти психические факторы, можно понять лишь то, почему у нее возникли именно такие фобии, но невозможно объяс­нить, почему эти фобии стали стойкими. Объяснить это мож­но лишь с учетом невротического фактора, а именно того об­стоятельства, что пациентка давно пребывала в состоянии полового воздержания, которое, как это часто бывает, дало ей повод для пугливости.

Что касается абулии (безволия, слабости), то это свойство нашей пациентки еще меньше, чем фобии, напоминает психи­ческий симптом, обусловленный снижением общей работоспо­собности. При гипнотическом анализе выясняется, что в дан­ном случае абулия обусловлена скорее действием двойного психического механизма, который в основе своей составляет единое целое. Определенного рода абулия является попросту следствием фобии во всех тех случаях, когда страх связан с собственными поступками, а не с ожиданием (тщетными по­пытками отыскать нужного человека или неожиданным появ­лением человека, который незаметно подкрался, и т. д.), и без­волие объясняется тем, что пациентка боится допустить промах. Было бы неверно представлять такого рода абулию особым симптомом наряду с соответствующими фобиями; должно при­знать лишь то, что подобная фобия может и не привести к абулии, если степень ее не слишком высока. В основе абулии иного рода лежат насыщенные аффектами неизбывные ассо­циации, не допускающие связи с новыми и, в особенности, несовместимыми с ними ассоциациями. Ярчайшим примером подобной абулии служит анорексия нашей пациентки. Пита­ется она столь скудно лишь из-за того, что пища ей не по вку­су, поскольку акт приема пищи издавна ассоциируется у нее с тошнотворными воспоминаниями, суммарный аффект которых еще не ослабел. Невозможно ведь принимать пищу, испыты­вая разом тошноту и удовольствие. Возникшая в прежние годы склонность к тошноте при приеме пищи так и не ослабела, по­скольку она постоянно сдерживала тошноту вместо того, чтобы избавиться от нее за счет реакции; в детстве страх наказания заставлял ее поглощать остывшую пищу, несмотря на тошноту, а в зрелые годы уважение к брату не позволяло ей выразить те чувства, которые охватывали ее во время совместных трапез.

Я позволю себе напомнить об одной небольшой работе, в которой я попытался дать психологическое объяснение исте­рическому параличу. Я высказал предположение о том, что причиной такого паралича является замкнутость комплекса представлений, например, о какой-то конечности, перед лицом новых ассоциаций; однако сама замкнутость ассоциаций обу­словлена тем, что представление о парализованном члене вклю­чено в проникнутое неизбывным аффектом воспоминание о травме. Примерами из обыденной жизни я обосновал то, что такой захват некоего представления неизбывным аффектом всегда влечет за собой определенную замкнутость ассоциаций, несовместимость с новыми аффектами[44].

До последнего времени мне не удалось обосновать с помо­щью гипнотического анализа мои тогдашние предположения о двигательном параличе, однако я могу сослаться на анорексию госпожи фон Н. как на доказательство того, что именно этот механизм действует в определенных случаях абулии, которая представляет собой не что иное, как очень специфический — «систематизированный», по французскому выражению, - пси­хический паралич.

Можно в общих чертах охарактеризовать психическое со­стояние фрау фон Н., отметив два обстоятельства:

1. Мучительные аффекты, возникшие у нее из-за травмати­ческих переживаний, остались неизбывными, таковы угрюмость, скорбь (по умершему мужу), неприязнь (к тра­вившей ее родне), тошнота (из-за приема пищи под при­нуждением), страх (из-за великого множества напугавших ее событий) и т. д.

2. Вследствие бурной деятельности памяти в ее текущем со­знании то произвольно, то в ответ на нынешние возбуж­дающие стимулы (например, в ответ на известие о рево­люции в Санто-Доминго) воссоздаются по фрагментам травматические события вкупе с сопровождавшими их аффектами. Моя терапия продвигалась тем же путем, что и деятельность ее памяти, и заключалась в том, чтобы день за днем разрешать и улаживать то, что ежедневно выхо­дило на поверхность, пока запас доступных болезнетвор­ных воспоминаний не иссяк.

К сказанному по поводу этих психических особенностей, свойственных, как я полагаю, всем, кто имеет склонность к истерическим пароксизмам, можно добавить несколько важ­ных наблюдений, которые я намереваюсь приберечь до тех пор, когда речь пойдет о механизме соматических симптомов.

Невозможно вывести все соматические симптомы пациент­ки из одного источника, напротив, даже такие скромные на­блюдения убеждают в том, что соматические симптомы исте­рии возникают по-разному. Прежде всего я позволю себе приравнять боли к соматическим симптомам. Насколько я могу судить, боли эти отчасти были обусловлены органическими причинами, незначительными (ревматическими) изменениями в мышцах, сухожилиях и фасциях, которые доставляют нерви­ческому больному не меньше страданий, чем человеку здорово­му; отчасти же эти боли, по всей вероятности, были обуслов­лены болезненными воспоминаниями, служили мнемоническим символом той поры волнений и ухода за больными, которая занимала так много места в жизни пациентки. Возможно, и эти боли первоначально были обусловлены органическими причи­нами, но с той поры употреблялись уже для нужд невроза. Мои соображения о болях, которыми страдала фрау фон Н., опира­ются на наблюдения, сделанные в другом месте, о которых я сообщу ниже; наблюдая за самой пациенткой, выяснить имен­но об этом удалось немногое.

Некоторые примечательные жесты фрау фон Н. были попро­сту выражением душевного порыва, и значение их угадывалось без труда, таковы вытягивание рук с растопыренными и скрю­ченными пальцами, выражавшее ужас, мимика и т. п. Более живое и свободное выражение душевного порыва, вроде ми­мики иного рода, соответствовало, конечно, воспитанию и происхождению этой дамы; когда она не пребывала в истери­ческом состоянии, она была сдержанна, почти чопорна в вы ражении чувств. Другие ее двигательные симптомы, по ее сло­вам, были напрямую связаны с болями, она беспокойно шеве­лила пальцами (1888) или потирала руки (1889), чтобы сдержать крик, и эта мотивация живо напоминает о дарвиновских прин­ципах толкования выразительных движений, о принципе «от­вода возбуждения», опираясь на который он объясняет, напри­мер, почему собака виляет хвостом. Да и все мы вместо криков при болевом раздражении прибегаем к моторной иннервации иного рода. Если на приеме у стоматолога пациент решил дер­жать в одном положении голову и рот и не сучить руками, то он, по крайней мере, отбивает дробь ногами.

Более сложный механизм конверсии можно усмотреть в свойственных фрау фон Н. движениях, наподобие тика: цо­кании языком и заикании, выкрикивании имени «Эмми» при внезапной путанице в мыслях и сложносоставной защитной формуле «не двигайтесь - молчите - не прикасайтесь ко мне!» (1888). Из числа этих моторных проявлений заикание и цокание языком можно объяснить действием механизма, который я назвал в небольшой статье в «Журнале по гипно­тизму» (том I, 1893) «объективацией контрастного представ­ления». Этот процесс, проиллюстрированный в статье наши­ми собственными примерами, развивался следующим образом: утомленная заботами и ночными бдениями истеричка сидит у постели своего больного ребенка, который наконец-то (!) уснул. Она говорит себе: ну, теперь не пророни ни звука, чтобы не разбудить малыша. Вероятно, это намерение вызы­вает у нее контрастное представление, она начинает опасать­ся, что может ненароком шелохнуться и разбудить ребенка, который так долго не мог уснуть. Примечательно, что подоб­ные представления, контрастирующие с намерением, возни­кают у нас тогда, когда мы не уверены в том, что нам удастся осуществить важное намерение.

У человека невротичного, из самосознания которого редко исчезает склонность к депрессии, тревожному ожиданию, возникает больше подобных контрастных представлений, или он более восприимчив к ним, к тому же они кажутся ему более знаменательными. При утомлении, которое испытывает наша пациентка, обыкновенно отметавшееся контрастное представ­ление становится самым сильным; именно оно объективиру­ется и, к ужасу пациентки, на самом деле порождает шум, ко­торый она боится произвести. Объясняя процесс в целом, я допускаю и то, что утомление это является частичным, затра­гивает, говоря в терминах Жане и его последователей, лишь первичное Я пациентки и не влечет за собой ослабление само­го контрастного представления.

Далее я предполагаю, что именно ужас от произведенного против воли шума придает этим обстоятельствам силу травма­тического воздействия и фиксирует этот шум как телесный мнемонический признак всей сцены. Более того, я полагаю, что на самом характере этого тика, заключающегося в том, что па­циентка судорожно издает несколько разделенных паузами звуков, больше всего напоминающих щелчки, можно обнару­жить отпечаток того процесса, которому он обязан своим воз­никновением. Складывается впечатление, что между намере­нием и контрастным представлением развернулась борьба, которая придала тику дискретный характер и оттеснила кон­трастное представление на непривычные пути иннервации речевой мускулатуры.

В сущности, по той же причине сохранилось и спазматичес­кое речевое торможение, это особое заикание, только на сей раз мнемоническим символом события стал не результат ко­нечной иннервации, крик, а сам процесс иннервации, попыт­ка судорожного торможения органов речи.

Оба симптома, цокание языком и заикание, которые род­нит их генез, оставались и впредь совокупными и, благодаря повторению сходных побудительных случаев, стали стойки­ми симптомами. Однако затем им было найдено и другое при­менение. Возникнув однажды из-за сильного испуга, отныне они (в соответствии с механизмом моносимптоматической ис­терии, действие которого я покажу на примере четвертого случая) всегда сопровождали чувство страха, даже если оно не могло подать повод для объективации контрастного пред­ставления.

В результате они были связаны с таким множеством травм, столько уже имелось оснований для их воспроизведения в памяти, что они постоянно прерывали речь без дополнитель­ного повода, подобно бессмысленному тику. Однако затем в ходе гипнотического анализа выяснилось, сколько смысла скры­вается за этим мнимым тиком, и если метод Брейера в данном случае не позволил одним махом полностью устранить оба симптома, то произошло это потому, что катарсис распростра­нялся лишь на три основные травмы, а не на травмы, связан­ные с ними вторично[45].

Благодаря сложному мыслительному маневру выкрикивание имени «Эмми» во время припадков с путаницей в мыслях, при которых, по правилам истерических припадков, воспроизводи­лось состояние беспомощности, часто возникавшее у нее в период лечения дочери, было связано с содержанием припад­ка и в какой-то степени соответствовало формуле, призванной защитить пациентку от этого припадка. Возможно, этот крик при менее целенаправленном его использовании мог бы опус­титься до уровня тика, ведь сложная защитная формула «не прикасайтесь ко мне и т. д.» уже употреблялась таким образом, однако гипнотическая терапия задержала в обоих случаях даль­нейшее развитие этих симптомов. Этот крик зародился бук­вально на моих глазах. Я застал его в тот момент, когда он еще был ограничен пределами породившего его припадка с пута­ницей в мыслях.

Какова бы ни была вероятность того, что склонность цокать языком возникла из-за объективации контрастного представ­ления, заикание развилось исключительно из-за конверсии психического возбуждения в моторное, а крик «Эмми» и бо­лее длинная защитная конструкция появились в результате волевого усилия пациентки при истерическом пароксизме, все эти симптомы объединяет то, что они изначально или всегда были явственно связаны с травмами, символами которых они служи­ли в процессе деятельности памяти.

Другие соматические симптомы пациентки не являются ис­терическими по природе, таковы судороги затылочных мышц, которые представляются мне видоизмененными мигренями и которые, следовательно, надлежит причислить к органическим недомоганиям, а вовсе не к неврозам. Однако их постоянно сопровождают истерические симптомы; судороги затылочных мышц у фрау фон Н. выполняют функцию истерических при­падков, между тем как типичные формы проявления истери­ческих припадков у нее отсутствовали.

Я намереваюсь дополнить характеристику психического состояния фрау фон Н., обратившись к достоверным сведени­ям о патологических изменениях в ее сознании. Из-за судорог затылочных мышц, равно как из-за неприятных текущих впе­чатлений (вспомним последнее помрачение сознания в саду) или из-за наплыва воспоминаний о каком-нибудь травматичес­ком происшествии, она погружается в бредовое состояние, при котором — мои немногочисленные наблюдения свидетельству­ют именно об этом - имеют место такие же навязчивые ассоциации, такое же ограничение сознания, как при травме, с чрезвычайной легкостью возникают галлюцинации и иллюзии и делаются необдуманные или просто нелепые заключения. Вероятно, это состояние, сопоставимое с умственной алиена­цией, заменяет у нее припадок, будучи его эквивалентом, чем-то вроде острого психоза, который можно было бы класси­фицировать как «галлюцинаторную спутанность сознания». С типичным истерическим припадком его роднит еще и то, что в основе бреда, как это достоверно известно, лежит преиму­щественно фрагмент старого травматического воспоминания. Переход от нормального состояния к помрачению сознания происходит зачастую совершенно незаметно; еще мгновение назад она вполне здраво рассуждала о предметах, не вызыва­ющих у нее особого волнения, как вдруг разговор наводит ее на мысль о неприятных представлениях, и я замечаю по ее более резким жестам, по ее особым фразам и т. п., что она бредит. В начале лечения бред растягивался у нее на целый день, по­этому трудно было судить наверняка, связаны ли отдельные симптомы, например жесты, только с текущим психическим состоянием, будучи симптомами приступообразными, или яв­ляются стойкими симптомами, подобно цоканию языком и за­иканию. Зачастую различить произошедшее в состоянии бре­да и в нормальном состоянии удавалось лишь постфактум. Разграничивались эти состояния благодаря памяти, и впослед­ствии она бывала крайне удивлена, узнавая, какие дополнения внес бред в беседу, которую она вела в нормальном состоянии. Наш первый разговор был прекрасным примером незаметного чередования обоих состояний. В продолжении этой психичес­кой качки влияние нормального сознания, фиксирующего теку­щие события, ощутилось лишь один раз, когда она дала мне бре­довый ответ, будто она дама прошлого века.

Анализ этого бреда фрау фон Н. был далеко не исчерпыва­ющим, главным образом потому, что состояние ее тотчас улуч­шалось до такой степени, что бред резко контрастировал с нормальной жизнью и ограничивался рамками тех временных отрезков, которые занимали судороги затылочных мышц. Куда больше сведений я собрал о поведении пациентки, когда она пребывала в третьем по счету психическом состоянии, в состо­янии искусственного сомнамбулизма. В нормальном состоянии она не ведала о своих душевных переживаниях в состоянии бреда и при сомнамбулизме, тогда как в сомнамбулическом состоянии она помнила обо всех трех своих состояниях и была, по суще­ству, ближе всего к норме. Если отвлечься от того, что в сомнам­булическом состоянии она бывала со мной куда менее сдержан­ной, чем в лучшие часы обычного общения, то есть рассказывала мне в сомнамбулическом состоянии о своей семье, между тем как в иных обстоятельствах держалась со мной так, словно я был чужаком, и если не принимать во внимание абсолютную вну­шаемость сомнамбулы, которую она выказывала, то приходит­ся признать, что при сомнамбулизме она пребывала в совершенно нормальном состоянии. Любопытно было наблюдать, что в этом сомнамбулическом состоянии не было ничего сверхестественного, что оно было обременено всеми теми психическими изъя­нами, которые мы считаем свойственными нормальному состо­янию сознания. Деятельность ее памяти в сомнамбулическом состоянии можно проиллюстрировать следующими примерами. Однажды в разговоре со мной она выразила восхищение краси­вым горшечным растением, которое украшало вестибюль сана­тория.

- Но вот как оно называется, господин доктор? Вы не зна­ете? Я знала его названия на немецком и на латыни, но оба позабыла.

Она была превосходным знатоком растений, между тем как мне пришлось сознаться в своем невежестве по части бота­ники. Несколько минут спустя, во время гипноза я спросил ее: «Теперь вы вспомнили название растения на лестнице?» Она ответила, не раздумывая: «По-немецки оно называется турецкой лилией, а латинское его название я действительно позабыла». В другой раз, пребывая в добром здравии, она рас­сказывала мне о посещении римских катакомб и никак не могла припомнить два архитектурных термина, которые и я не смог ей подсказать. Сразу после этого во время гипноза я справился о том, какие слова она имела в виду. Она не вспом­нила их и в состоянии гипноза. Тогда я сказал: не думайте больше об этом, завтра в саду между пятью и шестью часами пополудня, ближе к шести часам, они неожиданно придут вам на ум.

Следующим вечером посреди весьма далекого от катакомб разговора она вдруг сказала: «Крипта, господин доктор, и ко­лумбарий».

- Ах, так вот те самые слова, которые вы не могли вчера припомнить. Когда же они пришли вам на ум?

— Сегодня после обеда в саду, перед тем как я поднялась.

Я догадался, что таким образом она хотела мне показать, что точно соблюдала установленный срок, поскольку, по своему обыкновению, сад она покидала около шести часов. Следова­тельно, даже в сомнамбулическом состоянии она не распола­гала своими знаниями в полном объеме, кроме того, при со­мнамбулизме сохранялось текущее и потенциальное сознание. Довольно часто случалось так, что, услышав в сомнамбуличес­ком состоянии мой вопрос о том, с чем связан тот или иной симптом, она морщила лоб и после некоторой паузы робко отвечала: не знаю. Впоследствии я взял за правило говорить ей: подумайте и вы сразу припомните, и она, немного пораз­мыслив, давала мне требуемые пояснения. Впрочем, бывало и так, что ей не удавалось ничего вспомнить, и мне приходилось откладывать задание, обязав ее припомнить обо всем до завт­рашнего дня, и она всегда припоминала. Эта дама, которая в обыденной жизни щепетильно избегала любого намека на ложь, ни разу не солгала и во время гипноза, однако, случалось, не­договаривала, умалчивала о некоторых подробностях до тех пор, пока я со второй попытки не добивался от нее исчерпывающе­го ответа. Как и в случаях, описанных на стр. 104- 105, молча­ла она в сомнамбулическом состоянии чаще всего из-за анти­патии, которую внушала ей определенная тема. Несмотря на эти ограничения, ее психическое расположение при сомнам­булизме в целом производило впечатление свободного раскры­тия интеллектуального потенциала и полного владения всеми богатствами своей памяти.