Прояснение сопротивления

Давайте продолжим рассмотрение процедур при ана­лизировании сопротивления. Мы заставили пациента осознать, что у него есть сопротивление. Что мы делаем дальше? Существуют три возможности, которые мы теперь рассмотрим: 1) Почему пациент избегает? 2) Че­го пациент избегает? 3) Как пациент избегает? Первые два вопроса: почему и чего пациент избегает, — могут рассматриваться вместе как мотив сопротивления. Во­прос о том, как пациент избегает, относится, скорее, к форме или способу сопротивления. Все равно, с чего мы начнем, с мотива или формы сопротивления. В любом случае анализ будет продолжен путем прояснения во­проса при внимательном исследовании. Нам следует по­пытаться заострить внимание на тех психических про­цессах, которые мы пытаемся анализировать. Нам сле­дует тщательно выделить и изолировать специфический мотив или форму сопротивления, которое мы пытаемся исследовать. Значимые детали следует найти и тща­тельно отделить от посторонних.

Я начну с проявления мотива сопротивления, пото­му что, хотя это и все равно, но такой подход более продуктивен. Только когда мы чувствуем, что способ сопротивления поразителен или необычен, нам следует приступить к этому вопросу в первую очередь. Или, ес­ли мы уже знаем из материала, почему и от чего бежит пациент, мы исследуем метод, который используется па­циентом.

Вопрос: «Почему пациент сопротивляется?» — может быть редуцирован, до какого болезненного аффекта он старается избежать. Ответ на этот вопрос обычно ближе к сознанию, чем ответ на вопрос: «Какие инстинктив­ные импульсы или травматические воспоминания спо­собствуют болезненному аффекту?». Как было сказано ранее; непосредственным мотивом для защиты и сопро-

– 127 –

тивления является избегание боли, то есть болезненно­го аффекта. Сопротивлением пациент пытается отвра­тить такие болезненные эмоции, как тревога, вина, стыд, депрессия или какие-то комбинации их. Иногда, несмот­ря на сопротивление, болезненный аффект очевиден, потому что пациент ведет себя так, как это характерно для данного специфического аффекта. Например, то, что пациент рассказывает, колеблясь или пользуясь клише, или бессвязно и тривиально, может выдавать его чув­ство стыда, так же как и краска смущения или то, что он закрывает лицо ладонями или отворачивает голову, так что аналитик не может видеть его лица, или же он прикрывает руками генитальную область или внезап­но тесно перекрещивает лодыжки и т. д. Скрытное по­ведение также выдает стыд, дрожание, потение, сухость языка и рта, мускульное напряжение, вздрагивания или ригидность могут быть признаками страха. Пациент, который говорит медленным, мрачным тоном, со стис­нутыми челюстями, вздыхая, иногда замолкая, болез­ненно глотает, сжимает кулаки, может бороться против слез и депрессии.

Во всех этих случаях я пытаюсь определить все не­вербальные реакции тела, которые имеют место. Они могут дать нам ключ к пониманию того, с каким бо­лезненным аффектом борется пациент. Если я думаю, что я определил специфический аффект, я конфронтирую пациента с ним: «Кажется, вы смущены или боитесь, или печальны, или боитесь заплакать». Я говорю: «ка­жется», а не «вы есть». Почему? Потому что, во-пер­вых, я могу быть неправ и, во-вторых, так я даю ему шанс убежать, если ему необходимо это. Позже я могу стать более напористым, если буду более уверен в своей правоте или если убегание от работы с сопро­тивлением должно будет стать предметом обсуждения. Если я не могу определить специфический болезненный аффект, то я просто спрашиваю: «Какие чувства вы пытаетесь устранить?» или: «Как вы чувствуете себя, когда пытаетесь рассказывать мне о своем сексуальном опыте прошлой ночи?» — или: «Что вы чувствовали, когда молчали?».

Здесь следует отметить некоторые важные техничес­кие моменты. Мой язык прост, ясен, конкретен, прям. Я использую те слова, которые не могут быть непра-

– 128 –

вильно поняты, которые не являются смутными или ук­лончивыми. Когда я пытаюсь связать специфический аффект, с которым, возможно, борется пациент, я ста­раюсь быть насколько возможно более конкретным и точным. Я выбираю те слова, которые отражают ситу­ацию пациента в данный момент. Если кажется, что пациент знаком с аффектом, хотя бы и в детстве, на­пример: если пациент кажется встревоженным, как ре­бенок, я бы сказал: «Вы, кажется, испуганы», потому что это слово из детства. Я бы никогда не сказал: «Вы, кажется, полны тревоги» — эти слова не подходят, так как эти слова взрослых. Более того, «испуганный» — такое слово, которое восстанавливает в памяти картины и ассоциации, тогда как «полны тревоги» — скучны. Я буду использовать такие слова, как «робкий», «за­стенчивый» или «пристыженный», если кажется, что па­циент борется с чувством стыда, пришедшим из прошло­го, но я бы не использовал таких слов, как «унижение» и «кротость».

Кроме того, я также стараюсь оценивать интенсив­ность аффекта настолько аккуратно, насколько воз­можно, Если пациент очень рассержен, я не говорю ему: «Вы, кажется, раздражены», но говорю: «Вы, кажет­ся, взбешены». Я использую обычное и живое слово для того, чтобы выразить силу и оттенок аффекта, который, как я думаю, продолжается. Я скажу что-нибудь вроде: «Вы кажетесь раздражительным, или раздраженным, или надутым, или мрачным, или сварливым, или взбе­шенным», — для того, чтобы описать различные виды враждебности. Обратите внимание, насколько различа­ются ассоциации к слову «ворчание» по сравнению со сло­вом «враждебный». При попытках раскрыть и прояснить болезненный аффект слово, которое использует анали­тик, должно быть настолько своевременным, насколько верным по смыслу, силе воздействия и тону. Больше об этом будет сказано при обсуждении проблемы прерыва­ния переноса и также в секции 3.943 и во втором томе.

Точно так же, как мы пытаемся прояснить аффект, вызывающий сопротивление, нам следует попы­таться прояснить побуждение, вызывающее аффект, если оно представлено в анализе.

Позвольте мне проиллюстрировать это. Пациент, ко­торый был в анализе более трех лет и который обычно

– 129 –

имел небольшие трудности при разговоре о сексуальных вопросах, внезапно неуловимо «опустился на дно», когда описывал сексуальный акт со своей женой, бывший тем утром. Он, очевидно, был смущен из-за того, что случилось. Я решил дать ему шанс прояснить это само­му. В конце концов, он сказал: «Я считаю, что неприятно говорить вам, что мы занимались в то утро анальной игрой». Пауза, молчание. Поскольку у нас с ним был в общем хороший рабочий альянс, я решил просто следовать непосредственно за ним. Я просто повторил: «Анальной игрой?» — но добавил знак вопроса. Пациент сглотнул, вздохнул и ответил: «Да, мне как-то захотелось засунуть палец в ее анус, в ее ослиную дыру,
как я думал, будь я проклят, если я понимал, что с этого момента ей, кажется, все перестало нравиться, но я на­стаивал. Я хотел вдвинуть что-нибудь в нее против ее воли, я хотел взорваться в ней, разорвать ее каким-нибудь способом. Возможно, я сердился на нее за то, что она неведома мне, или, возможно, это была вовсе и не моя жена. Я даже знаю, что хотел причинить ей боль, там внизу».

Это пример частично проясненного инстинктивного побуждения, специфической, проясняемой инстинктивной цели. В этом случае целью было причинить назойливую, разрывающую боль женщине «там, внизу». Во время остальной части сеанса и на следующем сеансе мы смог­ли больше прояснить это. Женщиной, которой он хотел причинить боль в своей фантазии, была его мать, и он хотел ворваться в ее «клоаку», откуда, как он представ­лял себе в три года, родился его маленький брат. Ос­тальные значения этой деятельности, в частности, те, которые относились ко мне, его «санал-ист»-у, уведут нас слишком далеко в сторону.

По мере того, как мы проясняем болезненный эф­фект или запрещенное побуждение, которое мотивиру­ет сопротивление, становится возможным прояснить и форму сопротивления, то есть то, какпациент сопротив­ляется. До того, как мы сможем исследовать бессозна­тельную историю тех способов, которые пациент ис­пользует для сопротивления, нам сначала следует убе­диться в том, что обсуждаемый вопрос четко определен для пациента и отброшен не относящийся к делу и не­определенный материал.

– 130 –

Например, у одного из моих пациентов, профессора X., чрезвычайно интеллигентного биолога, был стран­ный способ пересказывать сновидения. Он начинал се­анс с утверждения, что видел интересный сон прошлой ночью и «вы были там, и нечто сексуальное происходило». Затем он минутку молчал и начинал говорить: «Я не совсем уверен, что это было ночью, быть может, это было уже утро. Я вошел в большой школьный кабинет, и там не было места для меня. Я почувствовал смущение из-за того, что опоздал, как это сейчас часто бывает, когда я опаздываю на встречи. Когда это слу­чилось последний раз, я должен был пойти в небольшой офис неподалеку и притащить небольшой стул, и я чувствовал себя ужасно глупо. Точно так же я, бывало, чувствовал себя, когда приходил в классы своего отца, когда он преподавал в летней школе. У него были боль­шие классы, и студенты были гораздо старше меня. Он был блестящим учителем, но я думаю, что студенты испытывали благоговейный страх перед ним, или, быть может, это моя проекция. Сейчас мне пришла мысль, что, может быть, у него были гомосексуальные тенден­ции, которые заставляли его испытывать неловкость — или это тоже одна из моих проекций? Как бы там ни было, я уже в классе, который превратился в киноте­атр. Что-то случилось с фильмом, я взбешен из-за опе­ратора. Когда я пришел бранить его, я увидел, что он весь в слезах. У него были большие мягкие глаза, как у грека, который стоит при входе. По крайней мере, это то, что я помнил, когда проснулся сегодня утром. Эти большие опущенные веки, глаза, переполненные слеза­ми, напомнили мне вас, а если я думаю о плачущем мужчине, я чувствую мягкость и любовь, я полагаю, что это связано с гомосексуальностью и с моим отцом, хо­тя я и не могу вспомнить отца плачущим. Он всегда был так поглощен своей работой или своими хобби, что те эмоции, которые он проявлял, относились к моей сестре и моему старшему брату. Моя сестра была во сне, в той его части, когда я нахожусь в кинотеатре. Когда оператор погасил свет, и ничего не было видно на экра­не, она сказала мне, что нам не следовало бы прихо­дить. Это было, когда я рассердился на вас. Одно вре­мя моя сестра хотела стать актрисой; и, действительно, мы часто играли в пьесах вместе, она, бывало, играла

– 131 –

роль мальчика, а я — девочки. Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что в классной комнате были только мальчики, а в кино — в основном девочки и т. д. и т. п.

Этот образец специфической формы сопротивления, которую этот пациент демонстрировал при пересказе содержания сновидения или при рассказе случаев из его настоящей или прошлой жизни. Он никогда не рас­сказывал случай так, как он был, но часто начинал с середины, перепрыгивал к началу, затем к концу, пересыпал свой рассказ ассоциациями и какими-то ин­терпретациями, а затем разрабатывал некоторые детали из начала, середины или конца, которые он пропустил. Мне не хотелось прерывать его, потому что я не хотел нарушать течения этих ассоциаций. Однако я никогда не знал, что в данном содержании он пересказывал, а что было его ассоциациями. Более того, когда я расспрашивал его о сновидении, то его ответы также со­стояли из смеси фактов и ассоциаций.

В конце концов я спросил его, осознает ли он тот факт, что он не может просто рассказать сновидение или случай из своей жизни от начала и до конца, но начинает с середины, и я описал детально, как он ду­мал, что обязан говорить то. что приходит в голову, но тут он улыбнулся и, вздохнув, сказал, что знает за собой такую склонность «валить в кучу» свои задания и обязанности. Затем он спонтанно рассказал, что ни­когда не читает книгу с начала, а читает кусками к концу, а затем к началу. В школе и в долгие годы по­следующей учебы, где он выделялся, он никогда не начинал домашнего задания с начала, но чаще с сере­дины или с конца. Он делал то же самое и в других сферах жизни, например, когда он учился в начальной школе, он начал писать книгу по высшей математике, а когда начал работать по специальности, начал учить людей, много старше его.

Я опишу некоторые из бессознательных детерминант и значений этой формы сопротивления в секции 2.652 по интерпретации формы сопротивления. Здесь же по­звольте сказать, что затруднение в данном случае свя­зано с тем, что его отец был известным педагогом и ака­демиком и вся его семья прославилась своими занятия­ми наукой. В данный момент я хочу сделать ударение

– 132 –

на том, что прояснение формы сопротивления было стар­товым моментом для многих важных инсайтов в бес­сознательные факторы.