Патология и психология мышления.
Роль основных компонентов, моментов или сторон, выделенных нашим анализом в мыслительном процессе, выступает с особой отчётливостью в тех патологических случаях, когда один из этих компонентов нарушен.
Значение направленности мысли на задание для нормального функционирования мышления с большой показательностью выявляют прежде всего те случаи, когда в ходе мыслительного процесса задание утрачивает свою устойчивость и мысль лишается единой направленности. Эти нарушения в клинической практике выступают в двух формах — более лёгкой и более тяжёлой. Первая известна под названием расплывчатости мысли; вторая проявляется как скачка идей. При том более лёгком нарушении мышления, которое выражается в патологической расплывчатости мысли, больной понимает задание, однако оно не устойчиво; мысль всё время отклоняется от задания и снова возвращается к нему; не исключена возможность правильного конечного ответа; но ход мысли нарушен; конечный ответ, даже если он оказывается правильным, получается как случайность после долгого блуждания мысли вокруг задания и многочисленных отклонений от него. Эпизодически, особенно при сложных вопросах, известная расплывчатость мысли может встречаться у каждого нормального человека. Но когда мысль хронически страдает большой расплывчатостью при любых, даже простых, заданиях, эта расплывчатость превращается в патологию. Сущность этого патологического явления заключается в неустойчивости задания в ходе мыслительной операции и в отсутствии поэтому единой направленности мысли. В связи с колеблющимся осознанием объективного значения задания затемняется различение существенного и несущественного.
Ещё более яркую картину представляет так называемая скачка идей. В клинической картине этого патологического явления иногда подчёркивались главным образом ускоренные темпы процесса и большое обилие представлений, которые он захватывает и вовлекает в свой поток. Однако на самом деле характер скачки этому процессу в конечном счёте придаёт не столько быстрота, сколько специфический характер его протекания — то, что он перескакивает с одного представления на другое, с ним по существу не связанное. Действительно классическая форма скачки идей с большим количеством быстро сменяющихся связей не единственная её форма. Встречаются формы скачки идей, при которых мысль течёт медленно, представлений не много, слова застревают и в ход мысли вклинивается регистрация восприятий окружающих предметов.
Типичным образчиком скачки идей является, например, следующий ответ одного больного Лимпана на вопрос о том, как идут его дела: «Дела идут так, как они стоят. В каком полку вы состояли? Полковник дома. В моём доме, в моей келье. Вы знаете доктора Кельина? Знаете ли вы Коха, знаете ли вы Вирхоза? У вас чума или холера? Ах, прекрасная часовая цепочка! Как поздно». Совершенно очевидно, что течение мыслей здесь определяется внешними ассоциативными связями и никак не регулируется существом поставленного вопроса.
Сущность этого нарушения мысли заключается в том, что предметно-смысловые связи заменяются связями ассоциативными. Поэтому в ходе мысли господствует случайность; часто — как это неоднократно отмечалось — наблюдаются переходы по звуковым сочетаниям; самые разнородные и друг с другом по существу не связанные представления объединяются на основе ассоциаций по звучанию слов. Опираясь на фактический материал клиники, можно, таким образом, сказать, что когда мышление начинает определяться исключительно ассоциативными связями, а связи предметно-смысловые выпадают, тогда нормальная мысль переходит в план более или менее ярко выраженной патологии.
Более или менее глубокие нарушения мысли наблюдаются также Каждый раз, когда — главным образом под влиянием патологически напряжённой эмоциональности — нарушается установка мысли на объективность. Субъективный разрыв с объективной действительностью и порождает то патологическое перерождение нормальной мысли, которая находит себе выражение в аутистическом мышлении, характерном для шизофреников. Отрыв от объективной действительности и давление аутистических установок проявляются не только в слияниях, но и в специфических скачках мысли. Эти обрывы мысли, часто наблюдающиеся у шизофреников, существенно отличаются от так называемой скачки идей тем, что в их основе лежит аффективная сопротивляемость по отношению к объективной действительности, в то время как при скачке идей течение мысли определяется всё же связями — правда, не существенными, а внешними, ассоциативными, случайными, в которых выступает в опыте субъекта его предметное содержание.
Эти два явления — обрывы мысли и скачка идей — психологически по своему внутреннему характеру, таким образом, различны.
В силу теснейшей внутренней взаимосвязи мышления и речи это расстройство мыслительных процессов сказывается и в речи; в речевом плане у шизофреников наблюдается иногда, с одной стороны, выпадение некоторых общеупотребительных слов и, с другой — совершенно неупотребительные в языке причудливые словообразования. Однако навыки речи в целом могут при этом сохраняться, как и навыки вообще, которые у шизофреников, как известно, оказываются не нарушенными даже в довольно развитых стадиях болезни; в результате иногда получается бессвязный по существу набор слов во внешне грамматически правильной речевой форме.
За исключением случаев, когда сознанием шизофреника овладевает какая-нибудь бредовая идея, у шизофреников по большей части нет и чётко оформленной субъективной установки, так же как в некоторых острых кризисно-анормальных состояниях, в которых наблюдается распад мысли, связанный с субъективной сопротивляемостью объективным установкам (например, в бессвязной мысли эпилептиков в «сумеречных состояниях», обусловленных органическими условиями).
Следующая группа патологических нарушений мысли связана с оформлением такой субъективной установки. Это имеет место при навязчивых идеях.Один специфический вид навязчивых идей, который выражается в первичном расстройстве мышления, выступает в патологическом сомнении. И нормальных людей иногда — большей частью в состоянии переутомления и неуверенности в себе — одолевают сомнения в том, например, опущено ли было в почтовый ящик письмо, заперта ли дверь и т. п.; но у нормального человека проверка ликвидирует сомнение; в патологических же случаях проверка не снимает сомнения, так как сомнение распространяется и на результаты проверки. В огромном большинстве случаев в основе навязчивых идей лежит аффективная тенденция, которая приводит мысль больного в конфликт с объективными фактами. Когда сфера господства такой навязчивой идеи имеет частичный, ограниченный характер, она встречает противодействие со стороны сохранившихся общих объективных тенденций мыслительной деятельности; больные тогда жалуются на «навязчивые» идеи, которые овладевают ими несмотря на их сопротивление, и осознают их неправомерность, испытывая их как чужеродную силу.
Несколько иное положение создаётся, когда субъективная установка оформляется в так называемую «сверхценную» идею. «Сверхценная» идея представляет собой «идею или группу идей, которая вследствие своего аффективного тона получает перевес над всеми другими идеями и удерживает этот перевес долгое время или постоянно» (Бумке). Сверхценная идея обычно связана с каким-нибудь очень сильным чувством — любви или ненависти, — имеющим тенденцию охватить все помыслы больного. Патологическое влияние такой «сверхценной» идеи сказывается главным образом в односторонней направленности мышления, не склонного обращать внимание на то, что идёт в разрез с господствующей в ней тенденцией; при этом патологическая, общая направленность мысли не вносит никаких особых отклонений в само протекание мыслительной операции.
Наконец, когда навязчивая идея, в которую оформляется субъективная установка, принимает характер бредовой идеи,нарушается не только общая направленность мышления, но и само течение мыслительной деятельности. В процессе образования бредовой идеи можно (как это делает Жане) различать две стадии. В начальной стадии при зарождении бредовой идеи у больного ещё есть тенденция рассуждать, аргументировать; затем, при укреплении бредовой идеи всякие рассуждения в собственном смысле слова отпадают: от веры, сопровождаемой и поддерживаемой рассуждениями, мысль переходит к «чистой» вере без рассуждений, которая держится на аффекте и пренебрегает уже недоступными ей доказательствами. Бредовая идея является наиболее фиксированным оформлением субъективной установки; связанная с аффективностью, она противодействует установке мышления на объективность. Характерная черта бредовой идеи состоит в её совершенной непроницаемости для опыта, для объективных данных. Всякая аргументация, направленная против такой бредовой идеи, отпадает.
Эта непроницаемость бредовой идеи для опыта и своеобразие «методов» мышления при господстве бредовой идеи очень отчётливо выступают в одном примере, приводимом Жане. Одна его больная, одержимая бредовой идеей, утверждала, что в верхней комнате над нею её сестра Жозефина установила мощные электрические аппараты, посредством которых она причиняет вред её здоровью. Чтобы разубедить больную, Жане повёл её в верхний этаж, отпер расположенную над больной запертую комнату и показал ей, что в этой комнате нет ни сестры её Жозефины, ни страшных аппаратов, которые она будто бы там установила. Но не успел он снова запереть дверь этой комнаты, убеждённый, что ему удалось рассеять опасения больной, как она ему объявила: «Жозефина обрадовалась, что вы запираете двери; она знала, что мы придём, и спрятала аппараты. Теперь она их вновь установит». Этот ответ очень наглядно обнаруживает, как для мысли, одержимой бредовой идеей, стирается грань между фантазией и реальностью, действительность приводится в мнимое соответствие с мыслью, одержимой бредовой идеей, посредством любых, совершенно произвольных домыслов. Поэтому отпадает всякая нужда в проверке, в доказательствах, в которых нуждается мысль, считающаяся с объективной реальностью; неправильная общая ориентация мысли, направленной на аффективно-фиксированный результат, искажает само строение мыслительных операций.
Роль в процессе мышления опосредования, раскрытия необходимых связей и обобщения с особой отчётливостью выступает в случаях так называемой семантической афазии (Г. Хэд). Выступая первично как расстройство речи, они, будучи в специфическом смысле расстройствами её внутренней семантической стороны, оказываются в своей основе расстройствами мышления, выявляя в патологическом плане их единство.
Исследование показало, что больной, страдающий семантической афазией, понимая значение отдельных слов, часто всё же не понимает и не может воспроизвести связного текста. Это связано с тем, что и сами слова, которые он понимает и повторяет, имеют для него специфическое значение, часто отличное от того, которое они имеют в предъявленном ему тексте: они утрачивают своё обобщённое значение, срастаясь с какой-нибудь частной непосредственной ситуацией. Больной афатик Хэда оказался не в состоянии сказать по его предложению «нет» вне какого-нибудь конкретного контекста, но, в ответ на настойчивые требования врача сделать это, под конец воскликнул: «нет, я не могу этого сделать». Не мог он, значит, собственно реализовать значение обобщённого, абстрактного отрицания; отрицание было доступно ему лишь как частное отвержение конкретного предложения. Одна больная Гольдштейна не могла привести названия животных, если её об этом спрашивали вне какого-нибудь конкретного контекста, но она отлично пользовалась ими, рассказывая о своём посещении зоологического сада. При этом она в точности придерживалась порядка расположения клеток в саду: слова, обозначающие этих животных, утратили для этой больной своё обобщённое значение и свелись к конкретно-ситуационному указанию. Учитывая это, Гольдштейн предупреждает молодого врача, что обобщения в речи больных, страдающих семантической афазией, не имеют того обобщённого значения, которое связывает с ними нормальное мышление; чтобы вскрыть подлинное значение этих слов в мышлении больного, врачу нужно установить ту конкретную ситуацию, с которой эти слова у него связаны.
В нормальных мыслительных процессах обобщение — как мы подчёркивали — возникает на основе осознания и выделения существенных связей и опосредований. Патология подтверждает этот основной тезис выше развитой теории мышления, показывая на многообразных и ярких клинических случаях связь обобщения с опосредованием. В тяжёлых случаях нарушения при неспособности выделить существенные связи мысль больного оказывается вообще неспособной выйти за пределы наглядной непосредственно переживаемой ситуации. Известный больной Гольдштейна Sch. никогда не мог повторить ничего, не соответствующего тому, что он непосредственно переживал или наблюдал в действительности. Кассирер приводит пример больного, который при хорошей ясной погоде никак не мог повторить за ним фразу: «сегодня плохая дождливая погода». Он начинал её, затем запинался и останавливался, не будучи в состоянии сказать и, очевидно, представить себе то, что не соответствует той конкретной ситуации, в которой он непосредственно находился. Гольдштейн описывает больного, который был не способен понять рассказ в третьем лице — в форме, при которой изложение ведётся как бы со стороны, но понимал егов первом лице, когда оно воспринималось им как переживание непосредственно данного живого собеседника: обобщённый подход к человеческому переживанию был ему недоступен.
Распад обобщения и неспособность выйти за пределы непосредственно данной ситуации, в которых выражается расстройство мышления при различных заболеваниях, обусловливает отсутствие переноса, непонимание иносказательного значения в метафорах, пословицах, шутках, анекдотах. В клинических отчётах Хэда зафиксирован ряд случаев непонимания его больными шуток. Больные афатики Гольдштейна, как общее правило, не понимали пословиц. Больной Зейгарник шизофреник Р. метафору «железная рука» комментирует следующим образом: «железной руки не бывает; если человека ранят, ему дают искусственную руку, но она делается из дерева; железо слишком тяжело». Пословицу «не всё то золото, что блестит» больной Н. (энцефалит) поясняет так: «и на меди и на самоваре металл тоже блестит».
Понимание переносного значения требует обобщения. Оно заключает соотнесение одних ситуаций с другими, отличными от них по внешним признакам и сходными по внутренним соотношениям. Для их понимания необходим отбор существенного от несущественного и обобщение. Поэтому затруднённое различение существенных связей и нарушение функций обобщения резко снижают понимание всех иносказательных форм речи.
Богатый клинический материал разнообразных расстройств мышления выявляет, таким образом, значение различных компонентов и сторон, отмеченных нами выше в психологическом анализе мышления, и даёт фактическую опору и подтверждение основным положениям выше развитой психологической теории мышления.
Развитие мышления ребёнка.
Изучение истории умственного развития ребёнка представляет, несомненно, большой теоретический и практический интерес. Оно является одним из основных путей к углублённому познанию природы мышления и закономерностей его развития. Недаром В. И. Ленин включал его в число тех областей исследования, на основе которых должна строиться диалектика. Изучение путей развития мышления ребёнка представляет и вполне понятный практический педагогический интерес.
Детальное изучение мышления требует выделения и специального анализа различных его процессов, сторон, моментов — абстракции и обобщения, представлений и понятий, суждений и умозаключений и т. д. Но реальный процесс мышления включает единство и взаимосвязь всех этих сторон и моментов. Подлинная история развития мышления, особенно первых его шагов, его зарождения, — как она должна была бы, но, очевидно, ещё не может быть написана, — должна быть раскрытой в её существенных закономерностях историей того, как маленький ребёнок становится мыслящим существом, как в человеке развивается мыслитель.