Исторические, политические и экономические условия формирования парадигмы технологического прогнозирования

В 1924—1928 гг. выдающийся русский экономист В. А. Базаров-Руднев, один из плеяды блестящих российских умов первой трети XX в. (А. Богданов, К. Циолковский, Чижевский и др.), выступил с серией статей, в которых сформулировал принципиально новый подход к будущему. Ему, в те годы научному сотруднику Госплана СССР, пришлось участвовать в предплановых разработках первой советской пятилетки (1928—1932). И ему первому пришла в голову мысль, сделавшаяся впоследствии, уже после его смерти, одним из наиболее значительных научных открытий XX в. Ему предстояло дать прогноз-предсказание (иного подхода тогда не знали, да и сей­час подавляющее большинство политиков и экономистов не знает), как будет выглядеть Россия через 10—20 лет. И вот его одолели со­мнения: если он дает такую «картину будущего», то тогда к чему планирование? Ведь достаточно просто ориентироваться на этот «маяк». И наоборот, если разрабатывается план – к чему какие-то предсказания? Результатом его размышлений стало предложение заменить прогноз-предсказание двумя качественно новыми типами прогнозов – генетическим (впоследствии ставшим известным под названием эксплораторного, или поискового): выявлением назрева­ющих проблем путем логического продолжения в будущее тенден­ций, закономерности которых в прошлом и настоящем достаточно хорошо известны; а также телеологическим (впоследствии – нор­мативным) – выявлением оптимальных путей решения перспек­тивных проблем на основе заранее заданных критериев.

Работы Базарова были не поняты современниками, остались неизвестными на Западе и были введены в научный оборот только более полувека спустя, в 80-х гг. Но спустя 30 лет в точно такой же ситуации оказались американские эксперты (Т. Гордон, О. Гелмер и др.), которым поручили разрабатывать прогноз-предсказание, каки­ми станут США и мир через 15 лет, после реализации разрабатывав­шейся в конце 50-х – начале 60-х гг. программы «Аполлон», предус­матривавшей высадку американских космонавтов на Луну, а факти­чески закладывавшей основу превосходства ракетного потенциала США в космосе, что и привело в конечном счете к выигрышу США в гонке вооружений, составлявшей суть третьей («холодной») ми­ровой войны и капитуляции в ней СССР (1989 г.)

Американские ученые, понятия не имевшие о трудах База­рова, тоже долго им учились с диалектикой соотношения пред­видения (прогноза) и управления (плана, программы, проек­та). И, наконец, пришли к тому же выводу, что и Базаров: пред­ложили концепцию эксплораторного и нормативного прогно­зирования. Но, разумеется, технологическое прогнозирование создавалось не на пустом месте.

Заторможенное Второй мировой войной развитие концепций будущего постепенно вновь набрало силу и развернулось с конца 40-х и на протяжении 50-х годов. Три фактора (в отношении стран Запада) способствовали этому. Во-первых, появление концепции научно-технической революции (НТР) и ее далеко идущих социаль­но-экономических последствий, сформулированной в трудах Дж. Бернала, Н. Винера, а затем популяризированной в массе книг, ста­тей и брошюр, в частности в книге австрийского публициста Р. Юнгка «Будущее уже началось» (1952), выдержавшей до 1970 г. десятки изданий. Во-вторых, разработка техники поискового и нормативно­го прогнозирования, которое поставило прогностику на службу управлению. В-третьих, становление соответствующей философской базы как основы новых концепций будущего (индустриализм, экзи­стенциализм, структурализм, неопозитивизм, социал-реформизм, тейярдизм, теория конвергенции и т.д.).

Концепция НТР подняла вопрос о революционных, качествен­ных изменениях в жизни человечества на протяжении ближай­ших десятилетий. Соподчинение прогнозирования и управления вызвало к жизни второй по счету (после 20-х годов) «бум прогно­зов» – появление в первой половине 60-х годов сотен научных учреждений или отделов, специально занимавшихся разработкой «технологических прогнозов». Новейшие течения западной фи­лософии создали мировоззренческий «фон» – набор понятий, категорий, теоретических предпосылок, перспективных тенден­ций, социальных норм и т.д., необходимых для конструирования концепций будущего.

В конце 40-х и на протяжении 50-х гг. в постепенно разрастав­шемся потоке западной «литературы о будущем» продолжали пре­обладать книги, брошюры, статьи, весьма похожие на те, которые выходили в 20-х – начале 30-х гг. или даже ранее и о которых мы упоминали выше. В это время еще давали о себе знать традицион­ные концепции, связанные с предшествовавшим и более ранними этапами развития представлений о будущем, когда будущее, даже отдаленное, рисовалось обычно в виде технических новшеств, без существенных социально-экономических изменений. Еще не наблю­далась связь представлений о будущем с концепцией научно-техни­ческой революции и ее социально-экономических последствий, с теориями индустриализма, все это тогда еще только складывалось. Однако в отличие от предыдущего этапа сознание того, что будущее несет с собой не только технические новшества, что изучать его необходимо во всеоружии современной науки, начинало распрост­раняться уже в те годы.

Книги французского социолога Ж. Фурастье «Цивилиза­ции 1960 года» (1947), «Великая надежда XX века» (1949), « История будущего» (1956), «Великая метаморфоза XX века» (1961), английских ученых А. Томсона «Предвидимое будущее» (1955, рус. пер. 1958), А. Кларка «Черты будущего» (1962, рус. пер. 1966) и дру­гие ничем существенно не отличались от книг Г. Уэллса, А. Лоу, Ф. Джиббса, менялся в основном лишь научно-технический «фон» по мере все новых открытий в науке и технике.

Однако уже в те годы на Западе началась интенсивная разработ­ка философских, экономических и социологических концепций, ко­торые составили идейную основу буржуазной теории индустриа­лизма. Уже в 1958 г., после серии постановочных статей, видный американский экономист и социолог У. Ростоу выступил в Кемб­риджском университете с курсом лекций, на основе которого в 1960 г. появилась его нашумевшая книга «Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест». Почти одновременно начал ра­боту над книгой «Новое индустриальное общество» (издана в 1967 г., рус. пер. 1969) другой видный американский экономист и социо­лог Дж. Гэлбрейт, известный уже в 50-х гг. своими докладами, статьями и книгами «Американский капитализм: концепция уравновешивающей силы» (1952), «Общество изобилия» (1958), «Час либерализма» (1960) и другие. С докладами и статьями того же плана выступили также французские социологи Р. Арон и А. Турэн, аме­риканский социолог Д. Белл. Их работы были обобщены в книгах «18 лекций об индустриальном обществе» (1962) и «3 очерка об индустриальной эпохе» (1966) Р. Арона, «Постиндустриальное об­щество» (1969) А. Турэна, «Навстречу 2000 году» (1968), «Наступле­ние постиндустриального общества» (1973) и «Противоречия куль­туры капитализма» (1976) Д. Белла.

В основе теоретической концепции индустриализма лежит предпосылка: уровень социально-экономического развития страны определяется не общественно-экономической форма­цией на той или иной стадии ее развития, а промышленным потенциалом. Нашлась и «единица измерения» – величина валового национального продукта (ВНП) на душу населения. Если ВНП не превышает сотни-другой долларов в год, как в подавляющем большинстве стран Африки, Азии и Латинс­кой Америки, на них наклеивается ярлык «доиндустриального общества» (независимо от общественного строя, от того, являет­ся ли страна колонией, подчинена ли ее экономика монополиям развитых капиталистических стран, вступила ли она на путь некапи­талистического развития, относится ли к странам победившего их социализма). Если ВНП составляет много сотен долларов, значит, страна находится на стадии перехода от «доиндустриального» к «индустриальному» обществу (опять-таки независимо от обществен­ного строя). Если ВНП составляет несколько тысяч долларов, как это имеет место в экономически развитых странах Северной Америки, Европы, а также в Японии, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африке и других, то появляется ярлык «индустриального общества» ѕ капиталистического или социалистического (с точки зрения тео­рии индустриализма, безразлично). Но ВНП растет почти во всех без исключения странах мира. С помощью инструментария «техноло­гического прогнозирования» нетрудно подсчитать, какой величины достигнет он в такой-то стране к такому-то году при наблюдающихся темпах роста экономики (напомним, что до экономического кризи­са 70-х гг. темпы этого роста в странах Запада на протяжении 50-х и 60-х гг. были относительно высоки). Что же произойдет, если при подобном допущении ВНП на протяжении грядущих десятилетий увеличится в развивающихся странах с десятков до сотен и с сотен до тысяч долларов в год на душу населения, а в развитых странах – с тысяч до десятков тысяч? Ответ теоретиков индустриализма; в таком случае «доиндустриальное» общество независимо от обществен­ного строя поднимается на ступень «переходного к индустриально­му», последнее, в свою очередь, на ступень «индустриального», а оно – на еще более высокую, невиданную доселе ступень «постин­дустриального общества». Это и будет будущее, которое, по мне­нию «индустриалистов», ожидает человечество к XXI в.

Пожалуй, наиболее полно эта линия была проведена в книге ди­ректора Гудзоновского института – одного из ведущих прогностических центров США – Г. Кана и его сотрудника А. Винера «Год 2000». Книга была подготовлена на протяже­нии 1964—1966 гг. в рамках работы «Комиссии 2000 года» Американской академии наук и искусств под председатель­ством Д. Белла, издана в 1967 г. и вплоть до 1970 г. остава­лась в центре внимания западных футурологов.

Авторы выстроили страны мира по «лестнице» величины ВНП на душу населения. На самой верхней ступеньке оказались США. Под ними цепочкой – в зависимости от этого своеобразного «иму­щественного ценза» – помещались развитые капиталистические и социалистические страны, а далеко в отрыве от них – страны Латинской Америки, Азии и Африки. С этой позиции смысл развития каждой страны представлялся как перемещение вверх по ступень­кам «лестницы ВНП» и где-то в более или менее отдаленной перс­пективе – достижение современного уровня США, которые предстают неким «венцом творения», подобно тому, каким рисовалась Гегелю прусская монархия середины прошлого века. Кан и Винерразделили страны мира на пять категорий; «доиндустриальные» (до 200 долл. ВНП на душу населения), «переходные» (200—600 долл.), «индустриальные» (600—1500 долл.), «высокоиндустриальные» (1500—4000 долл.) и «постиндустриальные» (свыше 4000 долл.). За­тем определили наиболее вероятные, на их взгляд, темпы роста ВНП этих стран при наблюдаемых тенденциях. Наконец, скрупулез­но подсчитали, сколько лет понадобится при данных темпах роста той или иной стране для перехода в следующую категорию и в конечном счете – для достижения уровня США 60-х гг. Получи­лось, что даже «высокоиндустриальным» странам необходимо яко­бы для этого от 11 до 42 лет, а «доиндустриальным» Китаю – 101 год, Индии – 117 лет, Мексике – 162 года, Нигерии – 339 лет, Индонезии – 593 года!

Дело даже не в том, насколько верны эти подсчеты, хотя уже сейчас очевидно, что они оказались несостоятельными. Вызывала и вызывает принципиальные возражения (причем не только у марк­систов) сама концепция будущего, согласно которой мир XXI века представляется большим или меньшим приближением к уровню США 60-х годов, а сами США – избавленными от бед сегодняш­него дня путем перехода в «постиндустриальную» категорию. А ведь авторы не просто подсчитывают количество долларов на «сред­нюю» душу населения. Их концепция подразумевает, что по мере приближения к уровню США одна страна мира за другой, невзирая на существующий в них общественный строй, будут все более упо­добляться Соединенным Штатам и в экономическом, и в социальном отношении.

Трудно представить себе, что в мире XXI века, каким его рисует нам современное социальное прогнозирование, в мире нарастаю­щей борьбы различных социально-политических сил, окончатель­ного превращения науки в мощную непосредственную производи­тельную силу, в мире триумфального шествия автоматики и элект­роники, намного более высокой производительности труда и, как следствие этого, в высшей степени реальной возможности создания изобилия (или по меньшей мере достатка) важнейших материаль­ных благ, что в этом мире народы стран Азии, Африки и Латинской Америки откажутся от своей борьбы против отсталости, нищеты, развитые страны уподобятся современным США со всеми хорошо известными «прелестями» пресловутого «американского образа жизни», а сами США неведомо каким образом избавятся от своих проблем и превратятся в некий недосягаемый идеал для всех осталь­ных стран.

Многие десятилетия после выхода в свет книги Кана и Винера демонстрируют нам категорическое «нет» по всем перечисленным пунктам. Есть все основания полагать, что грядущее десятилетие даст еще более веские подтверждения несостоятельности гипотез, заложенных в основу теории «постиндустриального общества».

Сказанное вовсе не означает недооценки экономического фак­тора в определении перспектив развития той или иной страны, в том числе недооценки таких важных показателей экономического роста, как увеличение ВНП вообще и на душу населения – в частности. Большое значение имеет и то, как производится и распределяется ВНП. Не менее важны место и роль произведенных благ в общей системе социальных потребностей, которая в условиях научно-тех­нической революции претерпевает серьезные изменения.

То, что США и другие развитые страны достигли относительно высокого уровня ВНП в расчете на «среднюю» душу населения, никак не заслоняет того факта, что миллионы людей в этих странах обездолены, живут в бедности или на грани бедности. Известно, что «верхние сто семей» – горстка миллиардеров в каждой из этих стран располагает львиной долей национального богатства, что на «верх­ние 10 процентов» населения приходится до половины националь­ного богатства, тогда как «нижние 10 процентов» составляют прозя­бающие в нищете бедняки и еще по меньшей мере столько же нахо­дятся у черты официально установленного прожиточного миниму­ма, т.е. едва сводят концы с концами.

Невольно вспоминается старая шутка статистиков о том, что если кто-то съел курицу, а другой лег спать голодным, то в среднем с точки зрения статистики на каждого пришлось по полкурицы. В эту шутку сегодняшняя действительность вводит лошадиную дозу правды.

С другой стороны, валовой национальный продукт – это все, что производится в стране, а производится много тако­го, что весьма затруднительно безо всяких оговорок связать с благосостоянием людей. По замечанию одного из западных экономистов, ВНП, помимо всего прочего, включает в себя также стоимость пистолета и ножа, с помощью которых тебя ограбили на улице.

Экстраполируя, по примеру Кана и Винера, такую тенден­цию на будущее, получили астрономическую величину. Как это скажется на бюджете «средней» семьи в странах Запада, не говоря уже о бедняках? Какую долю займут в этом бюджете столь же быстро растущие расходы на алкоголь, табак, наркотики, пор­нографию и другие вещи, деликатно относимые к категории псев­допотребностей? Как будет выглядеть в этом свете рост матери­ального благосостояния: в XX в. – дом и машина, в XXI в. – два дома и две машины, в XXII в. – три дома и три машины и т.д.? Как будет выглядеть духовное благосостояние? Не окажется ли «постиндустриальное общество» ухудшенной копией современно­го, с более изощренной техникой (особенно военной), но с более низким уровнем реального материального и духовного благосо­стояния людей?

Эти и им подобные вопросы с нарастающей остротой зазвучали в том вихре полемики, которая поднялась вокруг книги Кана и Вине­ра, вообще вокруг теорий индустриализма. В условиях растущих нападок, которым подверглась концепция «постиндустриального общества», ее сторонники вынуждены были существенно услож­нить свои теоретические положения, прибегнув к более изощрен­ной аргументации и обратившись, помимо ВНП на душу населе­ния, к более широкому кругу социальных показателей.

Прежде всего, подверглись пересмотру показатели социальной структуры «постиндустриального общества». Была выдвинута на первый план производственно-профессиональная структура обще­ства, соотнесенная с концепцией «трех индустрии» (первичная – сельское и лесное хозяйство, рыболовство, добывающая промыш­ленность, вторичная – обрабатывающая промышленность, третич­ная – сфера обслуживания и духовного производства).

В контексте теорий индустриализма получалось, что если для «доиндустриального общества» характерно подавляющее преоб­ладание и по доле занятых, и по доле ВНП (до 90% и выше) «первичной индустрии», а для «индустриального» – все более стремительный рост удельного веса вторичной и особенно третичной «индустрии» за счет первичной, то для «постиндустриального общества» по та­кой логике должен был стать характерным полный переворот про­порций (табл. 1).

Иными словами, доля занятых в сельском хозяйстве и до­бывающей промышленности сокращалась до величины при­близительно одного процента, доля занятых в обрабатываю­щей промышленности – до величины примерно десятка про­центов, а остальные девяносто приходились на сферы обслу­живания и духовного производства.

Эта «картина будущего» была дополнена аналогичной схе­мой эволюции образовательно-квалификационной структуры об­щества. Если в «доиндустриальном обществе» на каждого дипломи­рованного специалиста с высшим образованием приходилось по меньшей мере сто низкоквалифицированных работников, а на каж­дого грамотного – по меньшей мере, десяток неграмотных, то в «постиндустриальном обществе» дипломированными специалис­тами окажется подавляющее большинство работников обществен­ного производства (до девяти десятых и выше), недипломированны­ми остается меньшинство, а уж неграмотными – и вовсе ничтож­ная часть уходящих на пенсию стариков. Получается примерно та­кое же соотношение, как в табл. 1.

Большое внимание было обращено также на показатели соци­ально-демографической структуры общества. Для «доиндустриального общества» характерна относительно высокая рождаемость (по­степенное снижение приблизительно 5—3%), смертность (3—2%) и естественный прирост населения (3—2%), «симметричная» возрас­тная структура (около половины нетрудоспособных детей и около половины трудоспособных взрослых с ничтожным процентом не­трудоспособных стариков) и низкая средняя продолжительность жизни (менее 50 лет). Для «индустриального общества» характерно падение смертности (2—1%), нарастающее падение рождаемости (3—1 %) и соответствующее падение естественного прироста, приближающегося к нулю, «постарение» возрастной структуры с рез­ким уменьшением доли детей и со столь же резким возрастанием доли престарелых, существенный рост средней продолжительности жизни (до 70 лет и выше). Экстраполируя эти тенденции на будущее, теоретики индустриализма делали вывод, что «постиндустриальное общество» в данном плане будет отличаться уравновешиванием рождаемости и смертности, прекращением естественного прироста населения («нулевым приростом»), уменьшением в возрастной структуре доли детей до 25—15% с увеличением за этот счет доли стариков до аналогичной величины (15—25%), ростом средней про­должительности жизни до 80—90 лет.

Показатели социальной структуры общества были дополнены показателями эволюции «типичного» денежного бюджета «средней» семьи и бюджета времени работников общественного производства.

В «доиндустриальном обществе», доказывали «индустриалисты», львиная доля расходов в бюджете семьи (до 9/10 и выше) приходилась на продукты питания, поскольку домотканая одежда, хижина и при­митивный транспорт не требовали особенно больших расходов, а культура развивалась почти целиком на началах самообслужива­ния. В «индустриальном обществе» доля расходов на питание неук­лонно снижается, за ее счет растут расходы на одежду, а особенно на жилище, транспорт, культуру. Экстраполируя эту тенденцию на отдаленное будущее, «индустриалисты» предсказывали падение доли расходов на питание и одежду в «постиндустриальном обществе» до ничтожной величины примерно нескольких процентов и рост за этот счет доли расходов на жилище, транспорт и культуру до колос­сальной величины, сопоставимой с долей расходов на питание в «доиндустриальном обществе».

Точно так же поступали они и в отношении структуры ра­бочего года. Для «доиндустриального общества» характерен примерно 3500—4000-часовой рабочий год, т.е. 52 шестиднев­ные рабочие недели по 10—12 и более часов работы в день, с 10—15 праздничными днями в году, но без оплачиваемых отпусков. В «индустриальном обществе» рабочий год сокращается более чем на половину: до 48—50 пятидневных 40-часовых рабочих недель по 8 часов работы в день с 2—4-недельным отпуском. Экстраполируя и эту тенденцию на отдаленное будущее, «индустриали­сты» предсказывали сокращение рабочего года в «постиндустри­альном обществе» еще, по меньшей мере, вдвое, в результате чего он может выглядеть, например, как 40—42 четырехдневные рабочие недели по 6—7 часов работы в день с 10—12-недельным отпуском.

При таком подходе абстрактные десятки тысяч долларов ВНП на душу населения расшифровывались в конкретных чертах будущего «постиндустриального общества», где в сельскохозяйственном и промышленном производстве трудится не более одной десятой на­селения, а остальные девять десятых заняты в сферах обслуживания и духовного производства («общество изобилия»), где подавляющее большинство взрослого населения имеют специальное высшее об­разование и являются дипломированными специалистами, где пре­одолена сложность современной демографической ситуации с ее шатанием от «демографического взрыва» (лавинообразного роста населения) в развивающихся странах до депопуляции (сокращение рождаемости до уровня, не способного компенсировать смертность) в странах развитых, где установилось простое воспроизводство на­селения (рождается столько же, сколько умирает), где подавляющая расходная часть денежного бюджета людей идет не на питание и одежду, а на благоустройство жилища, транспорт, культуру («обще­ство массового потребления»), наконец, где люди трудятся не бо­лее тысячи часов в год по сравнению с двумя тысячами теперь и четырьмя тысячами столетием раньше, где их свободное время в несколько раз больше современного («общество досуга»).

Это была очень броская рекламная картина «общества будуще­го». И, тем не менее, она подверглась такой же ожесточенной крити­ке со стороны представителей других направлений общественной мысли, какую выдержала незадолго перед тем книга Кана и Винера.

Лекция 5

«АНТИФУТУРОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЛНЫ» А. ТОФФЛЕР

Критика теорий индустриализма вообще и концепции «постиндустриального общества» в частности развернулась еще в первой половине 60-х гг., когда открыто апологетическое течение футуроло­гии, выступавшее под этим знаменем, было преобладающим, «за­давало тон», активно атаковало слабые в то время оппозиционные течения. Среди последних выделялись по значению два, одно из ко­торых можно условно назвать «реформистским» или «конвергенционистским», а для другого самым подходящим названием было бы «апокалипсическое», ибо оно на новый лад толковало старое уче­ние о «конце света». Оба течения едва теплились, да и то преимущественно в Западной Европе. Никому из наблюдателей того времени и в голову прийти не могло, что пройдет всего несколько лет, и господ­ствующее течение потерпит сокрушительное фиаско.

Представители «конвергенционистского» течения, опирав­шиеся преимущественно на теоретические воззрения социал-реформистского характера, сомневались в совместимости со­циально-экономических последствий научно-технической ре­волюции с сохранением капитализма в его современном виде и выступали за то, чтобы реформировать его, «приспособить» к будущему путем усиления в нем социалистических начал вплоть до полной «конвергенции» с социализмом (предполагалось, что и в социализме будут усиливаться либерально-демократичес­кие начала). Это течение привлекало сторонников критикой пороков буржуазного строя. Типичное произведение этого направления – книга западногерманского социал-демократа профессора Ф. Бааде «Соревнование к 2000 году» (1960, рус. пер. 1962).

Кризис «мировой системы социализма» привел к полному исчезновению этого течения.

Со своей стороны, представители «апокалипсического» те­чения, опиравшиеся преимущественно на философию экзис­тенциализма, тейярдизма или неопозитивизма, вообще сомне­вались в совместимости социальных последствий научно-тех­нической революции с дальнейшим существованием челове­чества и расходились только по вопросу о том, когда и как именно погибнет современная западная цивилизация. Типич­ное произведение этого направления – книга западногерман­ского философа-экзистенциалиста К. Ясперса «Атомная бом­ба и будущее человечества» (1962). Это течение, поначалу даже еще более слабое и еще менее авторитетное, чем предыдущее, выдвинулось вскоре на первый план, однако претерпело при этом серьезные изменения.

Как уже говорилось, вплоть до 1970 г. «Год 2000» Кана и Винера продолжал находиться в центре внимания футурологов. В пылу дебатов мало кто заметил, что обстановка уже с 1967—1968 гг. начала изменяться и примерно к 1971—1972 гг. изменилась ради­кально. На господствующее течение в этот период обрушились три «антифутурологические волны» такой силы, что его буквально смы­ло с «переднего края» футурологии. Плохо пришлось и конвергенционистскому течению, представители которого были деморализо­ваны и, можно сказать, почти начисто стушевались.

Начало сдвигу было положено всем памятными политическими кризисами конца 60-х годов, молодежными «бунтами» и т.д. Эти кризисы привели в действие механизмы цепной реакции сложного ряда социальных, политических и идеологических последствий, в том числе вызвали «антифутурологические» настроения.

Первая «антифутурологическая волна» была связана с расту­щей тревогой мировой общественности по поводу прогрессирую­щего загрязнения окружающей природной среды. Она нарастала исподволь, долгие годы, а в конце 60-х гг. обрушилась лавиной. Здесь, видимо, сыграли роль многие факторы: и стремительный рост мас­штабов загрязнения у всех на глазах, и те весомые «капли», которые переполняют чашу терпения людей, и безотрадные прогнозные дан­ные на будущее с первых же шагов «технологического прогнозиро­вания», которые стали достоянием гласности, и попытки некоторых политиканов нажить себе политический капитал на тревоге и недо­вольстве общественности, и стремление монополий нажить себе на том же самом уже не только один политический капитал, и попытки правящих кругов западных стран переключить внимание обществен­ности с политико-экономических проблем на экологические, и мно­гое другое.

Как бы то ни было, факт остается фактом: «экологическая волна» конца 60-х – начала 70-х гг. взметнулась сотнями книг и тысячами статей в защиту природы, сделалась предметом страстных дискуссий, предвыборных кампаний и парламентских распрей. Она была умело использована монополиями в их междоусобной борьбе, привела к возникновению на Запа­де специальных правительственных учреждений по охране природы и решительно подорвала в глазах западной обще­ственности престиж мажорных прогнозов. Стало «неприлич­ным» говорить о каком-то безоблачном «постиндустриальном обществе», игнорируя общую тревогу насчет того, что станет с Землей. «Никакой футурологии без экологии» – эти слова, произнесенные на одной из научных конференций в те годы, можно было бы поставить эпиграфом к новому этапу эволю­ции футурологии.

Достаточно сравнить книгу Кана и Винера, допустим, с книгой американского социолога Р. Фолка «Наша планета в опасности» (1971) – настоящим набатом тревоги, заглушавшим ликующие фанфары прежних лет, чтобы убедиться в том, насколько существенно было дискредитировано в глазах мировой общественности господство­вавшее течение.

Вторая «волна» накатилась буквально следом за первой. Нача­лись поиски «виновника» загрязнения природной среды. Таковым была признана энергетика, основанная на сжигании невосполни­мых ресурсов нефти, газа и угля; материально-сырьевая база с ее «вскрышными разработками» и сведением лесов на миллионах гек­таров; промышленность, захватывающая сельскохозяйственные уго­дья, отравляющая воду и воздух; автотранспорт, соревнующийся с промышленностью в отравлении воздуха, убивающий сотни тысяч и калечащий миллионы людей ежегодно; конвейеры на заводах, изма­тывающие и отупляющие рабочих; «сверхурбанизация», приводя­щая к противоестественному скоплению многомиллионных масс людей в гигантских «супергородах» – мегалополисах и т.д. Раз­вернулась кампания по «оцениванию технологии», повторившая все перипетии экологической кампании вплоть до создания междуна­родной ассоциации и правительственных учреждений специально по этой проблеме. О размахе и характере движения можно судить, например, по книге американских футурологов М. Сетрона и Б. Бартока «Оценивание технологии в динамической среде» (1974).

«Технологическая волна» по накалу страстей и скорости нарас­тания первоначально грозила перехлестнуть первую, но в конечном итоге примерно к середине 70-х гг. слилась с ней. Ее значение трудно переоценить. Ведь, по сути дела, ставился вопрос о качественно но­вой концепции научно-технического прогресса как в принципе уп­равляемого явления. Ясно, что от того, как сложится эта концепция, во многом будет зависеть характер дальнейшей эволюции футуро­логии.

Перефразируя приведенное выше высказывание одного из участников футурологических конференций, можно сказать, что лозунгом начала 70-х гг. на Западе сделался тезис – «Никакой футурологии при современной технологии». Это тоже было тягчай­шим ударом по господствовавшему течению, которое целиком ба­зировалось на «современной технологии» и оптимистично про­ецировало в будущее наблюдавшиеся тенденции развития научно-технического прогресса.

Третья «волна» возникла почти одновременно со второй. Она выразилась в оживлении давно существовавшего на За­паде антисциентистского течения с его отрицанием науки как конструктивной формы общественного сознания, обвинениями в се адрес, сводившимися к тому, что якобы именно она породила гонку вооружений, развитие атомного, химического, бактериологи­ческого оружия массового поражения, загрязнение природной сре­ды, демографический и информационный «взрывы», многочислен­ные тупики и кризисы середины XX века. Представители этого те­чения обвиняют ученых в том, что они якобы превратили науку в некую «священную корову», в нечто вроде новой религии и ведут привольную жизнь новоявленных жрецов, которых не трогают тре­воги и беды человечества. Отсюда – призывы «упразднить науку», заменить ее новыми формами общественного сознания, какими именно – неясно даже авторам подобных призывов.

Отзвуки подобных настроений можно было обнаружить, на­пример, в выступлениях американского священника Дж. Плат­та, сведенных в его книгу «Шаг к человеку» (1966). «Экологи­ческий» и «технологический» кризисы дали такого рода взгля­дам как бы второе дыхание. Число выступлений в этом духе резко возросло. Правда, и третья «волна» вскоре слилась с первой. Но свою роль в подрыве «кредитоспособности» господствовавшего течения – лучшей мишени с антисциентистских позиций трудно было и придумать! – она также сыграла.

Под этими ударами облик футурологии стал заметно менять­ся. Господствовавшее течение осталось преобладающим по чис­лу представителей и произведений, но оказалось дискредитиро­ванным, оттертым на второй план в глазах западной обществен­ности и претерпело немаловажные изменения. Оставаясь в прин­ципе на своих прежних позициях, его представители учли новую конъюнктуру, включив в свои концепции мотивы «экологическо­го кризиса», «переоценки технологии», а иногда и антисциентизма. Они сделали гораздо более изощренной свою аргументацию и намного убавили мажорный тон прогнозов. Это относится даже к последующим работам Г. Кана – наиболее радикального и «стойкого» представителя данного течения, в частности, к его книгам, вышедшим в те годы: «Растущая японская сверхдержава: вызов и ответ» (1970), «Грядущее: размышления о 70-х и 80-х гг.» (1972, в соавторстве с Б. Брюс-Бриггсом), «Следующие 200 лет» (1976, в соавторстве с У. Брауном и Л. Мартелем). В еще большей мере это относится к работам Д. Белла и других «постиндустриалистов».

Д. Белл представил свой доклад о «постиндустриальном обще­стве» на VII Международном социологическом конгрессе (Болга­рия, Варна, 1970), внеся некоторые поправки по сравнению с докла­дами на «Комиссии 2000 года» в 1965—1966 гг., опубликованными в сборнике «Навстречу 2000 году» (1968). Но времена настолько изме­нились, что частных поправок оказалось недостаточно.

Доклад Белла вызвал резкую заочную критику (сам автор на кон­гресс не явился). Социологи вынесли ему приговор: «Старомодно». Наверное, эта оценка не осталась для Белла безразличной. Во всяком случае на следующий год он выступил в журнале «Сэрвей» (1971, № 2) с большой статьей «Постиндустриальное общество: эволюция идеи», а в 1973 г. выпустил монографию «Приближение постиндустриаль­ного общества: экскурс в социальное прогнозирование». Здесь мы видим существенные новации.

Во-первых, уже не игнорируются, как это свойственно теориям индустриализма, принципиальные различия между капитализмом и социализмом. Подчеркивается нереальность их «конвергенции». За социализмом признается «право на существование», но только в определенной плоскости понимания, или, пользуясь терминологи­ей автора, «оси исследования». Если иметь в виду «ось собственно­сти» (на средства производства), то различают феодализм, капита­лизм и социализм. Если «ось собственно производства» – то доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное общество не­зависимо от общественного строя. Если же «ось политики» – то демократическое и авторитарное общество. И так далее. Какая «ось» основная, определяющая, автор не указывает.

Во-вторых, отрицается прежняя монополия «валового на­ционального продукта на душу населения» в качестве ключе­вого показателя развития общества. Выдвигается система социальных показателей, о которой говорилось в предыдущем разделе.

В-третьих, более определенно подчеркивается серьезность про­блем, стоящих перед человечеством. Путь к «постиндустриальному обществу» рисуется не таким безоблачным, как прежде.

И все же новые работы Белла продолжали вызывать все более резкую критику со стороны его коллег. Чутко реагирующий на из­менения конъюнктуры, журнал ассоциации американских футуро­логов «Футурист» (1973, № 6) поместил разгромную рецензию на новую книгу Белла. Автору предъявлялись обвинения в защите по­зиций «редукционистской» (читай – традиционно-рутинной) науки против «рождающейся целостной науки», в «предубеждениях, свойственных истэблишменту», в «завуалированном утопизме» (уто­пия «вечного капитализма») и даже, по существу, в прогностичес­кой непрофессиональности («ненастоящем футуризме»). Еще бо­лее резко критиковали книгу Белла его западные коллеги на VIII Международном социологическом конгрессе (Канада, Торонто, 1974), куда автор на сей раз явился сам, но доклада не представил и от участия в дискуссии воздержался.

Что касается Г. Кана, тоже пользовавшегося на Западе в 60-х гг. значительным авторитетом, то его критиковали еще сильнее. Теперь его атаковали не только сторонники мира, которые не могли забыть, как хладнокровно разбирал он в своей книге «О термоядерной вой­не» (1960) возможные варианты гибели человечества в атомной ка­тастрофе, но и футурологи, весьма далекие как от марксизма, так и от пацифизма. Его обвиняли в полном несоответствии прогнозов, сделанных в трудах Гудзоновского института, реальным тенденциям развития человечества в последней