Взгляд на сознание сквозь розовые очки радикального когнитивизма

Все пророки человечества направляли людей по единому пути – по пути самопознания и самосовершенствования. Человек всю свою жизнь, вторили им гуманисты всех времен и народов, ищет ответ на два вопроса: зачем он пришел в этот мир и как ему в этом мире жить? Следование их призыву подчеркивало ответственность человека за совершаемые им поступки и свободу в выборе своей судьбы. Вначале на пути самопознания человек должен разобраться, в какой именно мир он пришел, а затем осознать, кто такой он сам, пришедший в этот мир. Однако этот путь никогда не усеян лепестками роз – потому что вот беда: как человек может решить, что построенное им сознательное представление о самом себе верно? Для этого надо построенное представление сопоставить с самим собой, но это кажется нелепым. Ведь тогда еще до начала пути самопознания надо знать итоговый ответ. Но если ответ известен, то зачем его искать? Многие, дабы избавиться от подобных интеллектуальных мучений, останавливались в самом начале движения, ибо даже то, что они успевали понять, сразу оказывалось лишь запутывающей фикцией, обманкой. Только могучих духом это не приводило в отчаяние.

Вот типичный пример путаницы на пути самопознания. Все люди называют здоровье в качестве одной из главных жизненных ценностей. Действительно, кому хочется болеть? Но, с другой стороны, подавляющее большинство ведет себя так, будто хочет всячески этому своему здоровью навредить: курят или неумеренно пьют, мало двигаются, переедают или, наоборот, изнуряют себя диетами, не обращаются вовремя к врачам и т.п. Говорят: лучше жить здоровым и богатым, чем бедным и больным. Но почему тогда именно в здоровых и богатых странах меньше рождаемость и больше самоубийств? Почему психотерапевты требуются богатым и физически тренированным голливудским звездам гораздо чаще, чем библиотекарям и водопроводчикам? Может, здоровье – это вовсе и не цель, и не ценность, а лишь необходимое условие для выполнения какой-то иной – главной – цели, ради которой можно и здоровьем пренебречь, да даже и на смерть пойти?

Всё, что связано с сознанием, попадает в круговерть обманок, когда правда оказывается ложью, а ложь – правдой. Многие ученые (среди них, как ни странно, даже выдающиеся психологи) утверждают, что главная задача человека, как и любого биологического существа, – выжить. И редко обращают внимание на загадочность этого утверждения. Все люди умирают. Так что ж, никто не выполняет своего предназначения? Не предложено ни одного удовлетворительного критерия, позволяющего оценить, кто из людей ближе подошел к решению поставленной задачи, т.е. кто из них выживает лучше. Даже фольклор издевается над идеей выживания как основной ценности в известной прибаутке: «Коль не куришь и не пьешь, то здоровеньким умрешь». Как оценить, кто в истории эффективнее выживал: Сократ или его обвинители? безымянные строители храма Артемиды Эфесской или Герострат, сжегший этот храм? силой захвативший власть Цезарь или индийский царь Ашока, добровольно от власти отказавшийся? застрелившийся В. Ван Гог или доктор Гаше, лечивший его от безумия? больной туберкулезом А.П. Чехов или здоровые ямщики, везшие его на Сахалин? Нелепо также спрашивать, кто эффективнее способствовал выживанию человечества: фараоны, фермеры, физики, фрезеровщики, флейтисты, фламандцы, французы, жители островов Фиджи, филателисты или фарисеи? Но раз нет критериев, то человек не может определить, что именно он должен делать, чтобы выживать эффективнее. Сформулированная цель не задает никакого поведения.

Впрочем, уже в самой биологии представление о выживании весьма загадочно. Никаких осмысленных критериев выживания не предложено. По продолжительности жизни вида одними из самых приспособленных оказываются сине-зеленые водоросли, по продолжительности жизни индивида – некоторые виды деревьев, по общему объему биомассы на всей Земле – муравьи, ну, а по плодовитости чумная бацилла явно побьёт возможности человека. Для биологов все существующие сегодня виды (будь то пчела, курица, дельфин или человек) обладают одинаковым уровнем приспособленности – все они, в отличие от мамонтов, выжили. Более того, утверждается, что не только сами организмы, но и все биологические свойства этих организмов существуют (т.е. выживают) только потому, что они способствуют успешному выживанию. А отсюда уже делаются парадоксальные выводы, например: раз все живое смертно, то сама смерть способствует выживанию (ср.: Коган, 1977, с. 65). Эта аргументация, кстати, весьма напоминает квазибиологические рассуждения З. Фрейда, когда он заглядывает «по ту сторону принципа удовольствия»: организм, как клетка, чтобы выжить, должен стремиться к смерти, так как смерть клетки – это ее новое рождение, начало ее новой жизни.

Поразительно, но сходными и столь же невнятными идеями наполнены современные макроэкономические и социологические модели развития общества, направленные, прежде всего, на удовлетворение самых примитивных потребностей организма (стилистически это маскируется, конечно, более благопристойными фразами о всеобщем благоденствии или развитии благосостояния). Человек в экономических теориях ориентирован исключительно на потребительские блага. Он выступает как рациональный максимизатор полезности, все знающий о себе (в том числе осознающий все свои потребности) и о мире (способен учесть все воздействующие на него факторы). Дело не в том, что такое представление не соответствует реальности – теории на то и теории, что они строятся не для реальных, а для идеализированных, т.е. заведомо не существующих, объектов. Проблема в том, что эта идеализация ведет в тупик. Ведь предполагается, что максимизация полезности вычисляется, а потому человек, по этой своей идеализированной сути, выступает как хорошо считающий компьютер. Но если человек – это автомат, пусть даже сверхсложный, то он, как всякий автомат, лишен свободы воли. А потому, в частности, все слова о свободе, правах и ответственности человека являются лишь ничего не значащей политической риторикой. Политики, поверившие экономистам, последовательны, когда в глубине души совершенно искренне рассматривают людей как быдло, призванное подчиняться их разумным командам, а сознание – лишь как то, чем они призваны манипулировать (см.: Аллахвердов, 2004а).

Однако человек – это, прежде всего, существо сознательное, способное самостоятельно и ответственно делать выбор. И только благодаря сознательной деятельности реализуются создаваемые культурой идеалы, будь то высокие духовные ценности или идеалы благополучия и благосостояния. Абсурдно рассматривать человека как биологический автомат. И строить модели оптимального благосостояния так же бессмысленно, как строить модели наилучшего выживания. Нас же почему-то призывают именно эти модели считать удачными, хотя всуе при этом и говорят замечательные слова: свобода, братство, доброта, совесть, милосердие, любовь, справедливость и пр.

Разумеется, условием сознательной деятельности человека является само существование этого человека. Но все же ценен он не самим фактом своего существования, не количеством детей, которых успел породить, не материальными вознаграждениями, которые получал, а своей сознательной активностью. Уверен, что общественное устройство должно ориентироваться на человека именно и – прежде всего – как на существо сознательное, а следовательно, обеспечивать эффективность работы сознания, а не желудка (см. подробнее: Аллахвердов, 2004б). А если это так, то психологи более всех должны именно себя винить за то, что у современного общества нет осознанного вектора движения. Ведь кто иной, кроме профессиональных исследователей сознания, способен ответственно указать направление, в котором следует плыть? Однако психологи до сих пор не пришли к согласию в том, какую функцию в человеческой жизни выполняет сознание, не смогли дать вразумительный ответ о природе сознания. Как пишет В.П. Зинченко, «живое сознание, при всей своей очевидности, упорно не поддается концептуализации» (Зинченко, 2004, с.11). Если только, конечно, не объяснять его с помощью еще более загадочного. Ведь всегда можно рассматривать сознание как легкое дыхание космоса или при желании радостно называть его хаотическим аттрактором (ср.: Комбс, 2004), как будто это что-нибудь объясняет.

До сих пор не ясно, например, каким образом человеческое сознание может проявлять свободную волю и делать самостоятельный выбор. Ибо если сознательное решение предопределено какими-нибудь причинами (генетическими, социальными, ситуацией, прошлым опытом, таблицей случайных чисел или чем угодно еще), то никакого свободного выбора нет, решение принимается автоматически. А сознание, собственно говоря, тогда вообще не нужно. Если же решение, принимаемое сознанием, ничем не обусловлено, то сознание и не может его принять, поскольку для этого у него нет никаких оснований. Неудивительно, что сами психологи стали трактовать человека просто как автомат по переработке стимулов. Бессмысленно изучать сознание, заявили бихевиористы, ибо нельзя изучать то, что не подлежит ни наблюдению, ни измерению. И породили совершенно нелепую психологическую концепцию, лишенную психики и сознания, но зато эффективно разрабатывающую способы манипулятивного воздействия. На западном небосклоне сознание как реальность извлекли из психологического небытия гуманистические психологи. В своих психотерапевтических изысканиях они выявили феномен излечения осознанием – пациенты, оказывается, способны вылечиться после того, как начинают правильно осознавать стоящие перед ними проблемы. Правда, остается совершенно неизвестным, как и почему это может происходить. Предлагаемые гуманистическими психологами идеи трудно назвать ясными. Например, они так решают проблему свободы. Сознание обладает свободой, говорят они, но проявления этой свободы строго детерминированы. Для непонятливых повторяют: свобода, несмотря на детерминизм. К. Роджерс поясняет уже почти с узнаваемой диалектической прямотой: человек «использует абсолютную свободу, когда спонтанно, свободно и добровольно выбирает и желает того, что абсолютно детерминировано» (Роджерс, 1994, с. 244).

В отечественной психологии сознанию всегда отводилась едва ли не решающая роль. Замечательно пишет Г.В. Акопов, предуведомляя отечественные подходы к проблеме сознания: «Сознание – величайшая ценность, данная человеку без особых претензий, специальных усилий или, тем более, благодарностей за владение этой ценностью с его стороны» (Акопов, 2002, с. 4). Однако всё же роль сознания скорее декларировалась, чем реально объяснялась. Вот пример стандартной невнятности в отечественных словарях: «Сознание – высшая форма отражения…» Да полно! В сознании, разумеется, как-то отражается реальность, но человек неосознанно воспринимает, хранит и перерабатывает гораздо больше информации, чем осознает, неосознанно существенно быстрее находит закономерности в окружающей среде, без контроля сознания гораздо лучше регулирует силу и точность своих действий. Лишь малая часть поступающей информации, и притом с весьма солидным запаздыванием, становится доступной сознанию. Мозг – гигантский биокомпьютер, перерабатывающий информацию, поступающую от всех органов чувств. Само же сознание, в отличие от мозга, непосредственно не обладает ни инструмен- тами отражения, ни средствами обработки отраженной информа- ции. Более того, как известно, именно сознанию человека свойственно ошибаться. Какая уж тут высшая форма отражения!

А вот еще одно типичное и также, по сути, совершенно непонятное клише: «Сознание – интегратор психических процессов…» Это при том, что о психике мы заведомо знаем еще меньше, чем о сознании, вообще знаем о ней лишь по аналогии с сознанием. И уж, конечно, не знаем толком, ни что она такое, ни что конкретно делает, ни, тем более, на какие именно различные психические процессы распадается и зачем эти процессы надо интегрировать. Для примера: вот что написано про психику в «Большом толковом психологическом словаре»: «Этот термин является избитым результатом объединения философии и психологии. На некотором глубинном уровне мы его нежно любим и лелеем и видим в нем большой потенциал, но из-за нашей собственной несостоятельности непрерывно злоупотребляем им, грубо прибегая к излишним домыслам» (Ребер, 2000, с.138). Как тут реально обсуждать, как происходит процесс интеграции неведомого?

Когнитивизм придал сознанию статус научного термина. Замысел когнитивной психологии у ее создателей (Дж. Миллера, Дж. Брунера и др.) был связан с признанием того, что поведение человека не может быть понято без описания непосредственно не наблюдаемых психических и сознательных процессов. Они даже подумывали назвать создаваемый ими в 1960 г. исследовательский центр в Гарварде Центром ментальных исследований, но потом все-таки остановились на Центре когнитивных исследований (см.: Шульц, Шульц, 1998, с. 486). Таким образом, их подход находился в прямой оппозиции к бихевиоризму, который признавал научным только утверждения о непосредственно наблюдаемом. Сам центр, как говорят свидетели, и создавался не для развития определенных идей, а исключительно против бихевиоризма. В начале своего когнитивистского пути эту оппозицию явно выразил и Н. Хомский, подвергнув язвительной критике концепцию Б. Скиннера.. У. Найссер в книге, давшей название всему психологическому направлению когнитивизма, напрямую говорит о его несовместимости с бихевиоризмом (Neisser, 1967, p. 5).

Однако сегодня когнитивные психологи уже редко выступают как последовательные когнитивисты. «Когнитологи второго поколения», не удовлетворенные достигнутыми результатами, потеряли чистоту замысла и стали дрейфовать к эмпиризму (явно выраженная идея мультидисциплинарности когнитивной науки этому только способствовала). Они ослабили свою оппозиционность бихевиоризму, признав его родственной, хотя и не достаточно полной общей теорией. А уж при взгляде со стороны когнитивный подход вообще стал восприниматься как «часть наследия бихевиоризма» (Смит, 2003, с. 87), «позднейшей формой бихевиоризма» (Лихи, 2003, с. 336). Стоит ли удивляться, что уже в 1980-х гг. некоторые основатели когнитивистики испытывали глубокие сожаления по поводу того, во что она превратилась. Когнитивисты не учли, что теоретические построения отличаются от эмпирических не тем, что описывают ненаблюдаемые объекты, а тем, что описывают объекты идеализированные, т.е. такие, которые вообще не могут существовать (наподобие материальной точки, не имеющей ни длины, ни ширины). В итоге они таких объектов не предложили, а потому и не создали полноценной теории.

Когнитивисты понимали, что бихевиоризм заведомо теоретически бесплоден, что сознание – важнейшая составляющая будущего теоретического описания. Но на этом, собственно, все их успехи в уяснении роли сознания и закончились. Чаще всего нам дадут определение типа: «Сознание – это осведомленность о чем-либо». Прелестно! Если сознание – всего лишь некий пассивный приемник информации, то зачем тогда оно вообще нужно? Кто или что может быть еще осведомлено – могут ли, например, компьютер или попугай стать осведомленными о чем-либо? Как происходит сам процесс становления осведомленности? Если сознание о чем-либо осведомлено, то может ли оно одновременно оценить, правильно или неправильно его осведомили?

Вот Р. Герриг и Ф. Зимбардо, вдохновленные во многом «когнитивной теорией сознания» Б. Барса и эволюционистским подходом, так говорят о роли сознания в учебнике, выдержавшем 16 изданий, последнее из которых напечатано в США уже в XXI в. (Герриг, Зимбардо 2004, с. 248–249): «Сознание способствует выживанию человеческого рода, помогает адаптироваться к окружающей среде, спасает от информационных перегрузок. Оно развивалось в условиях суровой борьбы с самой враждебной силой своей эволюционной среды – с другими людьми. Те, кто изобрел язык и орудия труда, выиграли главный приз выживания самого приспособленного ума и, к счастью, передали его нам». Сказано красиво, но абсолютно загадочно. Разве сознание – это инструмент, предназначенный для адаптации в непрерывной и суровой борьбе организмов за жизнь? Обычно для непосредственного решения задачи жизнеобеспечения сознание не только не нужно, оно может даже мешать, нарушая спасительные автоматизмы организма. Известно, что люди, попав в катастрофу, часто погибают не от непосредственного физического воздействия, а от ужаса, который охватывает их сознание. Более того, только благодаря сознанию человек способен к самопожертвованию. Экспериментально можно показать, что сознание обладает неадаптивной активностью (см., например: Петровский, 1996).

И представление об информационных перегрузках выглядит таинственным, особенно, когда далее сообщается, что именно делает сознание, чтобы от этих перегрузок избавиться: оно, говорят нам, сокращает информационные потоки, отсекая ненужную информацию; избирательно хранит информацию; планирует поведение. Для того чтобы отсечь ненужную информацию, ее надо принять, переработать, а потом отсечь. Как это уменьшает информационную нагрузку? Вообще всё непонятно. Ведь отбор информации, ее классификация и хранение, даже планирование – всё это происходит на неосознаваемом уровне. А как, собственно, может быть иначе? Человек действительно получает гораздо больше информации, чем осознает (мы далее рассмотрим множество примеров, подтверждающих такое утверждение). Но предположение о том, что можно осознанно решить, какую информацию из всего этого потока не следует осознавать, противоречит всякому смыслу: как можно осознанно что-нибудь не осознавать? А что может делать сознание для избирательного хранения информации, если многими психологами считается, что независимо от сознания в памяти и так хранится вся поступившая информация, да еще с отметкой о времени поступления. Наконец, осознанное планирование на основе ограниченной информации не может быть лучше, чем планирование на основе всей поступившей. Неудивительно, что неосознанно решение зачастую принимается существенно быстрее и точнее. Вот поясняющий пример. Попробуйте, глядя на экран с разнообразной информацией, принять решение, куда направить ваш взор. Если при этом регистрировать движение глаз, то оказывается, что вы смотрите именно туда, куда осознанно решили направить свой взор, причем смотрите задолго до осознанного принятия вами этого решения (сообщение Б.М. Величковского).

Но читаем дальше в учебнике: «Сознание предоставляет огромный потенциал для гибких реакций на изменяющиеся требования жизни». Замечательно: чем меньше информации получаешь и хранишь в памяти, тем больший потенциал имеешь, тем более гибко реагируешь. Не правда ли, разумно? В следующем же абзаце авторы сообщают: «Создаваемый сознанием субъективный конструкт реальности – это уникальная интерпретация текущей ситуации, основанная на знании, прошлом опыте, потребностях, ценностях, целях субъекта». Словами «субъективный» и «уникальный» только сделан вид, будто в сознании как-то самостоятельно строятся конструкты – на самом деле утверждается обратное: конструкт строго детерминирован знанием, опытом, ценностями и пр. Этот конструкт должен быть относительно устойчивым, т.е. неизменным, чтобы ощущение себя сохраняло целостность. По отдельности сказанное, вроде бы, выглядит гладко. Но если сопоставить процитированные высказывания друг с другом, то, на мой взгляд, получим нечто странное. Оказывается, только построенные каждым человеком на свой лад уникальные и при том неизменные описания мира способствуют гибким приспособительным реакциям на изменения окружающей среды. Неизменность редко порождает гибкость. Единственная возможность их соединения, которую я могу себе представить: неизменное понимание обеспечивает наилучшие приспособительные реакции к гибким условиям среды, только если оно правильное. Но и эта возможность отвергается: правильное понимание должно быть единственным, а каждый человек, утверждается, строит свои собственные уникальные конструкты, следовательно, таких конструктов – множество… Бедные студенты, что должно произойти в их головах, чтобы у них возникло ощущение, будто они понимают, о чём идёт речь в учебнике? И ведь этакое пишут действительно первоклассные исследователи.

Психологи с переменным успехом изучали, в основном, регулятивную и отражательную функции сознания. Однако мозг сам по себе вполне способен отражать реальность и регулировать деятельность без помощи сознательных процессов. И гораздо лучше, чем сознание, приспосабливается к изменяющейся среде. Не страдает мозг и от информационных перегрузок, от которых его необходимо спасать. Сознание явно предназначено для выполнения какой-то иной функции. По-видимому, что-то в принципе неправильное содержится в наших обычных рассуждениях о природе сознания. Однажды я уже писал (и затем весьма подробно описывал множество разных не имеющих решения головоломок): «Воистину наше сознание творит чудеса! Оно каким-то невероятным образом помнит о том, о чем забывает, умудряется воспринимать невоспринятое и различать неразличимое, ошибки превращает в истину и способно успешно решать загадки, решению, на первый взгляд, не подлежащие. Сознание обо всём догадывается, хотя знает лишь о том, о чём ведать – не ведает, а, в довершение, зачастую не имеет ни малейшего представления о том, что ему хорошо известно» (Аллахвердов, 2003, с. 12). Может, прав М.К. Мамардашвили (1996, с. 215), и «сознание есть нечто такое, о чём мы как люди знаем всё, а как ученые не знаем ничего»?

Свою попытку разрешить возникающие головоломки и описать законы работы сознания я связываю с позицией радикального когнитивизма. С этой позиции цель организмов, обладающих сознанием, – не выживание, а познание. (Более точно: сознание ведет себя так, что наиболее эффективным способом его описания оказывается представление, будто функцией сознания является познание.) Сравните, насколько более робко и завуалированно эта же мысль выражается в стандартных когнитивистских пассажах: «Человеческий организм – это информационный процессор, перерабатывающий внешний мир в символы» (ср.: Смит, 2003, с. 87). Таким образом, следует рассматривать человека как существо познающее, призванное решать исключительно познавательные задачи, не отрицая того, разумеется, что для того чтобы познавать, необходимо еще и существовать, а значит, поддерживать жизнедеятельность. Хотя когнитивная наука никогда не представляла собой однородного течения, ее концепции все-таки изначально были объединены убеждением, что все психические явления суть явления познавательные. Ранние когнитивисты даже определяли когнитивистику как науку об информационноядных (термин Дж. Миллера). Такая зачастую неявно выраженная позиция когнитивизма противостоит нонкогнитивизму, полагающему, что существуют психические явления, – такие, например, как воля или духовные ценности, – которые нельзя отождествить с познавательными (см.: Максимов, 2003). Пример: любимый мной А.А. Ухтомский – и, разумеется, не только он – задолго до появления когнитивистов на свет божий, по сути, проповедует идеи нонкогнитивизма, когда говорит в своих ранних работах о «трехчастном делении душевной жизни» на «не сводимые друг к другу потоки познания, чувствования и воли» (Ухтомский, 2002, с.17). Психологика потому и является последовательной представительницей когнитивизма, что рассматривает всю психику (включая и волю, и эмоции, и духовные ценности) либо инструментами познания, либо результатами познавательной деятельности.

Позиция радикального когнитивизма предполагает важную идеализацию: человек – это идеальная познающая система, не имеющая никаких физиологических ограничений на свои познавательные возможности. Конечно, это только идеализация. Разумеется, ограничения существуют, но – утверждается – в теории ими можно пренебречь. Приняв такую идеализацию, мы заранее утверждаем, что объяснение всех психических феноменов должно опираться только на логику познания (а не на физиологию, биологию, социологию и пр.). Это значит, что психика и сознание в принципе подлежат непротиворечивому (т.е. логически корректному) описанию, а когнитивизм тем самым (особенно в своей радикальной версии) является последовательным оплотом рационализма. К сожалению, совсем иные объяснения часто объявляются рациональными и естественнонаучными. Так, часто работу сознания объясняют работой тех или иных физиологических механизмов: мол, психологические феномены таковы, потому что так, наверное, устроен мозг. Психологика тоже объявляет себя сторонницей естественнонаучного подхода, но исходит из противоположного взгляда: не сознание так работает, потому что так работает мозг, а, наоборот, физиологическое устройство человека можно понять только тогда, когда станет ясным, каким это устройство должно быть, чтобы обеспечить эффективную работу сознания. Важно понять: если мозг идеально приспособлен для познания, то зачем ему для познания еще нужно сознание, что именно оно делает? Без понимания этого бесперспективен поиск физиологами локализации сознания в мозгу. Как будет показано в следующем разделе, можно искать то, не знаю что, можно даже нечто найти, но никогда нельзя доказать, что нашел именно то, что искал.

Природа сознания может быть описана только в теоретических построениях. Сознание как эмпирический термин отражает эмпирическое явление – явление осознанности, факт представленности человеку картины мира, ее непосредственной данности, самоочевидности. Но эмпирическое описание не может содержать в себе объяснения самого явления. К тому же эмпирическая очевидность может быть ошибочной. Вот поясняющий пример. Наблюдатель Аристотель обнаруживает, что тяжелые тела падают быстрее легких. Это подтверждается тысячелетним наблюдением за падением предметов. Леонардо убеждается в этом с помощью специально поставленных опытов. И тем не менее Галилей утверждает, что Аристотель ошибался. Данное явление связано исключительно с сопротивлением среды, а скорость свободного падения тел не зависит от их массы. С этого утверждения Галилея начинается теоретическая физика. Путать теоретическое и эмпирическое описание опасно.

Вот экономисты наблюдают, что товар можно продать только за такую цену, которую готов за него заплатить покупатель. Беда, однако, в том, что они возводят эту эмпирическую банальность в ранг теоретического положения: мол, товар теоретически стоит столько, сколько за него платят. Такая теория не просто неверна, она сразу выступает как призыв к мошенничеству. Ну, зачем, например, улучшать качество товара, если гораздо эффективнее так воздействовать на сознание (рекламой и другими средствами манипуляции), что человек начинает платить за него больше. (Жители новой России наблюдали и иные, гораздо более тяжелые, последствия этой великой теоретической мысли). Сущность явлений не наблюдаема и не выводима прямо из эмпирических данных. Поэтому только теория сможет ответить на вопрос, почему люди именно благодаря сознанию вырабатывают представления об устройстве Вселенной и социума, об истине, добре, красоте, а также о самих себе, бессознательном, равносторонних треугольниках и многих других абстрактных вещах, которые не могут быть непосредственно даны в сенсорном опыте.

Итак, если главная цель человеческого сознания – познание (а об этом, кстати, говорил еще У. Джеймс), то исследование способов познавательной деятельности человека будет самым непосредственным образом связано с самым главным – со смыслом существования человека. Взгляд на познание как на основной вектор развития человеческого бытия весьма созвучен самым высоким гуманистическим идеалам. Мы изучаем когнитивную логику как осознаваемой, так и неосознаваемой деятельности именно потому, что уверены: в этой логике содержатся ответы на всегда волновавшие человечество вопросы. О. Уайльд как-то в свойственной ему манере улыбнулся над человеческой природой: «Полюбить самого себя – вот начало романа, который продлится всю жизнь». Психологика признает эту шутку достаточно точной. Ведь, согласно ее позиции, человек придумывает гипотезы (догадки) о самом себе, а потом всю жизнь занимается тем, что пытается их подтвердить.