Образоморозильник”21. Скрытая камера22. Размышления о новостях23. Сираноиды

Некоторые открытия

Аномалии

Заключение

Литература
Введение

Как социальный психолог, я изучаю мир не затем, чтобы овладеть им в каком-либо практическом отношении, но затем, чтобы понять его и сообщить о том, что я понял, остальным. Социальные психологи — часть той самой социальной матрицы, которую они избрали объектом анализа, а посему материал для своих интеллектуальных озарений они могут черпать в собственном опыте. Сложность состоит в том, чтобы их жизнь при этом не лишилась спонтанности и способности доставлять удовольствие.

Желание понять социальное поведение присуще, конечно, не только психологам; это часть обычного человеческого любопытства. Но у социальных психологов потребность эта занимает центральное место, становится непреодолимой, и потому они превращают ее в дело всей жизни.

Собранные здесь работы, выполненные за последние двадцать лет, посвящены тому, как социальный мир воздействует на поступки и опыт индивида. Имплицитная модель описанных экспериментов такова: некое лицо подвержено влиянию внешних социальных сил, но при этом чаще всего сохраняет уверенность в своей от них независимости. Таким образом, это социальная психология способного к реагированию индивида, являющегося реципиентом силовых воздействий и давлений, направленных на него извне. Конечно, это лишь одна сторона медали социальной жизни, поскольку мы, как индивиды, также являемся инициаторами действий, направленных вовне и служащих для удовлетворения внутренних потребностей, мы сами активно строим социальный мир, в котором живем. Впрочем, задачу изучения этой стороны социальной жизни человека я оставляю другим исследователям.

Социальный мир воздействует на нас не как набор дискретных переменных, а как живой, непрерывный поток событий, составляющие которрго могут быть вычленены только путем анализа, а влияние с наибольшей наглядностью может быть продемонстрировано через логику эксперимента. И действительно, творческие притязания социальной психологии теснейшим образом связаны с ее способностью воспроизводить экспериментальным путем различные виды социального опыта, прояснять и делать видимым действие скрытых социальных сил и, таким образом, создавать возможность для перевода их на язык причинно-следственных отношений.

Источник экспериментов, описанных в этой книге — не научные монографии и не абстрактные теории, а ткань повседневной жизни и феноменологизм моего мировосприятия. Даже такое откровенно техническое исследование, как «Потерянное письмо», подразумевало необходимость мысленно поставить себя на место человека, нашедшего такое послание, осознать возможность выбора, которую открывает эта находка, и то, как противоречивые стремления окончательно разрешаются в очевидном, поддающемся оценке поступке.

Каждый эксперимент — это незавершенная ситуация, что-то гипотетическое, неопределенное, что-то, что может не состояться. Эксперимент может всего лишь подтвердить уже известные факты, а может привести к неожиданным открытиям. Мы не знаем, какова будет развязка, и это составляет часть привлекательности эксперимента.

Хотя эксперименты могут быть объективны, они редко бывают беспристрастны. В поставленных экспериментах имплицитно присутствует вполне определенная точка зрения. Так, в моих исследованиях конформности и подчинения правильно в нравственном отношении всегда поступает тот, кто не подчиняется влиянию группы или авторитета. Ценностное предпочтение отдается самостоятельным действиям. Но, безусловно, экспериментатор сам выстроил ситуацию таким образом, когда морально адекватным оказывается только один путь — неподчинения. Всепроникающее влияние таких неявно выраженных ценностей само по себе не подрывает ва-лидности эксперимента; тем не менее, оно придает ему особую окраску, и эта окраска имеет ненаучное происхождение.

Я не хочу тем самым свести экспериментальную социальную психологию к эмоциональному катарсису, где первостепенными оказываются чувства и потребности исследователя. Вовсе нет! Даже если исследование вырастает из личных интересов, проблем или пристрастий экспериментатора, оно не может долго оставаться на этом уровне. Методика эксперимента и идеалы научной объективности вскоре полностью перекрывают эмоциональные факторы.

Самые интересные социально-психологические эксперименты появляются благодаря слиянию наивности и скептицизма. Экспериментатор должен быть достаточно наивным, чтобы подвергать сомнению то, что для всех является аксиомой. В то же время, интерпретируя данные, он должен на каждом шагу проявлять скептицизм и не торопиться подгонять результаты своего открытие под уже существующие схемы.

Хотя большинство работ в этой книге посвящены изложению экспериментальных данных, некоторые из них представляют собой попытки оправдать или защитить идеи, лежащие в основе экспериментов, перед лицом критики. Или же трактуют их результаты применительно к более широким вопросам. Так, в раздел «Индивид и авторитет» я включил статью, призванную защитить эксперименты по подчинению от обвинений в неэтичности. В другой статье я отвечаю на методологическую критику. Хотя работы, подобные этим, неизбежны в работе социального психолога, я всегда воспринимал их как нечто, уводящее от радости экспериментальных находок.

Приводимое здесь интервью, данное мной Кэрол Таврис для журнала «Рзуспо-1оду Тойау»¹, развивает мысли, высказанные во введении, и затрагивает широкий круг существенных для меня, в том числе методологических вопросов.

12_______________________________________________ Введение

Кэрол Та в рис: Многие ваши работы посвящены городской жизни, выявлению тех неуловимых черт, которые отличают Осло от Парижа. Топику от Денвера, а Нью-Йорк — от всех остальных городов. Как вам удается находить эти невидимые границы?

Стенли Милграм: Во-первых, все время нужно быть начеку; строить обобщения на основе многочисленных частных случаев; пытаться установить, не стоит ли за частными случаями обшая закономерность; пробовать обнаружить глубинные связи бесчисленных явлений, лежащих на поверхности жизни того или иного города. Нужно делать обобщения на основании собственного опыта и выстраивать гипотезу.

Затем факты нужно систематизировать. Вы спрашиваете людей, какие события и явления кажутся им наиболее характерными для данного конкретного города, и смотрите, не проявляются ли здесь какие-либо общие закономерности или новые аспекты. Если попросить американцев вспомнить какие-то эпизоды, которые они считают типичными, скажем, для Лондона, они часто указывают на учтивость лондонцев. Типичные суждения о Нью-Йорке фокусируются на присущих ему темпе и многообразии жизни. Психолог отличается от романиста или автора путевых заметок тем, что пытается определить, действительно ли эти черты — темп жизни, дружелюбие, многообразие — соотносятся с реальным положением вещей и меняются от одного города к другому. В таком случае, научное описание специфической среды большого города — тот особый вклад, который социальная психология вносит в давнюю традицию путевых заметок.

Та в р и с: Какими чертами городской жизни вы занимаетесь в последнее время? Милграм: Уже очень давно я езжу на работу на пригородном поезде. И заметил, что вместе со мной на станции в поезд садятся люди, которых я вижу много лет, но с которыми никогда не разговаривал, люди, которых я стал мысленно называть знакомыми незнакомцами. Я понял, что испытываю странную неловкость в этой ситуации, когда люди воспринимают друг друга скорее как элемент окружающей обстановки, чем как, полноценного человека, с которым можно как-то контактировать, общаться. Это само по себе не редкость. В то же время, здесь остается какой-то мучительный дискомфорт, особенно когда на станции вас только двое: вы и кто-то, кого вы видите каждый день, но с кем не знакомы. Возникает преграда, которую не так легко разрушить.

Т а в р и с: Как можно изучать феномен знакомых незнакомцев? Милграм: Студенты моего семинара сфотографировали на одной из станций пассажиров, ожидающих поезда. Они размножили фотографии, рядом с лицом каждого пассажира поставили номер и на следующей неделе раздали групповые фотографии всем Пассажирам на станции. Мы попросили испытуемых указать тех людей, кого они знают и с кем общаются, тех, кого они не знают, и тех, кого знают, но с кем никогда не разговаривали. Пассажиры заполняли анкеты в поезде и сдавали их на Центральном вокзале.

Так вот, мы выяснили, что пассажиры знают в среднем 4,5 знакомых незнакомцев и часто фантазируют на их счет. Больше того, среди знакомых незнакомцев «тречаются своего рода социометрические звезды. Одну женщину узнали восемь-)т процентов пассажиров, хотя очень немногие с ней хоть раз общались. Она зрительно выделялась в толпе людей на станции, быть может, потому что всегда была в мини-юбке, даже в самое холодное время года.

Введение___________________ ,-■,., _¹³

Т а в р и с: Чем наши отношения со знакомыми незнакомцами отличаются от отоплений с совершенно незнакомыми нам людьми?

Милграм: Феномен знакомых незнакомцев представляет собой не отсутствие

заимоотношений, а особый вид застывших отношений. Например, если у вас воз-

икнет заурядная просьба или вы захотите узнать, который час, то скорее всего об-

ятитесь к совершенно незнакомому вам человеку, чем к кому-то, с кем видитесь

почти ежедневно уже много лет подряд, но никогда не общались. Оба вы знаете, что

вас разделяет история необшения, но принимаете это как нормальное положение

вещей.

Однако в отношениях знакомых незнакомцев есть одна особенность, которая в обыденной жизни незаметна, но проявляется в специфических ситуациях. Мне рассказывали, как одна женщина упала в обморок у подъезда многоквартирного дома, в котором жила. Соседка, знавшая ее уже 17 лет, но ни разу с ней не общавшаяся, немедленно пришла на помощь. Она чувствовала за нее особую ответственность и потому вызвала «скорую» и даже поехала вместе с ней в больницу. Вероятность разговориться со знакомым незнакомцем также возрастает, если вы удаляетесь от места ваших ежедневных неназначенных встреч. Если бы, гуляя по Парижу, я встретил знакомого незнакомца — одного из своих постоянных попутчиков из Ри-вердейла, то мы, несомненно, — впервые! — поприветствовали бы друг друга.

И тот факт, что знакомые незнакомцы часто приходят друг к другу на помощь в экстренных случаях или чрезвычайных обстоятельствах, порождает любопытный вопрос: что еще, кроме этого, может способствовать преодолению человеческой разобщенности?

Т а в р и с: Изучая феномен знакомых незнакомцев, ваши студенты за получением информации напрямую обращались к пассажирам. Такой стиль типичен для ваших экспериментов?

Милграм: Методику опроса всегда необходимо адаптировать к конкретной проблеме, к тому же не все жизненные явления можно воспроизвести в лабораторных условиях. Изучением некоторых проблем можно заниматься только вне лаборатории, причем для этого вовсе не обязательно обращаться за официальным разрешением. Стиль моих экспериментов направлен на то, чтобы сделать видимым социальное давление, воздействие которого, из-за его постоянства, мы часто не замечаем.

И, надо сказать, подобные эксперименты, позволяющие наблюдать поведенческие реакции в естественных условиях, нередко дают удивительные результаты. Дело в том, в таком случае изучаемая проблема приобретает наглядность, осязае-ость. Социальная жизнь необыкновенно сложна, все мы — слабые существа, путающиеся в паутине социальных ограничений, и подобные эксперименты часто Ужат лучом, который помогает высветить темные стороны нашего жизненного Ута. Я искренне верю, что где-то совсем рядом, под тонкой поверхностью буднич-Жизни находится ящик Пандоры, и стоит только внимательней присмотреться,

ривычным вещам, чтобы обнаружить нечто совершенно поразительное и неожиданное

Тавр и с: Например? _а ^и Д^г р а м: Недавно мы обратились к изучению метро — весьма характерного Ута жизни Нью-Йорка. Поразительный факт: в часы пик духота, давка, чужие

Веедение

Введение

локти в вагоне метро, биткой набитом незнакомыми друг другу людьми, почти ^и порождает агрессии. Более того, поведение людей вполне регламентировано и У^п рядочено; н мы попытались исследовать, каким нормам оно подчиняется. Для начала мы решили действовать бесхитростно, не слишком изощренно, поскольку изощренность эксперимента подразумевает, что, еще не приступив к нему, мы строим слишком много предположений относительно структуры, которую предстоит исследовать.

Т а в р и с: Что вы сделали?

Милграм:Я предложил, чтобы каждый из студентов моего курса подошел к кому-то в метро и попросил уступить ему место. Студенты немедленно отреагировали также, как и вы —смехом. Однако нервный смешок часто означает, что затронута важная проблема. Многие из студентов считали, что ни один человек в Нью-Йорке не уступит место другому просто потому, что тот его об этом попросит. И вот еще в чем обнаружились предрассудки моих студентов. Они утверждали, что человеку придется сделать вид, что он болен, скааать, что у него тошнота, головокружение; они полагали, что самой просьбы уступить место будет недостаточно. Третий факт: я хотел набрать добровольцев из числа аспирантов, но они единодушно и категорически отвергли мое предложение. Это весьма показательно. В конце концов, все, что от них требовалось — обратиться к человеку с довольно безобидной просьбой. Почему это предприятие казалось столь пугающим? Иными словами, первые данные, необходимые для ответа на вопрос о факторах, регулирующих поведение человека в метро, мы получили уже во время обсуждения будущего эксперимента, я имею в виду описанную эмоциональную реакцию. Наконец, выполнить это задание героически взялся один смельчак, Аира Гудмен, в сопровождении наблюдателя из числа аспирантов, Гудмена попросили вежливо и без предварительного объяснения обратиться с упомянутой просьбой к 20 пассажирам. Та в рис: И что же?

Милграм: Не прошло и недели, как по университету поползли слухи: «Они встают! Они встают!» Новости вызвали изумление, восторг, удивление. К Гудмену, как к некоему гуру, потянулись паломники со всех курсов, словно он открыл заповедную тайну выживания в нью-йоркской подземке, и на следующем заседании семинара он объявил, что место ему уступили около половины всех людей, к которым он обращался с просьбой, которую ему даже не приходилось никак мотивировать. Однако в отчете Гудмена меня поразило одно странное обстоятельство. Он обратился с просьбой лишь к 14 пассажирам, а не к 20, как предполагалось вначале. Поскольку обычно он был весьма добросовестным, я спросил его, почему все обстоит так. Он ответил: «Больше я уже не мог. Это было самое сложное задание в моей жизни.» Был ли Гудмен в этом уникален, или то, что он нам рассказывал, глубоко показательно для социального поведения в целом? Проверить это можно было только одним способом. В роли экспериментатора должен выступить каждый из нас не исключая меня и моего коллегу, профессора Ирвина Катца.

Откровенно говоря, несмотря на опыт Гудмена, я полагал, что это будет несложно. Я подошел к сидящему пассажиру и приготовился произнести волшебную фп_а, зу. Но казалось, что слова застряли у меня в горле и наотрез отказывались выходить наружу. Я застыл на месте, а затем ретировался, не выполнив своей миссии Студент, наблюдавший за мной, побуждал меня сделать еще одну попытку, но мои

нтры самоконтроля были парализованы. Я убеждал себя. «Ну что же ты, трус нечестный! Велел сделать это своим студентам. Как же ты вернешься к ним, сам не выполнив задания?» Наконец, после нескольких неудачных попыток, я подошел к одному пассажиру и выдавил из себя просьбу: «Простите, пожалуйста, вы не уступите мне место?» На мгновение меня охватил совершеннейший, безотчетный ужас. Но человек тут же поднялся и уступил место. И здесь меня поджидал второй удар. Сев я почувствовал острую необходимость оправдать эту просьбу своим повепени-

, я почувствовал, что бледнею, и скорчился так, что едва не уперся лбом в колени. Ролевая игра тут не причем. Казалось, что я вот-вот отдам концы. Затем третье открытие: как только я сошел с поезда на следующей станции, напряжение исчезло

без следа.

Т а в р и с: Какие основные принципы социального поведения обнаруживает подобный эксперимент?

Милграм: Во-первых, он указывает на то, что нарушение правил поведения в обществе обычно вызывает у нас тревогу, которая выступает как сдерживающий фактор. Попросить уступить место — казалось бы, сущая ерунда, и все же сделать это было чрезвычайно трудно. Во-вторых, он выдвигает на первый план могущественную необходимость оправдать свою просьбу, прикинувшись больным или усталым. Должен подчеркнуть, что дело не в притворстве, мы действуем так, подчиняясь логике общественных отношений. Наконец, тот факт, что все эти сильные чувства порождались конкретной ситуацией и не выходили за ее рамки, демонстрирует, насколько сильна ситуационная обусловленность человеческих переживаний и поведения. Я ощутил облегчение и вернулся в нормальное состояние моментально — как только сошел с поезда.

Т а в р и с: Ваша реакция выглядит вполне типичной для испытуемых в экспериментах по подчинению. Многие из них чувствовали себя обязанными следовать указаниям экспериментатора и подвергать беззащитного человека болезненным ударам электрического тока, хотя и испытывали при этом сильное беспокойство.

Милграм: Верно. Опыты в метро позволили мне лучше понять, почему некоторые из испытуемых подчинялись. Тревога, которую я испытал в метро, по сути ничем не отличалась от той тревоги, которую испытывали они, обдумывая возмож* ность отказаться от подчинения экспериментатору, Тревога ставит мощный барьер, который необходимо преодолеть, независимо от того, является ли этот поступок важным i— таким, как неподчинение авторитету, или заурядным — просьба уступить место в метро.

Знаете ли вы, что есть люди, которые скорее погибнут в горящем здании, чем выбегут наружу без штанов? Смущение и страх нарушить вполне заурядные нормы часто ставят нас в ужасно неприятное положение. И это смущение, страх нарушить норму относятся не к второстепенным, а к основным силам, регулирующим наше поведение в обществе.

Т а в р и с: А какой аналогичный эксперимент можно поставить в городе, где нет метро?

Милграм: Если вы думаете, что нарушить общественные нормы легко, сядьте ^{8 аВтоб}ус и громко запойте. Во все горло запойте, а не просто себе под нос. Многие Думают, что проделать это легко, но справится с этим лишь один из ста.

Введение

Суть в том, чтобы не просто думать о пении, а на самом деле петь. В полной мере ощутить присутствие сил, управляющих нашим поведение в обществе, можно лишь через поступки. Вот почему я сторонник эксперимента.

Т а в р и с: Мне все же кажется, что, хотя многие эксперименты занимательны, они ведут нас не дальше, чем наше чувственное восприятие. Ряд критиков говорили о результатах ваших экспериментов по подчинению: «Я знал, что все обстоит именно так.» В конце концов, многовековая история человечества хранит массу свидетельств чрезмерного подчинения авторитетам. Какая польза от эксперимента, подтверждающего исторические факты?

Милграм: В экспериментах по подчинению мы не стремились подтвердить или опровергнуть исторические факты, нашей целью было изучение психологической функции подчинения; условий, в которых оно возникает, связанных с ним механизмов защиты, эмоциональных состояний, заставляющих человека повиноваться. Цитируемые вами высказывания критиков сродни утверждению: мы знаем, что люди умирают от рака, так зачем же его изучать?

Кроме того, людям трудно отделить то, что им известно, от того, что им только кажется известным. Самым недвусмысленным образом на недостаточность наших представлений об особенностях подчинения указывает тот факт, что когда психиатров, психологов и других людей просили предсказать действия испытуемых в ходе эксперимента, они делали это совершенно неправильно. Психиатры, например, утверждали, что лишь один человек на тысячу сможет подвергнуть испытуемого воздействию тока высокого напряжения, и недооценили числитель этой дроби в несколько сотен раз — его реальное значение составило 500.

Более того, мы должны спросить себя, действительно ли люди усваивают уроки истории. Разве не оказывается всегда, что это не я, а «тот парены- бесстыдно подчиняется авторитетам, не взирая на то, что это может идти вразрез с элементарными нормами морали? Думаю, что многим людям сложно представить, что они сами могут беспрекословно подчиняться авторитету. Нужно привлечь все педагогические средства, которые есть в нашем распоряжении, будь то история, литература или эксперименты, чтобы заставить людей думать об этой проблеме.

Наконец, если одна группа критиков выступает против экспериментов, поскольку они всего-навсего подтверждают исторические факты, другая группа не менее громогласно и неистово отрицает то, что американцы могут поддаваться давлению авторитета в такой степени, как это показал мой эксперимент; все это создает превратное представление обо мне и моих экспериментах. Поэтому я рекомендовал бы Всем думающим людям прочесть мою книгу и самим делать выводы.

Таврис: В ваших исследованиях, посвященных проблеме подчинения, как и исследованиях жизни в городах, рассматриваются социальные нормы, регулирующие наше социальное поведения. Из огромного моря факторов, формирующих своеобразие атмосферы большого города, что, по-вашему, важнее всего?

Милграм: В первую очередь, это значительно более низкая степень вовлеченности жителей крупных городов в активные моральные и социальные отношения друг с другом, обусловленная объективными обстоятельствами городской жизни. Горожане сталкиваются с таким количеством людей и событий, что для того, чтобы жить дальше, они просто обязаны игнорировать огромное количество информационных сообщений, поступающих из внешнего мира. Живя в сельской местности, вы

Введение

можете здороваться с каждым, кто встретится вам на пути; однако, очевидно, что это невозможно на Пятой авеню в Нью-Йорке.

Как мерило социальной вовлеченности, например, мы изучаем сейчас реакцию жителей больших и малых городов на потерявшегося ребенка. Девятилетний ребенок просит прохожих, чтобы они помогли ему позвонить домой. По результатам исследования, проведенного моими аспирантами, оказывается, что между обитателями больших и малых городов существует значительная разница; в большом городе людей, согласившихся помочь девятилетнему ребенку, было меньше. Мне нравится этот эксперимент, поскольку нет более выразительного критерия оценки особенностей той или иной культуры, чем принятое в ней отношение к детям.

Т а в р и с: Но разве большие города неизбежно воспитывают безличное отношение к окружающим? На улицах китайских городов нет пьяных или попрошаек, но если бы они там были, то каждый считал бы своим долгом помочь. Нравственные нормы диктуют, что нужно помогать ближнему, поэтому никому не приходится играть роль доброго самаритянина.

М и л г р а м: Я бы не стал сравнивать такой город как Пекин, где все вокруг пропитано политическими догмами и приказами, с западными городами. Однако существует универсальная тенденция, общая для всех мегаполисов, связанная с общностью адаптационных процессов. В этом отношении сегодняшний Париж больше походит на Нью-Йорк, чем двадцать лет назад, а через пятьдесят лет они станут еще более похожи, когда общие адаптационные потребности будут доминировать над местным своеобразием. Некоторые культурные различия сохранятся, но и они со временем поблекнут, а это грустно,

Т а в р и с: Вы только что вернулись из Парижа, где в течение года изучали ментальные карты города. Что это такое?

Милграм: Ментальная карта — это образ города, который живет в сознании человека: улицы, кварталы, площади, имеющие для него важность, связывающие их устойчивые маршруты передвижений и ассоциативные цепочки, эмоциональная нагруженность каждого из элементов городской среды. Замысел исследования восходит к книге Кевина Линча «Образ города». Реальный город закодирован в сознании: можно сказать, что у каждого существует свой внутренний город. Даже если реальный город будет разрушен, его можно восстановить по ментальной модели. Тавр и^чс; Что вы установили относительно Парижа?

Милграм: Во-первых, реальность не во всем совпадает с ментальными картами. Например, Сена течет через Париж по крутой дуге, образуя почти полукруг, но в представлении парижан ее изгиб значительно плавней, а некоторые думают, что река течет через город по прямой. Любопытно также распределение общеизвестных мест города, и мест, знакомых только их обитателям, скажем, ряда крупных районов в восточной части Парижа. Пожилые люди обычно держат в голове образ Парижа своей молодости, и им трудно включать в нее новые элементы, пусть даже весьма значительные.

Таврис: Разве ментальные карты не зависят от опыта и уровня благосостояния того или иного человека?

Милграм: Есть универсальная ментальная карта Парижа, общая для всех па-Рижан, и есть индивидуальные карты, зависящие от биографии человека и его социального класса. Опросив более двухсот парижан, с одной стороны, людей рабочих

Введение

Введение

профессий, с другой — служащих с высшим образованием, мы обнаружили поразительные отличия у представителей разных классов. Например, 63 процента служащих узнали на показанном им слайде Плас Фурстенберг, неприметную площадь, к которой служащие относятся с некоторой долей буржуазной сентиментальности; из рабочих ее узнали только 15 процентов. 84 процента служащих узнали здание ЮНЕСКО на Плас де Фонтенуа; из рабочих — 24 процента. Так что ментальная карта в значительной мере определяется, принадлежностью к социальному слою.

С другой стороны, площадь Сен Мартен в равной степени узнали как рабочие, так и образованные служащие. А Нотр-Дам по-прежнему является для всех психологическим центром Парижа, так же как и тысячу лет назад. Так что карты состоят как из универсальных, так и из сугубо индивидуальных компонентов. Т а в р и с: Для чего нужны ментальные карты?

М и л г р а м: Люди принимают множество важных решении, исходя не из реальной картины города, а из своего представления о нем. Об этом ярко свидетельствуют результаты экспериментов. И, на мой взгляд, очень важно, чтобы при планировании городской застройки, учитывались бы не только географические, но и психологические карты городской среды. А представьте, насколько бы расширились наши знания, будь у нас ментальные карты Афин эпохи Перикла или Лондона времен Диккенса! К сожалению, тогда не было социальных психологов, и некому было систематически составлять такие карты, теперь же мы научены опытом и будем исполнять свой долг.

Т а в р и с: Я хотела бы обратиться к другому вашему исследованию, которое посвящено проблеме, имеющей огромное общественное значение. Я имею в виду эксперимент, в ходе которого изучались последствия показа по телевидению программ, включающих сцены насилия. Поставив восемь тщательно разработанных версий эксперимента, вы не обнаружили никаких различий в поведении зрителей, смотревших варианты передачи, содержавшие соответствующий стимул, и контрольной группой. Значит, влияние телевидения на поведение переоценивают?

Мил гра м: Не знаю, переоценивают или нет, но ни мне, ни моим коллегам не удалось установить ни малейшей связи. В идеале было бы неплохо поставить такой эксперимент: поделить страну пополам, и, скажем, к западу от Миссисипи все телепередачи со сценами насилия отменить, а к востоку — оставить, после этого, запретить людям переезжать из одной части страны в другую, и посмотреть, что получится через пять или десять лет. Но все это хорошо в теории, а на практике пришлось работать с тем, что есть.

в Подход был таким: включить в сценарий реальной телепрограммы («Медицинский центр») эпизод, в котором одно из действующих лиц совершает какое-то анти-нгоциальное действие, и показать в разных городах разные варианты этой программы — с описанным эпизодом, и без него, а затем выяснить, совершит ли кто-нибудь этот, достаточно специфичный, антиобщественный поступок в реальной жизни. Я думал, что мы зафиксируем повторение, но оказался не прав. В эксперименте можно контролировать все, кроме результата.

Т а в р и с: Но почему вы не обнаружили связи?

Милграм: Быть может, наш антиобщественный поступок — взлом ящиков для пожертвований и кража денег — был недостаточно впечатляющим. Может |«ыть, люди настолько пресыщены насилием в средствах массовой информации, что

один показ ничего не меняет. Может быть, такой связи вообще-нет. Этот экспери-_меНт, как и большинство других, — всего лишь кусочек сложной мозаики. Ни одно исследование не может дать исчерпывающей картины. Нам не удалось установить, что показ сиен насилия ведет к насилию, но мы не можем и отвергнуть эту гипотезу. Т а в р и с: Планируете ли вы продолжать изучение влияния телевидения? Милграм: Не знаю. На самом деле, порой мне кажется, что настоящую угрозу для нормальной работы наших механизмов восприятия представляет, быть может, не содержание телепрограмм, а их форма: я имею в виду рекламные вставки, через каждые 12 минут прерывающие естественное течение когнитивных процессов. Интересно, насколько ухудшается восприятие и понимание, если такие постоянные перебивки посторонним материалом наблюдаются в детской передаче. Мне кажется, это важная тема.

Т а в р и с: Если можно, давайте вернемся немного назад. Как вы стали заниматься психологией?

Милграм: Интересоваться наукой я начал еще в детстве. Я был редактором школьного научного журнала, и моя первая статья в 1949 году была посвящена влиянию радиации на распространение лейкемии среди уцелевших жителей Хиросимы и Нагасаки. Я всегда ставил эксперименты; это было так же естественно, как дышать, и я старался понять, как все работает.

В колледже я оставил науку ради занятий политической философией, музыкой и искусством. Но в конце концов я стал сознавать, что хотя меня интересуют вопросы, поднятые Платоном, Томасом Гоббсом и Джоном Локком, я не склонен принимать их метод поиска ответов. В 50-е годы Фонд Форда объявил специальную программу, чтобы привлечь внимание исследователей к наукам о поведении. Я решил, что это прекрасная возможность и стал заниматься социальной психологией на кафедре социальных отношений в Гарвардском университете. В то время во главе кафедры стояли необыкновенно мудрые люди, они создавали климат, в котором свежие идеи и самобытность всегда находили поддержку и одобрение.

Т а в р и с: Кто в Гарварде оказал на вас наибольшее влияние?

М и л г р а м^-. Долгое время моим наставником и другом был Гордон Олпорт. Это был, скромный, застенчивый человек; его просто нельзя было не любить. Я не интересовался теорией личности, и поэтому он мало повлиял на мое научное мировоззрение и интересы, зато заставил поверить в собственные силы. Олпорт был моей духовной и эмоциональной опорой. Он с необычайной заботой относился к окружающим его людям.

Т а в р и с: Если Гордон Олпорт был вашим духовным наставником, то кто оказал на вас в студенческие годы наибольшее научное влияние?

Милграм: Соломон Аш, блестящий, мудрый ученый, творчески подходивший ко всему. Это самый яркий социальных психолог из всех, что я знаю. Когда он приехал преподавать в Гарвард, я стал его ассистентом, а позже работал с ним в Институте специальных исследований (Institute for Advanced Studies) в Принетоне, Он всегда был очень независим. Помню тот день, когда Соединенные Штаты, после нескольких безуспешных попыток, наконец запустили космический зонд. Перспектива космических исследований заметно взволновала ученых института, в том числе и меня. Один только Аш хранил спокойствие, говоря, что нерешенных проблем Достаточно и здесь, на земле. Он считал, что врядли разумно сейчас отвлекаться на

Введение

космос. Безусловно, это был человек, наделенный даром предвидения, но тогда этого никто не понял.

Т а в р и с: А что вы скажете о Генри Мюррее?

Милграм: Весьма оригинальный человек, питавший отвращение к упертому академическому догматизму. Но самое неизгладимое воспоминание о нем связано для меня с одной песней. В двадцать с небольшим лет писать песни было моим хобби. Я сочинил для Мюррея песню, которая, как он утверждает, помогла ему получить помещение для психологической клиники. На Плимптон Стрит снесли старое, историческое здание психологической клиники и, конечно, все, кто имел к ней отношение, сильно переживали. Мюррей хотел, чтобы я по этому поводу сочинил песню, которую затем планировалось исполнить на торжественном обеде в присутствии президента Натана Пьюзи. Сначала я отказался, потому что был по уши в работе. Но постепенно песня сложилась у меня в голове сама собой. Отдав ее Мюр-рею. я уехал в Европу собирать материал для диссертации. При том, что у меня был хвост — не сданная курсовая работа. Так что узнать о том, что произошло с песней, я смог не раньше, чем через два года. Таврис: И что же?

Милграм: Я отыскал Мюррея, чтобы сдать ему давно просроченное задание. Меня терзали муки совести, но первые его слова были: «Стэнли Милграм! Видели бы вы, как все здорово получилось! Не видать бы нам нового здания без вашей песни!» Моя песня была важней для него, чем просроченная работа.

Гарвард изобиловал такими яркими личностями, как Генри Мюррей; некоторые из них трудятся там и по сей день, Роджер Браун — образец для многих исследователей — пользовался уважением среди ученых еще двадцать лет назад, когда был доцентом; по-прежнему энергичен и неутомим Джером Брунер, правда, теперь он обосновался в Оксфорде.

Таврис: Как вы считаете, какими качествами должен обладать социальный психолог, творчески подходящий к своему делу?

Милграм: Вопрос непростой. С одной стороны, он должен быть беспристрастен и объективен. С другой, он никогда ничего не откроет, если не сумеет уловить эмоциональный строй и ритм социальной жизни. Ведь социальная жизнь — это тесное переплетение эмоциональных привязанностей, которые сдерживают, направляют и поддерживают индивида. Чтобы понять, почему люди ведут себя так, а не иначе, в повседневных социальных ситуациях, исследователь должен сам эти ситуации прожить и прочувствовать. Т а в р и с: И что дальше?

Милграм: Если вам вполне удается совершить подобное вчувствование, происходит своего рода инсайт. Ваши интуитивные прозрения либо сразу формулируется в виде четких принципов социального поведения, либо, чаще всего, выражаются в символической форме, и таким символом выступает эксперимент. Я имею в виду, что подобно драматургу, чьи раздумья над природой человеческих отношений в какой-то миг приобретают в его сознании очертания стройного драматургического замысла, исследователь, подходящий к делу творчески, переводит свои интуитивные прозрения на язык эксперимента, что позволяет ему одновременно выра-^{зить и} проверить их правильность на практике.

Введение

Таврис: Жалеете ли вы о том, что какие-то из ваших замыслов остались неосуществленными? Ведь наверняка такие есть?

Милграм: Пожалуй, могу вспомнить только один такой замысел — он относится к лету 1960 года, когда я с несколькими друзьями решил сымпровизировать ряд сценок в «уличном театре». Мы ехали вдоль Массачусетского шоссе, останавливались в придорожных ресторанах и разыгрывали обычные социальные ситуации: разгневанная жена застает своего мужа в компании другой женщины и обрушивает на него свою ярость на непонятном, я