ВОСХОЖДЕНИЕ К ПРОЗЕ. Лермонтов

Лермонтов всю жизнь старался писать прозу, но в его время русской

прозы, по сути дела, не было. По крайней мере -- в современном понимании

этого термина, и, может быть, с Лермонтова эта новая русская проза и

началась.

В системе представлений об искусстве и жизни, господствовавшей в ту

эпоху, поэзия занимала высшее и практически единственное высокое место.

Подобно тому, как древние греки считали прозу выродившейся поэзией,

российский пишущий человек начала XIX столетия полагал странным изъясняться

на бумаге не стихами. И Лермонтов, ничуть не обладая гармоническим складом

ума и души, шел по проторенному пути, составляя слова в ровные столбцы

стройного размера с безошибочными и звучными рифмами.

Однако особенности его судьбы и его гения были таковы, что Лермонтов

преждевременно обрел разорванное, хаотическое сознание человека нового мира

-- мира будущих десятилетий и веков. Это сознание уже с самых первых лет

сочинительства входило в конфликт с послушно принятой стихотворной

гармонией.

Лермонтов в стихи не помещался.

На это он жаловался уже в 16 лет: "Мысль сильна, когда размером слов не

стеснена". Мысль требовала уродливо длинной, или наоборот -- неблагозвучно

короткой фразы. Когда же ее укладывали в правильную стихотворную строку,

мысль блекла, терялась, исчезала.

Такого противоречия формы и содержания практически не знал Пушкин.

Четыре пятых его стихов написаны красивым и испытанным ямбом, равно

служившим и тонкости анализа, и глубине откровений, и изяществу остроумия.

Но гармоническое сочетание личности, жизни и творчества дано Пушкину, а

Лермонтов и гармония -- вещи несовместные. "Мцыри" и "Демон" написаны тем же

размером, что и "Евгений Онегин", но бесконечно более плоски, монотонны,

скучны.

Пушкин четырехстопным ямбом -- писал. Лермонтов -- в него вписывался.

В правильных стихах Лермонтова очень заметна искусственность,

неорганичность формы самовыражения. Более того -- кажется, что форма

Лермонтову безразлична. Вернее, он пользуется той, которая уже есть, которая

уже освоена. Словно вместе с правилами грамматики усвоены и законы

стихотворства.

В результате возникает впечатление, что мыслит один, а пишет -- другой.

Твердо зная, что новую строку надо начинать с прописной буквы, а перед

"что" ставить запятую, Лермонтов точно так же знает -- какими словами

следует описывать закат, какие выражения приличествуют любви, каких эпитетов

требуют печаль, гнев, восторг. Любая свежая мысль, любая оригинальная эмоция

-- тонут в потоке бесчисленных штампов, разбросанных по лермонтовским

правильным стихам.

Попытки разорвать это противоречие поэт предпринимал с 15-ти лет. Он

тяготел к нерифмованному стиху и даже делал попытки ритмической прозы

("Синие горы Кавказа, приветствую вас!.."). Однако и тут набор слов не

отходил от традиции: горы оставались неизменно синими.

Даже в пору зрелости Лермонтов все пользовался тем же старым, ему

самому не годным словарем. Таков творческий манифест "Не верь себе".

Стихотворению предпослан французский эпиграф из Барбье: "Какое нам, в конце

концов, дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов, торговцев

пафосом, мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе?"

Фактически этими чужими словами манифест Лермонтова и исчерпывается.

Русский поэт мог бы просто подписаться под текстом французского коллеги. Но

Лермонтов присоединяется стихами. За эпиграфом следуют 40 строчек, доверху

наполненных как раз клишированным пафосом и напыщенностью. Тут "мечтатель

молодой", "пленная мысль", "кровь кипит", "чудный миг", "безмолвная душа",

"девственный родник", "покров забвенья", "слово ледяное", "тайник души",

"шумный пир", "душевные раны", "чернь простодушная", "злые сожаления".

Концентрация штампов -- пародийная. Особенно если учесть, что

стихотворение направлено против "плясунов, танцующих на фразе".

Вся эта банальность кажется штампованной не только XX веку. Она была

затерта и в лермонтовские времена: такими строками украшали уездные альбомы

поручики и студенты. В таких стихах Лермонтов -- не более, чем Ленский,

который пел "нечто" и "туманную даль" и слишком сурово был наказан за

романтические склонности.

Питательная среда лермонтовского стиля -- в поэзии и в жизни -- смесь

Байрона, французского романтизма и немецкой философии. Воспитанный этим

комплексом жаргон составляет большинство стихотворений и поэм Лермонтова, а

соответствующий жаргону этикет -- определяет поведение. Как и полагается

романтику, Лермонтов неудачливо волочился, слегка служил, мимолетно воевал.

И разумеется -- все знал заранее и во всем наперед был разочарован.

Ничто его не веселит: "И наконец я видел море, но кто поэта обманул?..

Я в роковом его просторе великих дум не почерпнул". (Через столетие Ильф и

Петров напишут: "Горы не понравились Остапу".)

"Я не гожусь для общества",-- красуется 18-летний Лермонтов, едва

появившись в свете.

"Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду?" -- тут

интересно не признание: кто же не влюблялся десятилетним! -- а тон, каким

оно сделано: серьезный, значительный, важный. Так надо по этикету: все уже

было и все прошло.

В 16 лет Лермонтов записывает: "Наша литература так бедна, что я из нее

ничего не могу заимствовать". Тем не менее, основной корпус его поэзии

состоит из заимствований -- у Жуковского, Батюшкова, Пушкина, иностранцев.

Дело не в том, что Лермонтов кому-то подражал -- именно как мыслитель

он был оригинален -- но, не "заимствуя", он шел по известному, проверенному

пути. И на лету подхватывал то, что облегчало путь -- клише. Он пользовался

готовым набором метафор и эпитетов по необходимости -- как знаками

препинания, которые тоже давно придумал кто-то другой.

При чтении всего Лермонтова видно, какая для него разница -- писать

стихи или писать.

В первом случае он следует норме, этикету, традиции, порядку вещей.

Если он поэт -- писатель стихов -- то уместны и даже обязательным и "могилы

холодные", и "пустыни безотрадные", и вывернутая светская поза: "Я перестал

читать, чтобы не мыслить", и извращения в стихах: "Я жить хочу! хочу печали

любви и счастию назло". Писателю стихов можно и нужно быть утомительно и

лживо разочарованным, называть себя "гонимый миром странник" -- это красиво.

А кем гонимый, куда, отчего? -- неважно (как и в знаменитом "Парусе"). Когда

же Лермонтов не пишет стихи, а просто пишет -- то есть выражает свою мысль

-- весь ход его мышления и стиль сугубо прозаический. Поэзия есть воплощение

цельного сознания, проза -- разорванного. Или по-другому: классического -- и

современного. У Пушкина мысль была стихом, а стих -- мыслью. Совершенно иное

у Лермонтова: в его лучших стихотворениях идет непрерывное сражение мысли и

стиха. Победе мысли и обязаны такие лермонтовские шедевры как "Дума",

"Родина", "Валерик", "Три пальмы".

В этих вещах -- как бы облеченных в поэтическую форму эссе и новеллах

-- рифма и размер кажутся необязательными и даже случайными. Почти

рудиментарными явлениями, вроде волос на груди или умения шевелить ушами.

Рудименты берут верх в "компромиссных" стихотворениях -- в таких

прославленных, например, как "И скучно, и грустно..." или "Как часто,

пестрою толпою окружен..." Это явные попытки прозы, в которых вроде

преодолена старая форма и прозаизирован стих, но налицо весь романтический

комплект: "ласкаю негу", "лечу вольной птицей", "все ничтожно" -- тот же

привычный набор слов, сопутствующих известным чувствам. Красивости,

облекающие глубокую мысль, неуместные, как танцы в соборе.

Довольно долго Лермонтов не проявлял в себе прозаика. Он боролся с

гладкостью стиха стиховыми же методами. Ломал строфу анжанбеманом, как

Цветаева и Пастернак. Варьировал популярные размеры: многие лучшие его вещи

написаны вольным ямбом, где непредсказуемость строки -- почти как в прозе.

Вводил размеры непопулярные -- первым в русской поэзии широко применяя

трехсложники ("Русалка" написана редчайшей комбинацией амфибрахия с

анапестом). Пробовал частично обходиться без рифмы -- в "Воздушном корабле"

рифмуются только четные строки. Рифмовал вызывающе просто, как в "Валерике":

"право" и "право", "чего" и "ничего" (что-то вроде "Пейте пиво завода

Главпиво"). Но оказалось, что окончательно победить стих можно только

прозой. Этим дело и завершилось. До лермонтовского романа отдельные его

прорывы в прозу выглядят, как выход на поверхность: глоток воздуха -- и

снова назад, вглубь. Туда, где Лермонтов искал свой подлинный голос и так

долго не находил. Чаще всего он пользовался лексиконом разочарованного

романтика, иногда вдруг впадал в простодушный патриотизм -- "Два великана",

"Бородино".

Пожалуй, второе (после "На смерть поэта") по известности стихотворение

Лермонтова -- "Бородино". Но при всей хрестоматийности оно загадочно --

прежде всего, совершенно непонятно, кем оно написано. Кто обращается к

читателю? За семь лет до этого, в 1830 году, поэт написал "Поле Бородина",

где герой, с одной стороны, по-солдатски стрелял из ружья, а с другой --

обращался к товарищу с университетскими словами: "Брат, слушай песню

непогоды: она дика, как песнь свободы". В "Бородине" находим столь же

анекдотическое ворчание простых солдат: "Не смеют, что ли, командиры чужие

изорвать мундиры о русские штыки?" Изыску за семь лет не убавилось,

достоверности и поэзии -- не прибыло.

Но в последующие годы Лермонтов вышел к прозе -- по дороге создав

выдающиеся стихотворения: как написанный на ту же военную тему "Валерик".

Здесь прозаическая простота начинается с первых же корявых рифм и сразу

увлекает в четкий ход мысли, в течение стройного рассказа. Здесь найден

голос -- собственный, без ссылок на оперных солдат и начитанных офицеров.

Всего три года прошли со времен "Бородина", но там были бы немыслимы строки:

Вот ружья из кустов выносят,

Вот тащат за ноги людей.

В "Бородине"-то "звучал булат" в руках "могучего племени", а в

"Валерике" бесцеремонно тащат за ноги без всякой стилизации -- ни под

романтику, ни под народ. Правда, вдруг мелькнет, как чеченский всадник,

какой-то прежний Лермонтов: "Потом в раскаянье бесплодном влачил я цепь

тяжелых лет..." Будто совсем иной человек сочиняет -- вялый, банальный, а

главное, почти уже забытый, преодоленный. Снова -- один пишет, другой пишет

стихи. И, к счастью, первый возвращается:

Мы любовалися на них

Без кровожадного волненья,

Как на трагический балет;

Зато видал я представленья,

Каких у вас на сцене нет.

В последние годы лермонтовские стихи впадают в ту самую неслыханную

простоту, которую позже пообещает Пастернак:

Я знаю, чем утешенный

По звонкой мостовой

Вчера скакал как бешеный

Татарин молодой.

Когда мысль и прозаическая фраза стали одолевать стих, у Лермонтова

появились новые для него произведения: вместо эмоционально-философских --

повествовательно-философские. Таковы "Три пальмы", где отказ от привычного

стихового набора дал поразительный эффект, заставляющий в поисках аналогий

забегать далеко вперед -- к Гумилеву, к переводам Киплинга:

Звонков раздавались нестройные звуки, Пестрели коврами покрытые вьюки,

И шел, колыхаясь, как в море челнок, Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

Автору явно спокойнее и уютнее в этом неторопливом потоке, где стих

следует за фразой, а не наоборот. Тут не нужен удобный и расхожий оборот из

прежнего Лермонтова -- вроде "пустыни безотрадной"-потому что пустыню можно

не назвать штампом, а показать и рассказать. В этом принципиально ином

методе писания нет места готовым словесным блокам, нет места бойкой

скороговорке, которая могла приводить Лермонтова к зловеще-комической

мультипликации: "Голова, любимая тобою, с твоей груди на плаху перейдет".

Ведь если идти от приоритета стиха, то гуляющая голова -- норма, потому что

сначала имеются в виду рамки (стих), а потом уже содержимое (мысль).

Как раз отсюда -- все слабости самого, может быть, знаменитого русского

стихотворения: "На смерть поэта". Оно целиком принадлежит первоначальному,

"поэтическому" Лермонтову, хотя написано вольным ямбом, как "Родина" и

"Дума". Но тут неровность, непредугаданность строк -- результат не трезвого

расчета по разрушению стиха, а следствие бурной эмоции. Стихотворение

написано взволнованно -- и только так его можно читать: глубоко и искренне

сопереживая. Потому что если изучать его неторопливо и непредвзято, то

обнаружится набивший оскомину комплект из "мига кровавого", "мирных нег",

"невольника чести", да еще с добавлением неуместного фокуса, вызванного все

той же клишированной скороговоркой: "с винцом в груди". Однако напор и сила

стихотворения "На смерть поэта" таковы, что его внутренние "пламенные

страсти" сглаживаются, остаются незамеченными. Дело, вероятно, в поводе к

написанию стихотворения -- весьма неординарном и для автора, и для читателей

во все российские времена.

Прожив неполных 27 лет, Лермонтов не успел довести до конца свой

созидательный труд по разрушению правильного стиха. Эмоции, подобные тем,

что кипели в "Смерти поэта", то и дело прорывались наружу и позже, и тогда

Лермонтов без разбору, как бы по старой привычке, вставлял всякие "хладные

печали". Но основной процесс шел неостановимо и последовательно, и в 1841

году был провозглашен окончательный отказ от стихов. Это Лермонтов сделал не

так, как в манифесте "Не верь себе", где отрекался от романтической поэзии

романтическими же вскриками. Теперь о "бурях страстей" сказано равнодушно,

спокойно и жестоко:

И красоты их безобразной

Я скоро таинство постиг,

И мне наскучил их несвязный

И оглушающий язык.

Это важно: не возненавидел и даже не презрел, а прозаически просто --

наскучило. Отсюда возврата нет.

Отношение к человеческим кручам и безднам -- ироничное и трезвое,

выраженное простыми и насмешливыми словами:

Судьбе как турок иль татарин

За все я ровно благодарен.

Этот новый поэтический язык появился у Лермонтова по пути к прозе.

Восходя к ней, он окончательно разрушил свой гладкий и красивый стих,

расчистив место, которое заняла новая русская поэзия.

Пришла поэзия, прежде всего -- негармоничная. Поэзия разорванного

сознания, неустроенного бытия, эклектической философии, скептического

мировоззрения. Поэзия неточных рифм и нестройных размеров. Поэзия неровных

строчек. Поэзия прозы.

Фраза и мысль победили стих и эмоции. Главное произведение Лермонтова

начинается новыми словами: "Я ехал на перекладных из Тифлиса".