Поэма Анны Ахматовой «Реквием». Обобщения философско-исторического и лирического характера. Образ лирической героини, её трагическая судьба.
В предисловии к поэме «Реквием» (1935-1940) Анна Ахматова вспомнила о том, как она в очереди у ленинградской тюрьмы пообещала стоявшей за ней женщине «с голубыми глазами» написать правду об этом времени.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь
«Реквием» посвящен годам «большого террора»: личной трагедии Анны Ахматовой и ее сына, незаконно репрессированного и приговоренного к смертной казни, и трагедиям всех жертв сталинских репрессий.
В небольшом «Вместо предисловия» зримо и выпукло вырисовывается страшная эпоха: лирическую героиню не узнали, а «опознали», все говорилось шепотом и на ухо. «Посвящение» множит жуткие приметы того времени: «тюремные затворы», «каторжные норы», «смертельная тоска». Сдержанно, без крика и надрыва, в эпически бесстрастной манере сказано о пережитом горе: «Перед этим горем гнутся горы». Уже здесь лирическая героиня говорит не только от своего имени, а от имени многих:
Для кого-то веет ветер свежий.
Для кого-то нежится закат —
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
В первых строках «Вступления» возникает образ «страшного мира» и Руси, корчащейся под «кровавыми» сапогами:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
В первом стихотворении развивается основная тема — плач по сыну. В сценах прощания и ареста сына речь идет не только о личном горе лирической героини, а о драме всей «безвинной» Руси:
Буду я: как стрелецкие женки..
Под кремлевскими башнями выть.
Сопоставление со стрелецкими женами бесконечно расширяет художественное время и пространство стихотворения. Соединив прошлое и настоящее. Ахматова изображает кровавую историю своей страны.
Во втором стихотворении неожиданно и горестно возникает мелодия, отдаленно напоминающая колыбельную. Мотив колыбельной соединяется с полубредовым образом тихого Дона. Так появляется другой мотив, еще более страшный, мотив безумия, бреда и в итоге — полной готовности к смерти или самоубийству («К смерти»):
Ты все равно придешь — зачем же не теперь?
Я жду тебя — мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе: такой простой и чудной.
Эта тема развивается и в строчках 8 стихотворения, где у героини появляется «страшное» отношение к памяти:
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
Слово жить напоминает доведенной до отчаяния героине о смерти, - с ней она связывает желанное освобождение от страданий. Но жажда смерти уже в 9-м стихотворении толкуется как безумие.
В десятом стихотворении («Распятие») появляются евангельские мотивы — мать и казнимый сын. Акцентирован образ матери: ее горе так велико, что даже «небеса... в огне» не так страшны:
Магдалина билась и рыдала.
Ученик любимый каменел..
А туда, где молча Мать стояла.
Так никто взглянуть и не посмел.
Евангельские образы расширили рамки «Реквиема» до огромного, всечеловеческого масштаба. С этой точки зрения эти строки можно считать поэтико-философским центром всего произведения.
Двухчастный «Эпилог» замыкает поэму. Сначала он возвращает к мелодии и общему смыслу «Предисловия» и «Посвящения»: здесь мы вновь видим образ тюремной очереди, но уже как бы обобщенный, символический, не столь конкретный, как в начале поэмы:
Узнала я, как опадают лица.
Как из-под век выглядывает страх.
Как клинописи жесткие страницы
Страдания выводят на щеках...
Вторая часть эпилога развивает тему памятника, хорошо известную в русской литературе по стихотворениям Державина и Пушкина, но приобретающую под пером Ахматовой совершенно необычный — глубоко трагический облик и смысл. Лирическая героиня хочет, чтобы памятник был поставлен «под красной ослепшею стеною», где она стояла «триста часов».
В этом контексте особенно поражают строки эпиграфа, в которых поэтесса признается, что неразрывно и кровно связана с родной землей и народом даже в самые страшные периоды его истории:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Рассказы Максима Горького 1920-х годов («Сторож», «О первой любви», «Отшельник», «Рассказ о безответной любви»). Авторский анализ психологии и философско-религиозных оснований любви. Тема греха и его искупления.
В начале 20-х г.г. Горький продолжает работать над автобиографической трилогией: создает "Мои университеты" (1923) и близкую им по содержанию серию "Автобиографические рассказы" (1923): ее составили "Время Короленко", "Сторож", "Рассказ о первой любви", "О вреде философии". Вскоре выходят в свет "Рассказы 1922-1924г.г." (1925). Они отразили интерес писателя не только к реалиям действительности, к взаимодействию социального и природного в человеке, к философским концепциям эпохи.
Автобиографический рассказ «Сторож» М. Горький напишет: «Я – ночной сторож станции Добринка; от шести часов вечера до шести часов утра хожу с палкой вокруг пакгаузов, со степи тысячью пастей дует ветер, несутся тучи снега; в его серой массе медленно плывут туда и сюда локомотивы, тяжко вздыхая, влача за собой черные звенья вагонов, как будто кто-то не спеша опутывает землю бесконечной цепью и тащит ее сквозь небо, раздробленное в холодную белую пыль. Визг железа, лязг сцеплений, странный скрип, тихий вой носится вместе со снегом...».
В рассказе «О первой любви» М Горький психологически тонко исследует духовные потребности каждого героя, разницу требований к жизни. Тема грандиозной любви - творчества, любви - созидательной силы показана писателем в образе Пешкова. М Горький раскрывает поэтичность, богатство чувств и необычайную напряженность в своем герое, а героиня не в состоянии подняться на недоступную ей высоту переживания. Хотя следует признать образ героини создается бережно, с любовью. В ней привлекает женское обаяние, жизнерадостность, веселый юмор, способность без жалоб переносить жизненные трудности Поэтому так тяжело он пережил равнодушное отношение к рассказу первой слушательницы его — О. Ю. Каминской, о чем вспоминал в рассказе «О первой любви»:
«К моим рассказам жена относилась довольно равнодушно, но это нисколько не задевало меня до некоторой поры: я сам тогда еще не верил, что могу быть серьезным литератором, и смотрел на мою работу в газете только как на средство к жизни, хотя уже нередко испытывал приливы горячей волны какого-то странного самозабвения. Но однажды утром, когда я читал ей в ночь написанный рассказ „Старуха Изергиль”, она крепко уснула. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и задумался, глядя на нее...
Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды, угнетенный сомнением в моих силах. <...> Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться женщинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И — вот, самая близкая мне не тронута моим рассказом, — спит!
Почему? Недостаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди?»
«Не забываются оскорбления, нанесенные человеку, и - да не забудутся'» — восклицает Пешков – Горький. Он пришел к пониманию, что «такая жизнь может вывихнуть» его с пути, которым он шел. Он понял, что иного места в жизни, кроме литературы, у него нет.
С автобиографическими повестями Горького связаны и некоторые его рассказы 20-х годов, рассказы-воспоминания, в которых нет собственно фактов автобиографии, но несомненно отражен некий пережитый духовный опыт автора - опыт испытанных им сомнений, искусов, надежд и разочарований. Один из лучших среди них - «Отшельник» (1923). В главном герое с большой пластической силой запечатлен тип утешителя, не перестававший волновать писателя долгие годы, о чем свидетельствует целая цепочка образов в его произведениях: Лука из пьесы «На дне». Серафим из «Дела Артамоновых», размышления о типах утешителя в статье «О пьесах» (1933) др. С загадкой подобного человеческого типа был связан мучивший Горького всю жизнь вопрос о. сущности любви, сострадания и правды, о том»как он и, соотносятся между собой и как конфликтуют. В пьесе «На дне» идея утешительства, жалости развенчивается, хотя и не вполне последовательно. В рассказе же «Отшельник» (1923) в образе бывшего пильщика и странника, теперь отшельника - дедушки Савела - автор рисует утешителя с нескрываемым чувством восхищения.
В изображении Горького любовь и в этом рассказе не всегда согласуется с правдой, что звучит укором последней: Савелий каждому говорит правду, «кому какую надо», и порой «немножко» обманывает. Однако автор-рассказчик, а с ним вместе и читатель, несомненно, поддается обаянию этой души, ее соловьиной песни, обращенной ко всему живому в мире, способности старика Савелия безошибочно отгадывать боль в сердце каждого и смягчать ее состраданием и надеждой.
Герой рассказа “Отшельник” — старый крестьянин Савел Пильщик. Судя по изувеченному лицу, жизнь основательно потрепала его. Да и сам он жил вовсе не безгрешно. Однако авторское отношение к нему подобно лесковскому отношению к своим “очарованным странникам”. Но в значительно большей степени Савел был не столько оглядкой Горького на лесковских “очарованных странников”, сколько возвращением к собственному герою — Луке из пьесы “На дне”. Ибо жизненная миссия, которую абсолютно сознательно исполняет Савел, та же, что и у Луки — он у т е ш и т е л ь. Некоторые суждения Савела почти буквально совпадают с сентенциями Луки . Но Лука прежде всего доктринер, человек духа. А Отшельник — человек плоти, весело играющий в радостном сиянии бытия. Он — свой в этом мире, среди трав, деревьев, в общении с мужиками и бабами. А уж из радостного мироощущения, из сочного отношения к жизни он и строит стратегию умиротворения, у т е ш е н и я человеческих душ. Педагогическая тактика “отшельника” поражает рассказчика-наблюдателя: Савел раскрывает в каждом человеке, который пришел к нему со своей душевной мукой, то лучшее, что в нем есть, но неведомо сознанию. Он вдохновляет людей жить. Даже певучее, шелковое слово: “И-и, милая”, — которым Савел сопровождает свои речи, создает мелодию гармонии и взаимочувствования.
“Черт возьми, я ведь, пожалуй, вижу счастливого человека?” — сам себе не верит повествователь. Савел и в самом деле счастливый человек, ибо карнавальная многоцветность его характера не упрощает, но и не разрушает его внутреннюю цельность.
В этом отношении Савел выступает антиподом героев всех последующих рассказов цикла. Все они, за исключением героя последнего рассказа, внутренне раздерганы, живут бесцельно, думают суетливо, мучаются сомнениями в смысле собственного существования либо изобретают суррогаты смысла.
Исследователи отмечают, что одним из сквозных мотивов этих рассказов становится мотив игры . Действительно, этот мотив приобретает и буквальное значение — сюжеты “Рассказа о безответной любви” и “Репетиции” связаны с миром театра, с актерским лицедейством.
Горький рассматривает и такой вариант подмены подлинного существования — жизнь как чужая игра. Центральные персонажи “Рассказа о безответной любви” - неспособные к самостоятельному выбору жизненных ориентиров, ищут себе кумиров, которым можно было бы служить или за которыми можно было слепо идти. Герой становится рабом чувства, отдает все силы души служению провинциальной посредственной актрисе.