Девушка 1963/1982 из Ипанемы

Стройна и смугла, юна и прелестна, Девушка из Ипанемы гуляет по берегу. Она идет, как будто танцует самбу, Плавно двигаясь, нежно покачиваясь. Как мне сказать, что люблю ее? Я готов ей сердце отдать. Но каждый день, направляясь к морю, Она смотрит вдаль и меня не видит.

Вот так девушка из Ипанемы смотрела на море то­гда, в 1963-м. И точно так же она продолжает смотреть на море теперь, в 1982-м. Она ничуть не постарела. За­стывшая в своем образе, она плывет через океан време­ни. Если бы она становилась старше, ей, возможно, было бы теперь уже под сорок. А может, и нет. Но в любом случае она уже не была бы такой стройной, такой заго­релой. Что-то от ее прежней миловидности, может, и со­хранилось бы, но она уже была бы матерью троих детей, и обилие солнца могло повредить ее коже.

Но внутри моей пластинки она, конечно же, совсем не изменилась. Окутанная бархатом тенор-сакса Стэ­на Геца*, она все такая же классная, как и раньше, — нежно покачивающаяся девушка из Ипанемы. Я став­лю пластинку, опускаю иглу на бороздку, и вот она...

Как мне сказать, что люблю ее? Я готов ей сердце отдать.

* Стэн Гец — музыкант, записавший в 1963 г. каноническую версию «Девушки из Ипанемы» вместе с Жоао и Аструд Жиль­берто, основателями стиля «bossa nova».

С мелодией всегда приходят воспоминания о коридо­ре школы, где я учился в старших классах, — темном, сыром школьном коридоре. Всякий раз, когда ты шел по бетонному полу, высокий потолок эхом отвечал тво­им шагам. На северной стороне коридора было несколь­ко окон, но все они выходили на гору, поэтому в кори­доре всегда было темно. И почти всегда — тихо. По крайней мере, по моим воспоминаниям.

Я не могу с точностью сказать, почему «Девушка из Ипанемы» напоминает мне о школьном коридоре. Они ведь никак не связаны. Интересно, что за камуш­ки забросила в колодец моего сознания девушка 1963-го из Ипанемы.

Когда я думаю о коридоре моей школы, мне на па­мять приходят разные салаты: латук, помидоры, огур­цы, зеленые перцы, аспарагус, кольца лука и розовый соус «Тысяча Островов». И ведь не то чтобы в конце коридора помещался салат-бар — нет, там была просто дверь, а за ней тускло-желтый двадцатипятиметровый бассейн.

Так почему же мой старый школьный коридор напо­минает мне о салатах? Они ведь тоже ничем не связаны. Их объединяет случайность, подобная той, что усаживает невезучую даму на свежевыкрашенную скамейку.

Салаты напоминают мне о девушке, с которой я был вроде как знаком в то время. А вот эта связь уже име­ет логическое объяснение, ибо эта девушка всегда ела одни лишь салаты.

— Ну а как там (хрум-хрум) твой отчет по-анг­лийскому (хрум-хрум)? Уже заканчиваешь?

__ Да не совсем (хрум-хрум). Надо еще (хрум-хрум) кое-что почитать.

Я и сам питал слабость к салатам, поэтому всякий раз, когда мы оказывались вместе, мы вели такие — начинен­ные салатом — разговоры. Она была девушкой твердых убеждений, например таких: если соблюдать сбалансиро­ванный рацион питания, содержащий много овощей, то все будет в порядке. Если бы все ели овощи, Земля была бы цитаделью красоты и мира, до краев наполнен­ной любовью и прекрасным здоровьем. Что-то в духе «Земляничной декларации»*.

«Давным-давно, — писал один философ, — были времена, когда между материей и памятью лежала ме­тафизическая пропасть».

Девушка 1963/1982 из Ипанемы продолжает мол­ча шествовать по горячим пескам метафизического пля­жа. Это очень длинный пляж, омываемый нежными бе­лыми волнами. Просто запах моря. И жгучее солнце.

Развалясь под пляжным зонтом, я беру банку пи­ва из холодильника и открываю крышку. Девушка все еще проходит мимо, в бикини того же цвета, льнущем к ее длинному загорелому телу.

Я делаю попытку:

— Привет, как дела?

— Привет, — отвечает она.

* «Земляничная декларация» (1970) — фильм режиссе­ра Стюарта Хэгмэна о студенческих волнениях в американ­ских университетах во время войны во Вьетнаме (по одноимен­ной книге Джеймса Кунена, участника событий). В написании музыки к фильму приняли участие Джон Леннон и Пол Мак­картни.

— Может, пивка?

Девушка колеблется. Но, в конце концов, она ус­тала от ходьбы и ее мучит жажда.

— Неплохая мысль, — говорит она.

И вот мы вместе пьем пиво под моим зонтом.

— Кстати, — я набираюсь смелости, — уверен, что мы встречались в 1963-м. В это же самое время. В этом же месте.

— Должно быть, это случилось очень давно, — девушка слегка приподнимает голову.

— Да, — соглашаюсь я, — давно.

Она одним глотком выпивает половину банки, потом разглядывает дырку в крышке. Это самая обыкновенная банка с самой обыкновенной дыркой, но девушка смотрит на нее так, словно у всего этого есть особый смысл, слов­но целый мир собирается проскользнуть внутрь банки.

— Может, мы и встречались. В 1963-м, гово­ришь? Хм... Может, и встречались.

— Но ты совсем не постарела.

— Конечно, нет. Я же метафизическая девушка. Я киваю.

— Тогда, в прошлом, ты не знала о моем существо­вании. Ты смотрела только на океан и ни разу не взгля­нула на меня.

— Вполне возможно, — произносит девушка. По­том она улыбается. Чудесная улыбка, хотя и немного грустная. — Может, я все время смотрела на океан. Может, я больше ничего не видела.

Я открываю еще одно пиво для себя и предлагаю ей. Она только качает головой.

— Не могу я пить столько пива, — признается она. — Мне нужно все время идти, идти. Но все рав­но — спасибо.

— Неужели твоим пяткам не горячо? — спраши­ваю я.

— Ни капельки, — успокаивает она меня. — Они ведь чисто метафизические. Хочешь взглянуть?

— Давай.

Она вытягивает длинную, стройную ногу и показы­вает мне свою пятку. Девушка права: это изумительно метафизическая нога. Я трогаю ее пальцем. Не горячая и не холодная. Слышится слабый всплеск волн, когда мой палец прикасается к ее пятке. Метафизический всплеск.

Я на время закрываю глаза, а потом открываю их и разом опустошаю целую банку холодного пива. Солн­це совсем не изменило положения. Само время оста­новилось, словно поглощенное зеркалом.

— Когда бы я ни подумал о тебе, мне на память приходит коридор моей школы, — решаюсь я ей ска­зать. — Интересно, почему?

— Сущность человека заключена в сложности, — сообщает она. — А предметы научного исследования заключены не в объекте, ты знаешь, а в субъекте, со­держащемся внутри человеческого тела.

— Да ну?

— В любом случае ты должен жить. Жить! Жить! Жить! И все тут. Самое важное — продолжать жить. Вот и все, что я могу сказать. Честное слово. Я про­сто девушка с метафизическими пятками.

Девушка 1963/1982 из Ипанемы отряхивает пе­сок с бедер и встает. «Спасибо за пиво».

— Не за что.

Время от времени — впрочем, довольно редко — я вижу ее в метро. Я узнаю ее, она узнает меня. Она всегда дарит мне эту свою улыбочку — «Спасибо за пи­во». С тех пор как я встретил ее на пляже, мы больше не разговаривали, но, мне кажется, между нашими сердца­ми возникла какая-то связь. Я только не знаю, что это за связь. Возможно, нас соединяет какое-то странное ме­сто в далеком мире.

Я пытаюсь представить себе эту связующую нить, пролегающую в моем сознании в тишине темного ко­ридора, по которому никто не идет. Когда я так думаю, любые происшествия, любые вещи наполняют каждую клеточку моего существа ностальгией. Где-то там, вну­три, несомненно, есть звено, соединяющее меня с са­мим собой. А когда-нибудь, уверен, я встречу самого себя в странном месте в далеком мире. И если мое мне­ние кого-то волнует, то мне хотелось бы, чтобы это было в теплых краях. А если у меня там будет еще и пара банок холодного пива, то больше не о чем и меч­тать. В том краю я буду «я», а «я» будет мной. Субъ­ект — объектом, а объект — субъектом. И никакого зазора между ними. Совершенный союз. Должно же где-то в мире существовать такое вот странное место.

*

Девушка 1963/1982 из Ипанемы продолжает ид­ти по горячему пляжу. И она так и будет идти без от­дыха, пока не сотрется последняя запись.

В этой короткой, похожей на песню, забав­ной истории слышны мотивы утраты и старе­ния, памяти и музыки, времени и вечности, ре­альности и глубин подсознания, меланхоличе­ских мечтаний о тех особых времени и месте, когда ты полностью — «никакого зазора» — вос­соединяешься с другими и самим собой. Это, как мы увидим далее, и есть настоящий Мураками.

РОЖДЕНИЕ БОКУ

Киото был столицей Японии на протяжении более чем тысячи лет (794-1868). По сути дела, улицы в южной части города по-прежнему рас­положены в соответствии с изначальным пла­ном, созданным в VIII веке, а в городе до наших дней сохранились старинный дворец и много­численные храмы и святыни, являющие собой центр религиозной жизни страны. В Киото сте­каются миллионы туристов, привлеченных те­ми древними памятниками японской цивили­зации, от которых, кажется, не осталось и сле­да в современной столице — Токио.

Харуки Мураками родился в этом освящен­ном веками городе 12 января 1949 года и провел первые годы своей жизни в районе Киото-Оса­ка-Кобэ (Кансай) с его давними культурными, политическими и торговыми традициями. Ко­гда Харуки был совсем еще младенцем, семья переехала в пригород Осаки Нисиномия, и ме­стный диалект стал для ребенка родным. Маль­чик впоследствии испытывал недоверие к тем, в чьей речи отсутствовали идиомы и мяг­кое произношение, характерные для этого диалекта.

Сегодняшний Мураками настолько космопо­лит, что японцем его можно счесть лишь отча­сти. Ему приходилось бороться с серьезным вли­янием господствующих в стране обычаев и по­рядков, будь то кулинарные традиции (легкие, сладковатые блюда вместо тяжелой пищи, силь­но сдобренной соевым соусом), образование {единственное приемлемое учебное заведение — университет Киото) или бейсбол (единственный пристойный подающий — соседский мальчик Мураяма). Отец Мураками, Тиаки, сын местно­го буддистского священника, в течение некото­рого времени и сам служил в старинном семей­ном храме¹. Тем не менее ему не удалось передать сыну своего увлечения древними святынями: Му­раками не исповедует ни буддизма, ни какой-ли­бо другой веры. Мать писателя, Миюки, была до­черью коммерсанта из Осаки; Мураками не стал продолжателем и этой семейной традиции.

Тиаки и Миюки преподавали японский язык и литературу в средней школе, где и по­знакомились; выйдя замуж, мать писателя ста­ла домохозяйкой, но юному Харуки нередко до­водилось слышать, как родители обсуждают за обеденным столом поэзию VIII века или средневековые военные повести. Мурака­ми был единственным ребенком в семье, что,

¹ Из передачи на радио «Би-би-си», прозвучавшей в эфире 1 апреля 2001 г.; продюсер — Мэтт Томпсон. Передача называлась «Воняющий маслом». (Яп. «бата-кусай» — «воняющий маслом» — означает для японцев все чужое, неяпонское.)

по его мнению, объясняет его склонность к по­гружению в себя. Одно из первых воспомина­ний писателя — о том, как он упал в канал и его понесло в сторону зияющего водостока, — нашло отражение в девятой главе первой кни­ги «Хроник Заводной Птицы» — «Сточные тру­бы и острая нехватка электричества...».

Родители Мураками придерживались либе­ральных взглядов и, порой проявляя строгость в отношении сына, в целом предоставляли ему полную свободу. Писатель часто вспоминает безмятежное детство в пригороде Осаки, про­гулки по окрестным холмам и купание с друзь­ями на близлежащем пляже (потом берег забе­тонировали и застроили, о чем Мураками нос­тальгически пишет в последней главе «Охоты на овец»). Мальчику позволили приобретать книги в кредит в местном книжном магазине, наложив запрет на чтение комиксов и дешевых журналов.

Харуки стал ненасытным читателем, чему его родители, безусловно, были рады, однако именно их прогрессивная позиция по вопросам чтения, по-видимому, привела к нежелатель­ным для них последствиям. Переехав в сосед­ний город Асия (очередной пригород, застроен­ный обнесенными забором домами), семейство подписалось на две библиотеки мировой лите­ратуры, новые тома которых поступали в мест­ный магазин раз в месяц. Двенадцатилетний Харуки проводил все свое время, глотая книгу за книгой. Наверняка Тиаки надеялся привить

сыну интерес к японской классике, каждое вос­кресное утро помогая ему в изучении родно­го языка, но Харуки предпочитал Стендаля, а в дальнейшем почувствовал вкус к Толстому и особенно к Достоевскому.

Позднее писатель начал читать японскую ли­тературу — в основном современную, не клас­сику. В 1985 году в свободной дискуссии с рома­нистом фолкнеровского толка Кэндзи Наката­ми (1946-1992) выяснилось, что Мураками был знаком лишь с очень немногими японскими ав­торами, помимо самого Накатами и классика Дзюнъитиро Танидзаки (1886-1965), мастера комического эффекта и певца чувственности¹. Мураками не скрывал неприязненного отноше­ния к Юкио Мисиме. «В период взросления, — признается писатель, — я ни разу не испытал глубокого переживания при чтении какого-ли­бо японского романа».

Все воспоминания Мураками о средних классах школы в городе Асия сводятся к тому, что его жестоко наказывали учителя. Он не любил их, они отвечали ему взаимностью, по­скольку мальчик не хотел учиться. Эту при­вычку он не оставил и в Кобэ, где продолжал обучение в старших классах. Будущий пи­сатель предпочитал почти каждый день играть

¹ Самые известные произведения Танидзаки — «Ключ» (1956) и «Сестры Макиока» (1943-1948). Накатами изве­стен на Западе рассказом «Мыс» (1976) и др. небольши­ми произведениями, вошедшими в сб. «„Мыс" и другие истории из японского гетто» (Беркли, 1999).

в маджонг* (играл он плохо, хотя и с энтузиаз­мом), приударять за девчонками, часами тор­чать в джаз-кафе и кинотеатрах, курить, прогу­ливать школу, читать на уроках романы и т. п., но при этом оценки получал сносные.

Судя по раннему периоду Харуки Мураками, он вполне мог остаться человеком, ничем не вы­деляющимся из общей массы. Славный маль­чик из тихих предместий, в чьей жизни не было заметных потрясений. Возможно, его отличали склонность к погружению в себя и любовь к чте­нию, но он вовсе не был отшельником. Ни осо­бых хобби или пагубных привычек, ни страст­ных увлечений или глубоких интересов, ни слож­ной ситуации в семье, ни личных кризисов или травм, ни огромного богатства или тяжких ли­шений, ни каких-либо изъянов или особенных талантов — словом, ничего из тех круто меня­ющих жизнь обстоятельств, которые могут под­толкнуть иные тонко чувствующие натуры к ли­тературному творчеству как к некой форме самотерапии. Однако в какой-то момент Мура­ками стал упрямым индивидуалистом. Он упор­но избегал вступления в ту или иную обществен­ную организацию — в стране, где принадлеж­ность к какой-либо группе является нормой. Даже писатели в Японии собираются в различ­ные объединения, но Мураками так и не всту­пил нив одно из них.

* Маджонг (кит.) — то же, что древняя китайская игра мадзян; соединяет в себе черты домино, покера и шахмат.

Учась в Кобэ и сотрудничая в школьной га­зете, будущий писатель расширил круг чте­ния — сначала туда вошли авторы «крутых» де­тективов (Росс Макдональд, Эд Макбейн и Рей­монд Чандлер), а затем Трумен Капоте, Ф. Скотт Фицджеральд и Курт Воннегут. В Кобэ — цен­тре международной торговли — существовало немало букинистических магазинов с недоро­гими зарубежными книгами, сданными ино­странцами. Такие оригинальные издания сто­или вполовину дешевле японских переводов. Харуки был покорён. «Впервые заглянув в аме­риканские книги в мягкой обложке, я сделал открытие: у меня получается читать на ино­странном языке, — вспоминает писатель. — Это оказался такой потрясающий новый опыт — понимать литературу, написанную на выучен­ном тобой языке, и по-настоящему увлекать­ся ею».

Таким языком, конечно же, мог быть только английский. Хотя изначально Мураками ин­тересовался французской и русской литера­турами, его ранние годы совпали с перио­дом американской оккупации страны; он рос в стремительно развивающейся Японии, ко­торая по-прежнему восторгалась Америкой с ее богатством и культурой. Будущий писатель былпросто одержим «истинно американски­ми» образами Джона и Роберта Кеннеди и не меньше десяти раз смотрел «Харпера», вос­хищаясь небрежно-традиционным стилем По­ла Ньюмена — вот уж кто знал, как носить

солнечные очки!¹ Погруженному в английские и американские книги Харуки не хватало тер­пения систематически изучать язык, и выше «троек» по английскому он никогда не получал. «Мои учителя были бы в шоке, узнай они, как много я теперь занимаюсь переводами», — ус­мехается Мураками.

Еще одним предметом увлечения стала аме­риканская музыка — конечно же, рок-н-ролл, звучавший по радио в определенные часы (Эл­вис Пресли, Рик Нельсон, «Бич Бойз»). А побы­вав на живом концерте Арта Блейки и «Джаз Мессенджерз» в 1964 году, пятнадцатилетний Харуки стал частенько экономить на ланче, что­бы накопить денег на джазовые пластинки.

Его энциклопедические познания в джазе и других аспектах массовой культуры Америки сразу бросаются в глаза при чтении его книг, хо­тя он и не нагружает подобные ассоциации сим­воличной многозначительностью. Проведя го­ды юности в наполненном иностранцами Кобэ и став свидетелем окончания оккупации и вы­хода Японии на один уровень с Соединенными Штатами, Мураками как должное воспринял то, к чему большинство японцев относились как к экзотике. Для Дзюнъитиро Танидзаки «пола­роид» оказался символом упадка западной ци-

¹ Мураками очень любит этот фильм (вариант назва­ния — «Движущаяся целы), поскольку в его основу легло первое прочитанное им произведение, которое можно от­нести к разряду «крутой» прозы: «Меня зовут Арчер» Рос­са Макдональда.

вилизации; для Акиюки Носаки (р. 1930), пере­жившего бомбардировки Кобэ и работавшего сутенером с проститутками, обслуживавшими американских солдат, Америка стала навязчи­вым кошмаром; даже романист Рю Мураками {р. 1952), родившийся на три года позже Хару­ки, но выросший вблизи американских воен­ных баз, считается носителем оккупационного мироощущения¹.

Харуки Мураками, напротив, называют пер­вым, кто стал приверженцем американской массовой культуры, все активнее проникающей в современную Японию. Его также считают пер­вым по-настоящему «пост-послевоенным пи­сателем», первым, кто разрядил «холодную, тя­гостную атмосферу» послевоенных лет и внес в литературу новое, чисто американское ощу­щение легкости. Когда читатели поколения Му­раками встречали у него цитаты из текстов «Бич Бойз», они мгновенно испытывали чувство еди­нения с автором: ведь он писал об их мире, а не о чем-то экзотическом или иностранном. Оби­лие отсылок к текстам поп-культуры в книгах Мураками символизирует лишь одно — отри­цание его поколением культуры отцов.

В старших классах школы Харуки увлекал­ся чтением не только художественной литера­туры. Еще одно многотомное издание, которое,

¹ Самое известное произведение Рю Мураками — «Все оттенки голубого» (1976), в котором описана жизнь япон­ской молодежи у «оазиса» наркокультуры — американ­ской военной базы.

по его словам, он читал и перечитывал не ме­нее двадцати раз, — полная версия мировой ис­тории, выпущенная издательством «Тюо Корон». Хотя критики обвиняют Мураками в аполитич­ности и антиисторичности, в большинстве его книг действие происходит в четко определен­ные исторические периоды, и в совокупности произведения писателя могут рассматривать­ся как психологическая история пост-послево­енной Японии — от пика студенческого движе­ния в 60-е до «большого охлаждения» 70-х, от всеобщей одержимости обогащением в 80-е к возвращению идеализма в 90-е. К примеру, время действия «Хроник Заводной Птицы» — середина 80-х, однако и в этой книге писатель углубляется в послевоенные годы, ища причи­ны современных проблем Японии. Сборник рас­сказов «после землетрясения» (2000) сфокуси­рован на еще более определенном временном отрезке: все тесть историй происходят в фев­рале 1995 года — в промежутке между страш­ным землетрясением в Осака-Кобэ в январе и газовой атакой в токийском метро в марте. Одна из наиболее распространенных у Мура­ками исторических тем, по-видимому, возникла под влиянием отца. Обычно писатель охотно да­ет интервью, но избегает разговоров о ныне жи­вущих людях, которых могут задеть его оценки, а в особенности не любит говорить об отце (кста­ти, в его произведениях дяди встречаются гораз­до чаще, чем отцы). Правда, сопротивление Му­раками отчасти удалось преодолеть Иену Буруме,

о чем свидетельствует его проницательная ста­тья в «Нью-Йоркере»:

«До войны отец [писателя] был многообеща­ющим студентом в университете Киото; затем его призвали в армию и отправили воевать в Китай. Однажды, еще ребенком, Мураками услышал, как отец рассказывал нечто ужасное о своем пребывании в Китае. Писатель не пом­нит точно, что это было... Но емузапомнилось пережитое потрясение»¹.

В результате Мураками долгое время испы­тывал двойственные чувства по отношению к Китаю и китайцам. Это обстоятельство нашло отражение в самом первом его рассказе — «Ло­дка, медленно плывущая в Китай» (1980) — тон­ком, удивительно трогательном описании того, как в душе рассказчика зарождается чувство вины перед теми немногими китайцами, с ко­торыми ему довелось встретиться. Та же тема вновь возникает в тех фрагментах «Охоты на овец», где речь идет о жестоких столкновениях Японии с другими народами Азии, а крайнего развития достигает в чудовищных описаниях войны в «Хрониках Заводной Птицы».

Если Мураками всегда ненавидел подготов­ку к школьным экзаменам, то можно вообра­зить его ощущения, когда при поступлении

¹ Buruma I. Becoming Japanese // The New Yorker. 23 & 30 December 1996. P. 71.

в университет настало время пройти через пе­чально известный японский «экзаменационный ад». Хорошему мальчику из среднего класса и в голову не приходило противостоять системе высшего образования в целом, поэтому ок без особой уверенности в себе отправился, с одоб­рения родителей, сдавать вступительные экза­мены в ведущие университеты. Он решил изу­чать право, полагая, что испытывает к этому предмету некоторый интерес, но присоединил­ся и довольно значительному числу абитуриен­тов, которые, провалившись с первого раза, ста­новятся «ронинами» («самураями без хозяина») и готовятся к поступлению на следующий год. Большую часть 1967 года Мураками провел, за­нимаясь (или, как он уверяет, подремывая) в биб­лиотеке Асии.

Английский считался одним из самых слож­ных вступительных экзаменов, но Харуки не хватало терпения заниматься грамматикой — он предпочитал переводить куски из своих лю­бимых американских триллеров. Однако в од­ном из экзаменационных пособий будущий пи­сатель обнаружил нечто, увлекшее его своей но­визной: первый абзац рассказа Трумена Капоте «Ястреб без головы» («The Headless Hawk»). Это был, утверждает Мураками, «мой первый опыт настоящей литературы после всех этих крутых романов». Юноша отыскал сборник рассказов Капоте, начал читать и перечитывать их. Тот спокойный год, отданный чтению и раздумьям, убедил Мураками в том, что литература ему ку-

да ближе, чем право, поэтому он сдал экзамены (и был зачислен) на филологический факультет университета Васэда в Токио.

Проговорив первые восемнадцать лет своей жизни на кансайском диалекте, Мураками вол­новался, сможет ли он овладеть стандартным токийским японским, но беспокойство оказа­лось напрасным — он усвоил его за три дня, «Ви­димо, я легко адаптируюсь», — однажды заме­тил Мураками по этому поводу.

В начале университетской жизни он поселил­ся в общежитии Вакэй Дзюку, которое позднее описал в откровенно карикатурном виде в рома­не «Норвежский лес», Общежитие — частное за­ведение, находящееся в управлении некоего фонда, — расположено в лесистой местности, высоко на холме с видом на Васэду, Оно не отно­сится к какому-либо конкретному университе­ту, а принимает студентов из разных колледжей. Мураками комически охарактеризовал его как заведение крайне консервативное, где режим наибольшего благоприятствования предостав­лен студентам элитарных университетов, и в то же время это «чудовищный» притон (последняя черта едва ли отличает место, где жил Мурака­ми, от таких же мужских общежитий по всему миру). В этом общежитии нередко проживают иностранные студенты, изучающие японский, но описание Мураками столь нелестно, что ино­странцев, пытающихся там побывать по следам писателя, часто встречают отнюдь не с распро­стертыми объятиями. Однако, если главный

герой «Норвежского леса» живет в таком вертепе в течение первых двух лет своего пребывания в Токио, то Мураками выдержал всего шесть ме­сяцев, после чего сбежал и поселился в малень­кой квартирке, добившись желанного уединения.

Мураками уверяет, что, подобно многим японским студентам, он нечасто посещал за­нятия. «Я не учился в старших классах шко­лы, — сознается ок, — но я вовсе не учился в колледже». Будущий писатель предпочитал посещать джаз-клубы в увеселительном райо­не Синдзюку или бары в окрестностях Васэ­ды — прямо у подножия холма, на котором рас­положено общежитие. Территория универси­тета в те дни представляла собой в буквальном смысле лес фанерных политических плакатов, служивших также удобными носилками для до­ставки домой подвыпивших собратьев, времен­но не способных передвигаться самостоятель­но. Однажды, когда пьяного Мураками подни­мали по крутой бетонной лестнице на вершину холма (в общежитие), импровизированные но­силки переломились пополам, и юноша так уда­рился головой о ступеньку, что боль не отпус­кала много дней.

Мураками любил и студенческие походы. Он с удовольствием вспоминает о том, как но­чевал под открытым небом и принимал пи­щу от дружелюбных незнакомцев в разных частях страны (примерно то же происходило

с протагонистом «Норвежского леса» ближе к концу романа).

Васэда, частное заведение, всегда считалось хорошей школой для литературно одаренных лю­дей; здешняя традиция углубленного изучения драматургии шла еще от исследователя и пере­водчика Шекспира Сеё Цубоути (1859-1935). Му­раками начал посещать курс драмы, но за все время обучения ни разу не сходил в театр и был разочарован лекциями. На самом деле он любил кино и хотел стать сценаристом. Однако и сце­нарный курс оказался скучным, и молодой че­ловек стал проводить немало времени в знаме­нитом театральном музее Васэды, читая тонны киносценариев, «Это был единственный по-на­стоящему ценный опыт, приобретенный мною в Васэде», — считает писатель. Он пробовал со­чинять киносценарии, но ни одна из попыток его не удовлетворила: «Я перестал писать сцена­рии. Я понял, что это занятие мне не подходит, поскольку для того, чтобы превратить сценарий в готовый продукт, нужно работать со многими людьми». Мураками давно подумывал о том, как хорошо было бы зарабатывать на жизнь лите­ратурой — не обязательно художественной, — но, зайдя в тупик со сценариями, он сразу же оставил свое, не до конца понятное ему самому, устремление.

Впервые Мураками жил один и был неска­занно этому рад. А еще существовали девуш­ки — или одна особенная девушка. «У меня было не много подруг — только две в колледже.

Одна из них теперь моя жена. Они стали мои­ми единственными друзьями».

Ёко Такахаси была стройной и тихой девуш­кой, с длинными волосами и приятными черта­ми лица, так до конца и не объяснявшими ее особого, загадочного магнетизма. Она и Хару­ки познакомились на первом же занятии в Ва­сэде, которое они вместе посетили в апреле 1968-го (учебный год в Японии начинается в апреле), и начали встречаться. Принадлежа к современному среднему классу, Харуки до той поры не знал никого, подобного Ёко, про­исходившей из семьи потомственных изгото­вителей футонов* и выросшей в старом райо­не Токио, населенном ремесленниками и куп­цами. Родилась Ёко 3 октября 1948 года, на три месяца раньше Харуки. Девочка прекрас­но училась, и родители отправили ее в подгото­вительную школу для дочерей богатых роди­телей, где Ёко почувствовала себя неуютно. Однажды в разговоре с весьма обеспеченной од­ноклассницей она посетовала на то, что ей при­ходится преодолевать значительное расстоя­ние, чтобы принять ванну, имея в виду путь до общественной бани, необходимой в те времена в старых районах, где ванны в домах встреча­лись чрезвычайно редко. Ее одноклассница на­рочно изобразила непонимание и произнесла с нескрываемым сарказмом: «О, да у тебя огром-

* Футон — ватная перина, служащая и матрасом и оде­ялом.

ный дом!» Ёко никогда больше этой темы не за­трагивала.

Ёко и Харуки все чаще были вместе, и девуш­ка призналась, что друг у нее уже есть. Ко вско­ре молодые люди стали парой и в колледже и за его пределами. Политическая обстановка в стра­не в то время осложнялась.

Подобно рассказчику в «Слушай песню ве­тра», Мураками, возможно, находился в Син­дзюку в ночь на 21 октября 1968 года, когда мощ­ные демонстрации в связи с международным антивоенным днем перекрыли железнодорож­ные и автобусные маршруты в районе станции Синдзюку, что привело к массовым арестам. Первые учителя Мураками внушили ему та­кую мысль: какой бы бедной ни была Япония, у ее граждан есть по крайней мере один повод для гордости — она единственное в мире госу­дарство с конституцией, не дающей право ве­сти войну. Студенты, выросшие с таким убеж­дением, начали борьбу против «лицемерия» ис­теблишмента Сил Самообороны. (Статья 9 «сделанной в США» японской конституции, ли­шающая страну права вести войну, по-преж­нему вызывает проблемы у консервативных правительств — те оказываются между двух огней: между пацифистски настроенным на­селением и мировым сообществом, требую­щим участия Японии в военных действиях; в особенности эта проблема обострилась во вре­мя Войны в заливе 1991 года и при возникно­вении международной антитеррористической

коалиции, образованной после событий 11 сен­тября 2001 года.)

На следующий год все занятия в Васэде были на пять месяцев прерваны студенческой забас­товкой. Однако даже при возведении баррикад восторг общего дела не захватил Харуки. Он все­гда действовал сам по себе, а не под влиянием ка­кого-либо политического крыла. «Меня вообще-то увлекали университетские беспорядки. Я бро­сался камнями и сражался с полицией, но, мне казалось, есть нечто „нечистое" в возведении бар­рикад и других организованных действиях, по­этому участия в них я не принимал». «При одной мысли о том, чтобы держаться за руки на демон­страции, у меня по телу бежали мурашки», — при­знавался писатель. Чем дольше продолжалась забастовка, тем яростнее становилось противо­борство между различными радикально настро­енными группировками и тем более сильную не­приязнь ко всему этому испытывал Мураками. Впоследствии он сатирически изобразил уни­верситетских радикалов в «Норвежском лесе». В одной из сцен два студента-активиста захва­тывают класс:

«Пока длинный студент раздавал свои лис­товки, толстяк взобрался на кафедру и начал выступать. Листовки были полны обычных при­митивных лозунгов: „Сорвем бесчестные выбо­ры ректора!", „Все на новую всеобщую забастов­ку!", „Долой имперско-образовательно-индуст­риальный комплекс!" Их идеи не вызывали у меня протеста, но уж очень коряво они их вы-

ражали. Речь толстяка тоже не выдерживала никакой критики — все та же старая мелодия с новыми словами. Истинным врагом этой шай­ки была не Государственная Власть, а Отсутст­вие Воображения».

Поскольку Мураками не желал вступать ни в какие группы и не имел возможности посе­щать занятия, ему не оставалось ничего, кроме кино; так он за год посмотрел не меньше двух­сот фильмов.

Внешний облик юноши тоже вызывал про­блемы: «Я носил волосы до плеч и бороду. До кол­леджа я был приверженцем „айви-лиг"*, но в Ва­сэде это не допускалось. Для меня не имело зна­чения, что обо мне подумают другие, но в такой одежде просто не давали жить, поэтому я стал одеваться как попало».

3 сентября 1969 года университетское на­чальство вызвало для подавления мятежа осо­бые отряды полиции. На смену возбужденному и идеалистическому настрою пришло ужасное чувство скуки и бессмысленности. Студенты сдались без борьбы, истеблишмент одержал полную победу. Еще одна цитата из «Норвеж­ского леса»:

«Университеты нельзя было просто „ликви­дировать". В них вкладывались огромные день­ги, которые не могли сами по себе раствориться

* Ivy League — англ. «лига плюща»; название восьми престижных университетов на северо-востоке США, а также стиль одежды и поведения, свойственный сту­дентам этих заведений.

только потому, что несколько студентов со­рвались с цепи. Да и студенты, парализовав­шие работу университета, вовсе не добивались его закрытия. На самом деле они хотели про­сто изменить баланс сил в университетской среде, а такая постановка вопроса меня совер­шенно не волновала. Поэтому, когда забастов­ка потерпела поражение, я ничего не почувст­вовал».

Этот поворот в умах оставил значительный след в жизни Харуки и Ёко. Впоследствии, ко­гда Мураками приступил к художественному пе­реосмыслению эпохи, он разделил ее на «до» и «после» — на период ожиданий (1969 год) и вре­мя скуки (1970 год). Студенческое движение по­терпело крах в Японии и других странах прак­тически одновременно, поэтому чувство утраты было почти всеобщим; охватившее читателей по­коления Мураками в Японии и за ее пределами, оно продолжает притягивать и тех, кто слишком молод и сам не пережил этих событий, но спосо­бен понять тоску по ушедшему из жизни «нечто». «Поскольку жизнь всегда оборачивается суровой стороной, — пишет Луис Менан в статье «Холде­ну — пятьдесят: повесть "Над пропастью во ржи" и ее наследники», — каждое поколение по-свое­му расстается с иллюзиями... и, очевидно, нуж­дается в своей собственной литературе для выра­жения недовольства по этому поводу»¹. В повести

¹ Menand L. Holden at Fifty: «The Catcher in the Rye» and What it Spawned // The New Yorker. 1 October 2001. P. 82.

«Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера чув­ство разочарования передано настолько точно, что находит отклик и у новых поколений чита­телей.

Если Мураками в чем-то и совпадает с пи­сателем старшего поколения Юкио Мисимой (од­ним из наименее любимых авторов Мураками), то только в том ощущении, что реальная жизнь никогда не сдерживает своих обещаний до кон­ца. Мисиме всегда хотелось снабдить жизнь саундтреком и цветным широкоэкранным изо­бражением, поэтому в своих произведениях он щедро (и несколько вульгарно) живописал поиск Красоты с большой буквы. Мураками ближе к Сэлинджеру; он ведет поиски утраченно­го, не удаляясь от дома, или различает неясные, неопределенные знаки некогда присутствовав­шего в жизни волшебства. Поражение студен­ческого движения может рассматриваться как первая встреча поколения Мураками с пусто­той. «Норвежский лес» является самым «реали­стическим» произведением писателя, посколь­ку здесь представлены исторические обстоя­тельства, при которых произошла эта потеря невинности.

Отношения между Харуки и Ёко стали серь­езными в 1971 году, когда им исполнилось по двадцать два. Они ясно осознали, что хотят быть вместе, — не просто жить вместе, но имен­но пожениться. Родителей Харуки такой пово­рот событий не порадовал. Прежде всего, им не хотелось, чтобы сын женился на ком-то не из

района Киото-Осака. А в особенности их не устраивало его желание жениться прежде, чем он окончит колледж и качнет «нормальную» карь­еру, следуя «нормальному» ходу вещей. Но наме­рение Харуки было твердо. Отец Ёко повел се­бя совершенно иначе, чем семья Мураками, за­став молодого человека врасплох тем, что задал один-единственный вопрос: «Вы любите Ёко?» Будущего зятя привела в восторг широта взгля­дов господина Такахаси и отсутствие в нем ста­ромодной авторитарности.

Итак, в октябре, без всякого шума, Харуки и Ёко пошли в муниципалитет и зарегистриро­вали свой брак — и все решилось. Или почти все: по-прежнему было неясно, где и на что они будут жить. Вот тут-то господин Такахаси, воз­можно, пожалел о том, что не занял более же­сткой позиции, — пара поселилась у него! К то­му времени мать Ёко умер