Берлин: на стыке двух литератур

Если Париж с самого начала стал политическим центром русского За­рубежья, его неофициальной столицей, то его второй и как бы литературной столицей с конца 1920 по начало 1924 года был Берлин (интенсивной куль­турной жизнью жила также в 20-е годы русская Прага, ставшая благодаря чехословацкому правительству, широко открывшему двери для русской уча­щейся молодежи и профессуры, главным университетским городом русского Зарубежья). Условия послевоенной инфляции и относительной дешевизны в Германии создали в Берлине благоприятную атмосферу для издательского предпринимательства. Сыграло тут роль и то, что, тогда как во Франции и вообще в Западной Европе советское правительство не было еще признано и советские люди не имели туда доступа, в Германию с концом гражданской войны в России, введением нэпа и установлением дружественных отноше­ний между Советской Россией и Веймарской Республикой потянулись и советские люди. Возник целый ряд издательских предприятий, которые, пе­чатая книги в Германии, готовы были обслуживать и советский, и эмигрант­ский рынок и печатать авторов, проживающих как внутри, так и вне России. Крупнейшим из таких предприятий было издательство З.И.Гржебина, кото­рый в конце 1920 года перенес свою деятельность из Петрограда за границу, сначала в Стокгольм, а затем в Берлин, и развернул ее в крупном масштабе.

Часть книг печаталась Гржебиным только для советского рынка, другие находили себе сбыт и за границей, и в России, третьи до России, может быть, и не доходили. Количество русских издательств в Берлине в 1921-1923 годах было очень велико. Помимо Гржебина, главнейшие из них — «Слово», Ла-дыжникова, «Эпоха», «Геликон», «Грани», Дьяковой, «Русское творчество», «Универсальное издательство», «Мысль». Наряду с этими берлинскими изда­тельствами энергичную деятельность развивали в эти годы издательство По-волоцкого и «Русская земля» в Париже, «Пламя» в Праге, «Северные огни» в Стокгольме, «Российско-болгарское книгоиздательство» в Софии, «Библи­офил» в Ревеле, не говоря о многочисленных дальневосточных и американ­ских. О том, что именно они издавали, будет сказано дальше.

В Берлине выходило в эти годы несколько русских газет, причем наряду с эмигрантскими (ежедневные «Руль», «Голос России», «Дни», еженедельное «Время», монархическая «Грядущая Россия») выходил и откровенно совет­ский «Новый мир», а позднее сменовеховское «Накануне» (о сменовеховстве речь будет ниже). Русское население Берлина, особенно в его западных кварталах, было в эти годы так велико, что, согласно одному популярному в то время анекдоту, какой-то бедный немец повесился с тоски по родине, слыша вокруг себя на Курфюрстендамме только русскую речь. Русские рес­тораны, русские книжные магазины, явное преобладание русских и русской речи в длинных очередях перед меняльными конторами, где чуть не каждый час менялся курс катастрофически падавшей марки и счет шел на миллионы. На жизни русской колонии отражалась общая нездоровая, лихорадочная атмосфера неустойчивости и спекуляции. Особенностью жизни русского ли­тературного Берлина в этот период было не повторявшееся уже после обще­ние между писателями эмигрантскими и советскими, своего рода осмос между эмигрантской и советской литературой. В Берлине был создан, по образцу петроградского, свой Дом искусств, собрания которого происходили в одном из больших берлинских кафе. Здесь встречались свободно эмигрант­ские и советские писатели. Читали свои произведения Ремизов, Ходасевич, Виктор Шкловский, Маяковский. Дом искусств подчеркивал свою аполи­тичность, находился в сношениях с петроградским Домом литераторов. По­следний однажды обратился к своему берлинскому собрату с письмом, в котором, между прочим, писал: «Между нами и нашими заграничными то­варищами воздвиглась почти неприступная стена. Немедленное устранение ее не зависит от нашей воли. Но мы можем и должны стремиться, чтобы полное взаимное непонимание и отчуждение не стали следствием этого». В письме указывалось, что берлинский Дом искусств и петроградский Дом литераторов могут быть нужны и полезны друг другу: «Так, мы очень плохо осведомлены о новейшей культурной жизни европейского Запада; вы, со своей стороны, вероятно, не вполне представляете себе начинающееся все­стороннее возрождение умственной жизни в России». Письмо было подпи­сано председателем комитета Дома литераторов академиком Н.АКотлярев-ским и членами комитета, известными журналистами Б.Харитоном и Н.Вол-ковыским³. Собрания Дома искусств, совет которого возглавлял одно время Н.М.Минский, широко посещались публикой. Более закрытый характер носил учрежденный в 1922 году в Берлине Клуб писателей, где тоже встре­чались писатели разного толка. Так, 28 марта 1923 года в прениях по докладу Н.А.Бердяева «Проблема любви у Достоевского» приняли участие с самого начала занявший резко антисоветскую позицию М.А.Алданов, недавно вы-

³ См. «Новая русская книга» (Берлин), 1922, № 2, стр. 32.

сланный из России ФАСтепун и советский писатель Виктор Шкловский. В течение следующих двух месяцев читали свои произведения или доклады В.Ф.Ходасевич, П.П.Муратов, А.М.Ремизов, Леонид Галич (Л.Е.Габри­лович), бывший в это время сотрудником бурцевского «Общего дела», советский режиссер Александр Таиров, высланный из России философ Б.П.Вышеславцев и Илья Эренбург. А в прениях принимали участие Андрей Белый, Виктор Шкловский, Ю.ИАйхенвальд, ФАСтепун, НАБердяев и др.⁴. Эта кажущаяся сейчас странной рядовому зарубежнику обстановка со­ветско-эмигрантского сожительства и общения отчасти объяснялась тем, что в Советской России в это время еще существовала относительная свобода мысли и печати (существование таких организаций, как Дом литераторов, и таких изданий, как его «Литературные записки», вскоре стало невозмож­ным), отчасти тем, что многие писатели, как из того, так и из другого лагеря, в это время окончательно еще не самоопределились, а отчасти, наконец, тем, что советская власть, думавшая извлечь свои выгоды из сменовеховства и разложения эмиграции, на такое общение смотрела сквозь пальцы, если даже ему не потворствовала. Последний фактор не нужно, однако, преувели­чивать, и не забудем, что в это время, как это ни кажется сейчас невероятно, «Литературные записки», орган петербургского Дома литераторов, не только печатали сведения об эмигрантской литературе и списки выходивших за границей русских книг, включая произведения таких «контрреволюционе­ров», как П.Б.Струве и даже митрополит Антоний Волынский, но и устами одного из своих постоянных сотрудников, известного критика А.Г.Горнфелъ-да, в прошлом постоянного сотрудника народнического «Русского богатст­ва», позволяли себе говорить довольно смелые вещи об эмиграции. Рецензи­руя один советский альманах и говоря о напечатанном в нем обзоре совре­менной русской художественной литературы, автор которого приходил к убеждению, что «на этом берегу, а не на том создаются кадры будущей русской литературы», Горнфельд писал:

«Это, конечно, верно: было бы противоестественно, если бы кадры будущей русской литературы создавались не там, где по-русски говорят многие миллионы, осевшие плотной массой, а там, где, рассеянные в иноязычной среде, блуждают разрозненные группы русских людей. Но это культурная среда и это культурные люди; их соприкосновение может оказаться богатым самыми неожиданными возможностями. Мы имеем слишком мало данных для предсказаний и должны помнить, что критика не раз рассматривала Шатобриана и Сенанкура, Нодъе и Бенжамена Констана как "литературу эмиграции", что в изгнании написаны "Les Contemplations"и "LesMiserables", "Былое и думы"и "Городок Окуров V.

С другой стороны, в отличие от парижан, пражан, белградцев, о неко­торых проживающих в это время в Берлине русских писателях трудно было сказать, советские они или эмигрантские. В таком промежуточном положе­нии были, с одной стороны, недавно приехавшие из России писатели — такие, как Белый, Шкловский, Ходасевич, Эренбург, с другой стороны, «сменившие вехи» и ставшие сотрудничать в «Накануне» эмигранты, вроде Алексея Толстого, Александра Дроздова и Романа Гуля. Судьбы их сложи­лись по-разному, пути разошлись. Андрей Белый, основавший в Берлине

⁴ См. «Новая русская книга», 1923, № 3/4, стр. 45, и № 5/6, стр. 43.

⁵ См. «Литературные записки» (Петербург), N° 2 (23 июня 1922 г.), стр. 13. Рецензия (на альманах
«Северное утро») подписана «А.Г-Д», но в авторстве ее не может быть сомнений.

Т

журнал «Эпопея», где наново напечатал свои «Воспоминания о Блоке», и напечатавший в эмигрантских «Современных записках» «Преступление Ни­колая Летаева», часть своих воспоминаний о Москве (остальная рукопись этой первой версии мемуаров Белого позднее пропала) и длинную статью о поэзии Ходасевича по поводу его «Тяжелой лиры», был явно на пути к тому, чтобы стать эмигрантским писателем. Еще в октябре 1923 года он подумывал о переезде из Берлина в гораздо более эмигрантскую Прагу, но вместо того тогда же неожиданно уехал назад в Москву⁶. В.Ф.Ходасевич, вместе с Горь­ким и Белым редактировавший журнал «Беседа», который печатался в Бер­лине, но предназначался для России (куда он, однако, советским правитель­ством допущен не был), уже в 1924 году самоопределился как эмигрант и вскоре стал постоянным сотрудником разных зарубежных изданий и видней­шим эмигрантским критиком. Виктор Шкловский, как и Белый, вернулся в Россию, очевидно убедившись, что ему не грозят больше репрессии за его старые эсеровские грехи. Эренбург, метавший громы против большевиков в начале революции и сочувствовавший Белой армии, попал в Москву после разгрома Врангеля, но был оттуда выпущен весной 1921 года и уехал в Париж. Оттуда французская полиция его вскоре выслала, и он переехал в Бельгию, где написал «Необычайные похождения Хулио Хуренито». Потом поселился в Берлине, где им был написан и издан ряд вещей (в том числе «Хулио Хуренито») и где он издавал вместе с Э.Лисицким журнал «Вещь», проповедовавший конструктивизм в искусстве, и принимал близкое участие в журнале «Новая русская книга». Если вначале Эренбург и предполагал стать эмигрантом, то в Берлине он уже не скрывал своих советских симпа­тий, занимая позицию, близкую к сменовеховцам. К сменовеховцам принад­лежали и Алексей Толстой и Александр Дроздов. Они первые от слов пере­шли к делу и вернулись в Советскую Россию. В отличие от них обоих, Роман Гуль не уехал в Россию и, хотя ряд его произведений и был издан (или переиздан) там, сам он вернулся в лоно эмиграции. В 1938 году он напечатал в «Современных записках» интересную статью о функционировании цензу­ры в Советском Союзе. Им были выпущены также «романсированные» био­графии Дзержинского, Ворошилова и других советских вождей, переведен­ные на иностранные языки. После Второй мировой войны он стал играть довольно видную политическую роль в антибольшевицком лагере, редакти­ровал «Народную правду», а теперь состоит секретарем редакции нью-йорк­ского «Нового журнала»⁷.

Характерно для Берлина, как стыка двух литератур, было возникнове­ние в нем задуманного Горьким журнала «Беседа», который предназначался для Советской России, но туда не допускался. Все же почитаться эмигрант­ским этот журнал, выходивший с 1923 по 1925 год при участии Андрея Белого, В.Ф.Ходасевича, проф. Ф.А.Брауна и проф. Б.Ф.Адлера, не может.

⁶ О берлинском периоде Белого см. прекрасные воспоминания Марины Цветаевой «Пленный дух
(Моя встреча с Андреем Белым)» в ее книге «Проза», Изд-во имени Чехова, Нью-Йорк, 1953
(первоначально в «Современных записках»), а также В.Ходасевича в «Некрополе» (Брюссель, 1939).

⁷ В эмиграции многие склонны были в 20-х годах рассматривать Гуля как советского писателя. См.,
например, рецензию М.Алданова на «Петра I» Алексея Толстого («Совр. записки», 1930, XLIII), где
Гуль назван рядом с Замятиным, Эренбургом, Зощенко, Булгаковым, Шкловским, Пильняком,
Мариенгофом, Савичем и Фединым в числе талантливых советских писателей.

Глава II

СМЕНОВЕХОВСТВО: ПУТЬ В КАНОССУ, ИЛИ AU-DESSUS DE LA MELEE*

/. «Смена вех»

В июле 1921 года в Праге вышел сборник статей под названием «Смена вех». В сборник вошли статьи шести эмигрантских публицистов: Ю.В.Ключ­никова, Н.В.Устрялова, С.С.Лукьянова, А.В.Бобрищева-Пушкина, С.С.Ча-хотина и Ю.Н.Потехина. Ни один из них не играл перворазрядной полити­ческой роли, а некоторые были даже малоизвестны. Наиболее известно было имя Устрялова, который был одним из руководителей Бюро печати при правительстве адмирала Колчака. Все принадлежали к правому или умеренно-правому лагерю (Ключников и Устрялов были в прошлом кадетами, Бобрищев-Пушкин и Лукьянов стояли правее кадетов). Все, кроме Лукьянова, недавно выехавшего из Советской России, были связаны в недавнем прошлом с Белым движением. Устрялов проживал в то время на Дальнем Востоке, в Харбине, и вошедшие в сборник статьи его представляли перепечатку из вышедшей еще в 1920 году в Харбине книги «В борьбе за Россию» и из статей, печатавшихся после того в харбинской газете «Новости жизни». Остальные проживали в Европе — в Париже, Праге, Белграде.

Как и у авторов московских «Вех» 1909 года, на которые участники пражского сборника, особенно Ключников и Устрялов, много ссылались, у участников «Смены вех» полного единомыслия не было (некоторые из них достаточно противоречили и самим себе), но было известное единство на­строения, которое и получило свое обозначение в кличке «сменовеховство». Это настроение наиболее заостренно и лапидарно было выражено в заглавии статьи С.Чахотина в сборнике — «В Каноссу!», ибо в основном сборник явился приглашением к эмигрантам пойти в Каноссу к советской власти. Спрашивая: «Что же нам, интеллигентам, признавшим свои политические ошибки, делать, идя в Каноссу? Что ожидает нас в Сов. России?», Чахотин намечал две основные задачи для таких «кающихся» эмигрантов: 1) «всеми силами способствовать просвещению народных масс, поддерживать всеми способами все то, что новая Россия предпринимает в этом отношении; самим проявлять самую интенсивную, самую широкую инициативу» и 2) «самое активное участие в экономическом восстановлении нашей Родины». При этом задачу идущей в Каноссу интеллигенции Чахотин и некоторые другие участники сборника формулировали не как поддержку «большеви­зма», а как его преодоление. В своем «приятии» большевицкой революции участники «Смены вех» останавливались на различных ступенях. Дальше всех в таком приятии пошел бывший октябрист Бобрищев-Пушкин, вся длинная статья которого под громким названием «Новая вера» была проник­нута откровенным фактопоклонством. Ему казалось, что революция уже дошла до своего термидора, что кризис уже благополучно завершился, что температура у больной России упала почти до нормальной: «Врачи-отрави­тели решительно выставлены за дверь, как ни клянутся, что в шприцах не яд, а лекарство. Теперь больному нужен покой и хорошее питание. Это, конеч­но, пока нелегко, но достижимо, если никто не ворвется и не помешает. Главное — не надо больше кровопускания». Под врачами-отравителями, очевидно, подразумевались те, кто вел вооруженную борьбу с большевизмом.

* Над схваткой (франц.) — Ред.

Конечно, даже и Бобрищев-Пушкин отказывался принять все в революции: террор он называл «липкой кровавой лужей, покрывшей Россию». Но тут же возлагал главную вину за террор на непримиримость интеллигенции и начав­шуюся гражданскую войну. По его мнению, в революции «долго шло коле­бание между террором и идиллией», но непримиримость интеллигенции и начавшаяся гражданская война положили конец идиллии.

Наиболее умный из сменовеховцев, Н.В.Устрялов тоже исходил из того, что то преодоление большевизма, которого чаял Чахотин, уже началось и будет неотвратимо продолжаться⁸. В нэпе и в воссоединении отторгнутых русских территорий под советской властью Устрялов видел торжество буржу­азного и национального начала над коммунистическим. В сущности, Устря­лов мыслил сменовеховство не столько как поход в Каноссу, сколько как своеобразный вариант тактики троянского коня. Но и он видел факты в ином свете, чем большинство эмиграции. Говоря об уступках советской власти, т.е. имея в виду нэп, Устрялов писал: «Ленин, конечно, остается самим собою, идя на все эти уступки. Но, оставаясь самим собой, он вместе с тем несомненно "эволюционирует", т.е. по тактическим соображениям совершает шаги, которые неизбежно совершила бы власть, враждебная боль­шевизму. Чтобы спасти советы, Москва жертвует коммунизмом. Жертвует, со своей точки зрения, лишь на время, лишь "тактически", — но факт остается фактом». Для него «Революция уже не та, хотя во главе ее все те же знакомые лица, которых ВЦИК отнюдь не собирается отправлять на эша­фот». Для него большевицкие лидеры сами вступили на путь термидора, подсказанный им кронштадтским восстанием, а потому им, может быть, и удастся «избежать драмы 9 числа». Устрялову импонировала красная Россия, вновь обретшая великодержавное лицо. Он писал:

«Над Зимним Дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно вели­кодержавного величия, дерзко развивается красное знамя, а над Спасскими Воротами, по-прежнему являющими собою глубочайшую исторически-на­циональную святыню, древние куранты играют "Интернационал"...»

О конце революции писал и Ключников:

«...отныне надолго или навсегда покончено со всяким революционным экстремизмом, со всяким большевизмом и в "широком "ив "узком "смысле. За отсутствием почвы для него. За ненадобностью. Завершился длинней­ший революционный период русской истории. В дальнейшем открывается период быстрого и мощного эволюционного прогресса. Ненавидящие рево­люцию могут радоваться; но, радуясь, они должны все же отдать должное революции: только она сама сумела сделать себя ненужной».

Сборник «Смена вех» привлек к себе внимание и вызвал много откли­ков. Ответственные политические круги эмиграции были единодушны в своем отвержении сменовеховства, или национал-большевизма, как предпо­читал именовать свою идеологию Устрялов. П.Б.Струве в «Русской мысли» писал о «несообразности» национал-большевизма, которая «заключается в

⁸ Устрялов, которому удалось бежать из красного Иркутска в Харбин, сменил вехи еще до крушения белого фронта. Его книга «В борьбе за Россию» вышла ко времени этого крушения. А еще до ее выхода, в письме от 15 октября 1920 года, Устрялов писал П.Б.Струве, что он занял «весьма одиозную для правых групп позицию национал-большевизма (использование большевизма в национальных целях)» и что ему «представляется, что путь нашей революции мог бы привести к преодолению большевизма эволюционно и изнутри». Письмо это цитировалось П.Б.Струве в одной из его статей в берлинской газете «Руль», перепечатанной потом в «Русской мысли» (май-июнь 1921 г., «Истори-ко-политические заметки о современности»).

том, что он идеализирует большевизм с точки зрения тех начал, которые тот отрицает». Характеризуя национал-большевизм как contradictio in adjecto*, поскольку большевизм сам по себе «объективно антинационален», Струве видел в национал-большевизме лишь идеологию национального отчаяния, желающую распространения большевицкой заразы на весь мир, ибо «только такое обобщение устранит пагубную для русского народа монополию на отравление большевизмом». Гораздо более резко заклеймил «устряловщину» и в рецензии на книгу самого Устрялова, и в отзыве о «Смене вех» эсер М.В.Вишняк в «Современных записках», назвав ее продуктом той психоло­гии, «которая заставляет тех же самых людей... то тянуться к чужим физио­номиям, то подобострастно припадать к их же "ручке"». При этом слева охотно пользовались ссылками самих участников «Смены вех» на «Вехи», чтобы этим кольнуть Струве и его единомышленников. Но надлежит отме­тить, что в самой России, где «Смена вех» тоже привлекла внимание и где нашлись люди, объявившие себя сменовеховцами и призывавшие тоже идти в Каноссу, бывший участник «Вех» А.С.Изгоев нашел нужным резко отмеже­ваться от Ключникова и К°.

Но если в самых широких политических кругах эмиграции «сменове­ховство» не встретило сочувствия, то этого нельзя сказать об эмиграции в целом и о литературной среде в частности, где нашли резонанс не столько идеологические домыслы Ключникова и К°, сколько их призывы идти в Каноссу. Через несколько месяцев после выхода их сборника начал выходить в Париже под тем же названием еженедельный журнал. Редактировал его Ключников, главными сотрудниками были те же Устрялов, Бобрищев-Пуш-кин, Лукьянов и Потехин (Чахотин куда-то стушевался). К ним прибавились новые сменовеховцы: ген. А.А. Носков и бывший незадачливый обер-проку­рор Св. Синода во Временном правительстве В.Н.Львов. Последний, правда, в № 5 журнала опубликовал письмо в редакцию о своем выходе, который он мотивировал тем, что его политические убеждения «значительно левее»! По­явился у «Смены вех» и свой собственный московский сменовеховец, некий С.Б.Членов, которого редакция отрекомендовала как «молодого и талантли­вого русского юриста и экономиста» и «представителя "старой" русской интеллигенции — всегда бывшего левым, но никогда коммунистом, заражен­ного притом "пафосом созидания новой России"». Очевидно, в «правом» окружении Ключникова левый некоммунист считался .особенно ценным но­вобранцем. В своих статьях, присылаемых из Москвы, Членов шел гораздо дальше харбинских и парижских сменовеховцев в приятии революции. По­явились и другие, но как будто довольно случайные сотрудники из России: журналист и критик Николай Ашешов, художественный критик, друг Роза­нова Э.Голлербах, небезызвестный марксистский историк литературы П.С.Коган, в дальнейшем постоянный сотрудник советских журналов и про­пагандист пролетарской литературы. Литературе журнал уделял сравнительно мало внимания. Он перепечатал одну статью и одно стихотворение А.Блока, статью В.Дорошевича, напечатал стихи М.Кузмина и С.Городецкого (может быть, и они были перепечаткой?) и стихотворение Голлербаха о Кузмине. Из сколько-нибудь известных эмигрантских писателей в «Смене вех» никто не принял участия, если не считать двух статей о памятниках искусства в Совет­ской России известного художника и критика Г.К.Лукомского. Но на стра­ницах ключниковской «Смены вех» дебютировал в качестве сменовеховца

* Противоречие в определении (латин.) — Ред.

небольшой, лирически написанной в «скифском» духе статьей Роман Гуль (№ 9 от 24 декабря 1921 года).

Довольно много внимания журнал уделил откликам в Советской Рос­сии на сменовеховское движение, как официальным (перепечатав длинную сочувственную статью «Известий» по поводу сборника «Смена вех»), так и «общественным» — таким, как доклады в Петрограде о «Смене вех» С.А.Ад-рианова, В.Г.Тана и А.С.Изгоева и прения по ним.

«Смена вех» прекратилась на № 20, вышедшем 25 марта 1922 года, и на ее месте стала выходить под редакцией Ю.В.Ключникова и ГЛ.Кирдецова (до революции иностранного корреспондента петербургских «Биржевых ве­домостей») и при ближайшем участии С.С.Лукьянова, Б.В.Дюшена и Ю.Н.Потехина ежедневная газета «Накануне». Газета выходила в Берлине и просуществовала до лета 1924 года. В нее перекочевало несколько эмигрант­ских писателей, в том числе Алексей Толстой. «Накануне» выпускало ежене­дельно литературное приложение, где печатались и советские писатели, и сменившие вехи эмигранты. Для некоторых из последних (Алексея Толстого, Александра Дроздова, Глеба Алексеева и др.) «Накануне» послужило про­межуточным этапом на обратном пути в Россию. Идеи сменовеховства про­поведовались и в некоторых других газетах на периферии: в «Новой России» (София), где близкое участие принимал нашумевший своей «сменой вех» известный историк и бывший ректор Петербургского университета проф. Э .Д.Гримм, в «Пути» (Гельсингфорс), в «Новом пути» (Рига) и др.

Новая русская книга»

Близкую к сменовеховству, хотя и не менее определенную, позицию занимал издававшийся в Берлине с 1921 года критико-библиографический журнал «Русская книга», с 1922 года переименованный в «Новую русскую книгу». Выходил он, если не ошибаюсь, до середины 1923 года. Редактором этого журнала был профессор Пермского университета по международному праву А.С.Ященко, в 1918 году выехавший за границу в научную команди­ровку и обосновавшийся в Берлине (судьба Ященко после 1923 года мне неизвестна). Журнал состоял главным образом из рецензий на вновь выхо­дящие книги, библиографии и обширной литературной хроники, благодаря чему и сейчас является ценнейшим биобиблиграфическим пособием для истории как зарубежной, так и советской литературы начала 20-х годов. Но печатались в журнале и отдельные статьи общего характера, характеристики отдельных писателей и статьи писателей о себе и своей работе (в том числе целого ряда советских: Маяковского, Пильняка и др.). Журнал в одинаковой мере интересовался и зарубежной и советской литературой, и в нем сотруд­ничали и эмигрантские писатели, и писатели, остававшиеся в России, и такие, которые в то время как бы сидели между двух стульев, находясь географически в эмиграции и в то же время не порывая связей с Советской Россией. Свою аполитическую позицию Ященко формулировал в первом же номере «Русской книги» во вступительной заметке от редакции: «Для нас нет, в области книги, разделения на Советскую Россию и на Эмиграцию. Русская книга, русская литература едины на обоих берегах. И мы будем стремиться к тому, чтобы наш журнал получил доступ и в Россию. Для того, чтобы наилучшим образом достигнуть этой цели, мы будем оставаться вне всякой политической борьбы и вне каких бы то ни было политических партий». Эта нейтральная позиция была заново формулирована Ященко в первом номере «Новой русской книги» (январь 1922 года), где он писал:

«По мере сил своих мы стремились создать из "Русской книги"мост, соединяющий зарубежную и русскую печать. Оставаясь в стороне от какой бы то ни было политической борьбы, мы смотрели на русскую литературу, где бы она ни создавалась, здесьили там,как на единую, и не противопо­ставляли Эмиграцию Советской России... Служить объединению, сближе­нию и восстановлению русской литературы ставит себе задачей и "Новая русская книга "».

Еще ранее, в «Русской книге» (№ 7/8, июль-август 1921 года), на ту же тему писал Илья Эренбург в статье под характерным названием «Au-dessus de la melee». Говоря о критике эмигрантами оставшихся в России писателей, Эренбург писал:

«От гимна коммуне, к которой пришел Брюсов, давний любовник математики, до темного отчаяния "последнего поэта деревни " Есенина весьма далеко... Страшно и больно, что и в Москве и в Париже с равной безнадежностью приходится доказывать, что нельзя не только цевницу Пушкина, но и трубу Маяковского рассматривать как военный материал, подлежащий использованию или уничтожению. Я жду от читателей не беспристрастия потомства, но простой любви к художественному рус­скому слову; я вполне понимаю, что иным близок Бунин и чужд Белый, но, любя в Бунине не публициста, а художника, они тем самым приобщаются к цельному неделимому сокровищу русской литературы и должны доро­жить пусть далеким им, но великим писателем Белым. Ибо нельзя, любя Толстого, жечь книги Достоевского или, будучи крайним поклонником Некрасова, поносить Тютчева...»

Как бы ни относиться к Эренбургу, как бы ни расценивать его искрен­ность, надо признать, что эта его статья, как и некоторые другие, напечатан­ные в том же журнале, относится к эмигрантской литературе, ибо в Москве она появиться бы не могла, даже в то время.

Ближайшими сотрудниками критического отдела ященковского журна­ла были: молодой писатель Александр Дроздов, одновременно редактировав­ший журнал «Сполохи», вскоре ставший сотрудником «Накануне» и вслед за Толстым уехавший в Москву; Роман Гуль, состоявший также сотрудником «Накануне», написавший в эти же годы роман из жизни эмиграции «В рассеяньи сущие» и книгу о Белом движении разоблачительного характера — «Ледяной поход»; Глеб Алексеев, тоже автор романа из эмигрантской жизни («Мертвый бег») и тоже вскоре ставший возвращенцем; Юрий Офросимов (писавший стихи под псевдонимом «Г.Росимов»), сотрудник «Руля», к сме­новеховству никак не причастный; Федор Иванов, автор книги очерков о советской литературе под названием «Красный Парнас»; Вера Лурье, моло­дая поэтесса, до своего переселения в Берлин принимавшая участие в кружке «Звучащая раковина», которым руководил Гумилев; и Александр Бахрах, который, после Второй мировой войны, вместе с Г.Адамовичем, «сменил вехи» и стал сотрудником просоветской газеты «Русские новости». Позднее он, резко переменив позицию, стал работать на радиостанции «Свобода», а затем сотрудничать в «Русской мысли» и в «Новом русском слове», причем показал себя прекрасным критиком.

Отдельные статьи в обоих журналах Ященко в разное время напечатали такие разные писатели, как Ю.И.Айхенвальд (вскоре после своей высылки из России), Андрей Белый, Давид Бурлюк, А.Ветлугин, С.И.Гусев-Оренбург­ский, А.Ф.Даманская, Б.К.Зайцев, ЕАЗноско-Боровский, М.ФЛикиардо-

пуло, Н.М.Минский, С.Р.Минцлов, И.Ф.Наживин, Вас.И.Немирович-Дан­ченко, М.А.Осоргин, Н.А.Оцуп, А.М.Ремизов, И.Соколов-Микитов, А.Н.Толстой, В.Ф.Ходасевич и др. Лишь немногие из них были связаны со сменовеховством и возвращенством (то и другое, как мы видели, не всегда совпадало: не все сменившие вехи проделали физический «путь в Каноссу»). Целый ряд рецензий на философские книги был напечатан в журнале Ящен­ко таким далеким от всякого сменовеховства человеком, как С.И.Гессен (под его обычным псевдонимом «Sergius»).

Независимо от своего желания рассматривать советскую и эмигрант­скую литературу как два русла одного потока и содействовать их слиянию, журнал Ященко отражал то фактическое положение вещей в Берлине в на­чале 20-х годов, о котором уже была речь выше, когда между советскими и эмигрантскими писателями не во всех случаях можно было провести строгую грань. Справедливость требует также сказать, что при всей своей аполитич­ности Ященко не был просто проводником советских взглядов. Он позволял себе критически отзываться и о советской литературе, и о царивших в Совет­ской России литературных порядках. В № 1 «Русской книги», характеризуя картину литературы в Советской России как «безотрадную», Ященко писал:

«Кто знает, может быть, и в России какой-нибудь новый Гегель записал среди безумств гражданской войны мысли, которые когда-нибудь поразят мир своим величием и дадут новое направление истории челове­ческого мышления. Все может быть в нашей несчастной родине неограни­ченных возможностей! Но мы говорим о настоящем. А оно безотрадно. Книги почти перестали печататься. Появляется почти исключительно официальный материал, по достоинствам своим, конечно, нисколько не выше всякого казенного творчества, в особенности если при этом пресле­дуются тенденциозные цели пропаганды».

А более чем два года спустя («Новая русская книга», 1923 г., № 5/6) Ященко за своей подписью напечатал довольно резкий протест против цен­зуры в Советской России.

Что касается «доступа» «Русской книги» и «Новой русской книги» в Россию, то судить о размерах проникновения их туда трудно. На получение их в России есть указания в тогдашней советской прессе и в статьях Эрен-бурга в самой «Русской книге». Но едва ли они проникали туда в больших количествах, особенно после 1922 года. О трудностях проникновения в Рос­сию выходящего за рубежом на русском языке издания можно судить по препятствиям, которые встретил в этом направлении Горький со своим бер­линским журналом «Беседа», который в конце концов фактически оказался в парадоксальном положении эмигрантского журнала, редактируемого не­эмигрантом Горьким⁹.

Вообще иллюзии единства советской и зарубежной литературы были в ближайшие же год-два разрушены. Со стороны советской власти эти иллю­зии перестали встречать поощрение, как только она убедилась, что сменове­ховское движение выдыхается и больших практических результатов не при­несет. «Накануне» и другие сменовеховские газеты позакрывались. Сменове­ховцы разных толков уехали в Россию, где одни, как Алексей Толстой, вышли в люди и даже в баре, а другие, как Глеб Алексеев, вскоре попали в немилость и куда-то сгинули. Были вскоре сданы в архив — очевидно, за полной ненужностью — и вожди и подстрекатели сменовеховства — Ключ-

⁹ Об этом см. переписку Горького с Ходасевичем: «Письма Максима Горького к В.Ф.Ходасевичу» («Новый журнал», 1952, кн. XXX, стр. 195).

ников, Бобрищев-Пушкин, Потехин, о судьбе которых как будто ничего неизвестно (во всяком случае роли, которую они себе прочили в культурном и хозяйственном восстановлении страны, им играть не пришлось). Дольше удалось продержаться на виду и выступать в роли «нацибнал-болыпевицко-го» публициста Устрялову, который находился в Харбине, вне прямой дося­гаемости для советской власти, и служил на Восточно-Китайской железной дороге. Вскоре после перехода последней в советские руки Устрялов в сере­дине 30-х годов оказался в Москве. В советской печати появилось несколько его статей, в том числе в «Известиях» — статья о Герцене в связи с 125-ле­тием со дня его рождения. Дальнейшая судьба Устрялова тоже неизвестна.

С другой стороны, та часть эмиграции, которая не соблазнилась призы­вами и посулами сменовеховцев, по мере укрепления советского режима все более осознавала свое эмигрантское призвание как носительницы нацио­нального духа и хранительницы традиций культуры и свободы и, пережив первый шок вынужденного отрыва от родины, возвращалась к творческой деятельности. Те же, кто в первые годы литературного сосуществования в Берлине находил возможным сидеть между двух стульев или выжидать у моря погоды, должны были теперь выбирать между возвращением в Россию и переходом на эмигрантское положение. О том, как наиболее видные из этих писателей произвели свой выбор, было сказано выше. Дольше других про­должал сидеть между двух стульев Горький, очевидно могший себе это по­зволить, но к 1925 году состоялось и его духовное возвращение на советскую родину (физическое последовало несколько лет спустя). В официальной био­графии Горького это сидение между двух стульев, конечно, замазывается, но о нем достаточно красноречиво говорит уже упоминавшаяся переписка Горь­кого с Ходасевичем, в Советской России утаиваемая (несмотря на то, что там якобы ценится каждая строчка Горького), а потому тоже принадлежащая к эмигрантскому литературному наследию. Последним крупным индивидуаль­ным актом сменовеховства в 20-х годах было загадочное возвращение в Россию одного из наиболее активных антибольшевиков — Б.В.Савинкова, известного в литературе под псевдонимом «В.Ропшин», незадолго до того выпустившего роман о своей противоболыневицкой деятельности под назва­нием «Конь вороной». Возвращение Савинкова состоялось в августе 1924 года. Он был арестован после тайного перехода границы, принес полное покаяние во всех своих антибольшевицких деяниях, был судим и приговорен к десяти годам тюрьмы. В следующем году, якобы при попытке побега, Савинков был пристрелен. Были разговоры о его самоубийстве, но вся исто­рия остается невыясненной.

В 30-х годах было еще несколько отдельных случаев возвращения вид­ных деятелей зарубежной литературы, о которых будет речь ниже.

Глава III