Иосиф александрович бродский

(1940 ─ 1996)

И.А.Бродский – последний из русских писателей, удостоенных Нобелевской премии по литературе. Родился в Ленинграде, первые стихи относятся к 1957г. Он причислял себя к «поколению 1956года», разбуженному венгерским восстанием. Гораздо большее влияние на Бродского оказали поэты первой половины ХIХ века, нежели поэты «серебряного века». В ранней поэзии Иосифа Бродского формируются качества, которые, эволюционируя в дальнейшем, станут доминантами его творчества: усложненный синтаксис, намеренные длинноты, каталогизация реальности, восприятие истории в единстве и целостности. Очень немногие стихи Бродского были опубликованы в СССР, некоторые появились в самиздате. Он не был членом Союза писателей, зарабатывал на жизнь переводами. В феврале 1964 года И.А.Бродский был приговорен к пяти годам принудительных работ за «тунеядство». Ссылку отбывал в Архангельской области(1964 ─ 1965). После мощной волны протеста таких литераторов, как А.Ахматова, К.Чуковский, К.Паустовский, С.Маршак, а также возмущенной реакции на этот судебный процесс над поэтом со стороны международной общественности, Бродский через полтора года был освобожден и вернулся в Ленинград. В июне 1972г. он по израильской визе эмигрировал в США. Там он опубликовал несколько поэтических сборников, в том числе: «Часть речи»(1977), «Новые стансы к Августе»(1983), «Урания»(1987). Писал стихи не только на русском, но и на английском языке. В 1987г. ему была присуждена Нобелевская премия по литературе. В том же году началось благодаря перестройке признание Бродского в СССР, где подборка его стихов в журнале «Новый мир» положила начало не только многочисленным публикациям самого Иосифа Бродского, но и возвращению литературы третьей волны эмиграции в Россию. Поэзия Бродского определяется его трагическим мироощущением. Его стихи в основном аполитичны, в них нет ничего антисоветского. Это метафизическая поэзия с глубоким осознанием слова. У Бродского часто встречаются стихи исповедального и философского характера. Они богаты образами и разноплановы в структурном отношении. И.А.Бродский оставался верным классическому стиху и с легкостью выявлял в нем новые возможности.

Литература:

Стрижевская Н.И. Письма перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. М., 1997; Баткин Л.М. Тридцать третья буква. Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М., 1997; Волков С.М. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998; Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998; Лосев Л., Вайль П. Иосиф Бродский: Труды и дни. М., 1999.

* * *

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда ─ все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум ─ крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:

глаз не посетует на недостаток эха.

• * * *

Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое ─ на страх поводьям,

куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?

1975 ─ 1976

* * *

...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой

отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких лет уже безразлично, что
или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздается не земное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.

УТОЧНЕНИЕ

Откуда ни возьмись ─

как резкий взмах ─

Божественная высь

в твоих словах ─

как отповедь, верней,

как зов: "за мной!" -

над нежностью моей,

моей, земной.

Куда же мне? На звук!

За речь. За взгляд.

За жизнь. За пальцы рук.

За рай. За ад.

И, тень свою губя

(не так ли?), хоть

за самого себя.

Верней, за плоть.

За сдержанность, запал,

всю боль ─ верней,

всю лестницу из шпал,

стремянку дней

восставив ─ поднимусь!

(Не тело ─ пуст!)

Как эхо, я коснусь

и стоп, и уст.

Звучи же! Меж ветвей,

в глуши, в лесу,

здесь, в памяти твоей,

в любви, внизу

постичь ─ на самом дне!

не по плечу:

нисходишь ли ко мне,

иль я лечу.

1960е

ОТРЫВОК

Октябрь ─ месяц грусти и простуд,

а воробьи ─ пролетарьят пернатых ─

захватывают в брошенных пенатах

скворечники, как Смольный институт.

И воронье, конечно, тут как тут.

Хотя вообще для птичьего ума

понятья нет страшнее, чем зима,

куда сильней страшится перелета

наш длинноносый северный Икар.

И потому пронзительное "карр!"

звучит для нас как песня патриота.

НА СТОЛЕТИЕ АННЫ АХМАТОВОЙ

Страницу и огонь, зерно и жернова,

секиры острие и усеченный волос ─

Бог сохраняет все; особенно ─ слова

прощенья и любви, как собственный свой голос.

В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,

и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,

затем что жизнь ─ одна, они из смертных уст

звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

Великая душа, поклон через моря

за то, что их нашла, ─ тебе и части тленной,

что спит в родной земле, тебе благодаря

обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

июль 1989

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС

Евгению Рейну, с любовью

Плывет в тоске необъяснимой

среди кирпичного надсада

ночной кораблик негасимый

из Александровского сада,

ночной фонарик нелюдимый,

на розу желтую похожий,

над головой своих любимых,

у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой

пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой

певец печальный по столице,

стоит у лавки керосинной

печальный дворник круглолицый,

спешит по улице невзрачной

любовник старый и красивый.

Полночный поезд новобрачный

плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,

плывет в несчастие случайный,

блуждает выговор еврейский

на желтой лестнице печальной,

и от любви до невеселья

под Новый год, под воскресенье,

плывет красотка записная,

своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,

дрожат снежинки на вагоне,

морозный ветер, бледный ветер

обтянет красные ладони,

и льется мед огней вечерних

и пахнет сладкою халвою,

ночной пирог несет сочельник

над головою.

Твой Новый год по темно-синей

волне средь моря городского

плывет в тоске необъяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будет свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево.

28 декабря 1961

* * *

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях; я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих; поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне ─ как не сказано ниже по крайней мере ─ я взбиваю подушку мычащим "ты" за морями, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты,как безумное зеркало повторяя. 1975 ─ 1976

***
Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.

Твой фасад темно-синий

я впотьмах не найду.

между выцветших линий

на асфальт упаду.

И душа, неустанно

поспешая во тьму,

промелькнет над мостами

в петроградском дыму,

и апрельская морось,

над затылком снежок,

и услышу я голос:

─ До свиданья, дружок.

И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой.

─ словно девочки-сестры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед.

* * *

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

24 мая 1980