Или следствия читательского взгляда?

Все пять рассмотренных тезисов о природе литературы характеризу­ются одной и той же чертой (я упоминал о ней выше): они выделяют такие свойства литературного произведения, или присущие ему ка­чества, которые можно рассматривать и как следствия той функции, которую мы приписываем тексту, считая его литературным произве­дением. По-видимому, обе эти концепции не могут считаться исчер­пывающими. Качества литературы не сводятся ни к объективным свойствам, ни к следствиям особой фокусировки читательского взгляда. Этому есть причина, которую высветили маленькие мысленные экспе­рименты, проведенные нами в начале главы. Язык сопротивляется, когда мы пытаемся произвольно воздействовать на него. Трудно во­образить строчки «Мы водим хоровод...» предсказанием судьбы, за­печенным в печенье с сюрпризом, а «Тщательно размешайте...» – бод­рым стихотворением. Когда мы смотрим на текст как на литературное произведение и ищем в нем закономерности, согласованности, мы встречаемся с сопротивлением языка. Мы должны считаться с ним, преодолевать его. Наконец, «литературность» литературы может зак­лючаться в напряженности взаимодействия языкового материала и стан­дартных представлений читателя о том, что такое литература. Но я го­ворю об этом с осторожностью, так как анализ пяти точек зрения на природу литературы позволяет заключить, что любое качество, которое мы считаем важным свойством художественного произведения, не является определяющим, так как обнаруживается в иных дискурсах.[42]

Функции литературы

Эту главу я начал с замечания о том, что теория литературы в 1980-1990-х гг. не уделяла особого внимания различию между художествен­ными и нехудожественными произведениями. Но теоретики задума­лись о литературе как исторической и идеологической категории или, точнее, о функциях, которые ей приписывались. В Англии XIX века идея литературы была чрезвычайно важна, и художественные произведе­ния воспринимались как особый тип текста с определенными функ­циями. Служа учебным материалом в колониях Британской империи, они были призваны внушить местным жителям идею величия Англии и их счастливой причастности к историческому процессу цивилиза­ции. В метрополии литература должна была противостоять эгоизму и материализму, поощряемым новой капиталистической экономикой, предлагать среднему классу и аристократии другие ценности, давать рабочим такое место в культуре, которое обусловливало бы их подчи­ненное положение. Литература должна была учить людей объектив­ным оценкам, поддерживать ощущение величия нации, воспитывать терпимость между общественными классами, наконец, выступать в роли замены религии, которая, как представлялось, утратила способность объединять общество.

Тексты, которые были бы способны осуществлять вышеперечислен­ные функции, должны обладать особыми качествами. Как можно опи­сать такого рода литературу? Решающее значение в ней должно иметь назидание. Литературное произведение (например, «Гамлет») – это, как правило, история вымышленного персонажа, которая является примером для подражания (а иначе зачем ее читать?); в то же время в ней наблюдается тенденция к расширению смыслов, поэтому читатели и критики говорят об «универсальности» литературы. Структура лите­ратурных произведений такова, что в них проще видеть рассказы о «при­роде человека» вообще, нежели определять более узкие категории, ко­торые они непосредственно описывают или освещают. «Гамлет» – это о принцах, о людях Возрождения, об углубленных в себя молодых лю­дях или о людях, чьи отцы погибли при подозрительных обстоятельствах? [43]

Если все эти варианты нас не удовлетворяют, то нам легче не искать конкретного ответа, а по умолчанию принять идею универсаль­ности. Романы, стихи, драмы кажутся исследованиями явлений, при­меры которых они нам представляют, и в то же время вовлекают чита­теля в размышления и заботы повествователя и персонажей.

Но сочетание универсальности и обращенности литературы ко всем тем, кто может читать на данном языке, придает ей важную национальную функцию. Бенедикт Андерсон в книге по политической истории «Вооб­ражаемые сообщества: размышления об истоках и распространении национализма», которая приобрела статус влиятельной теории, гово­рит, что литературные произведения, в первую очередь романы, по­могли созданию национальных сообществ, поскольку объединили широкий круг читателей и остаются в принципе открытыми для всех, кто владеет языком. Андерсон пишет: «Художественная литература глубоко и беспрестанно проникает в действительность, создавая при­мечательное ощущение сообщества в условиях анонимности, харак­терное для современных наций»⁷. Например, представить персонажей, повествователей, сюжеты, темы английской литературы как потенци­ально универсальные значит способствовать созданию открытого, но сплоченного воображаемого сообщества, в которое приглашаются войти, например, жители британских колоний. Иными словами, чем более универсальна литература, тем сильнее ее национальная функ­ция. Утверждение универсальности видения мира, предложенного Джейн Остин, делает Англию совершенно особой страной, где прини­маются стандарты вкуса и поведения и, что еще важнее, устанавлива­ются моральные предписания и общественные условия, в которых разрешаются этические проблемы и формируется личность.

Литература представлялась особым феноменом, который может благотворно воздействовать не только на социальные низы, но и на аристократию и средний класс. Представление о литературе как эсте­тическом объекте, посредством которого мы можем стать «лучше», связано с определенной концепцией субъекта, который теоретики называют «независимым субъектом». [44]

Индивидуальность определяет­ся не общественным положением и интересами, а своей единственной единственностью, субъективностью (рациональностью и нрав­ственностью), не детерминированной социальными факторами. Эсте­тический объект, оторванный от практических целей и содержащий особого рода рефлексию, помогает нам стать независимыми субъек­тами путем свободного и нетенденциозного использования вообра­жения, сочетающего знание и суждение. Согласно этой концепции, литература побуждает читателя решать сложные вопросы, не идя на поводу у поспешных суждений, обращаться к своему разуму, совер­шая нравственный выбор, оценивать поведение человека (в том чис­ле и собственное поведение) как бы со стороны. Чтение способствует беспристрастности, обостряет чувства, учит видеть тонкие различия и в то же время – помнить о своей общности с людьми, живущими в других условиях. В 1860 году один педагог писал: «Когда мы знако­мимся с идеями и требованиями интеллектуальной элиты народа, наши сердца начинают биться в унисон с сердцами всего человечества. Мы обнаруживаем, что никакие классовые, партийные, мировоззренчес­кие различия не в состоянии уничтожить способность гения завора­живать и учить, что над всем шумом, треволнениями, грохотом и суе­той повседневных забот, дел и споров лежит чистая и сверкающая область истины, где все мы можем встретиться и образовать единство»⁸.

В последних теоретических изысканиях содержится (и это неуди­вительно) критика такой концепции литературы. Новейшие исследо­ватели сосредоточивают свое внимание в первую очередь на идее мистификации, которая призвана отвлекать трудящихся от тяжелых жизненных условий, открывая им доступ в «высшие сферы», то есть предлагая им несколько романов, дабы предотвратить их выход на баррикады; как полагает Терри Иглтон⁹. Но, изучая представления об общественной значимости литературы, о том, как она функционирует в качестве социального механизма, мы находим аргументы, с которы­ми нам исключительно трудно согласиться.

Литературе приписывались диаметрально противоположные функ­ции. Является ли литература идеологическим оружием, комплек­сом текстов, которые заставляют читателя принять иерархическое устройство общества? [45]

Если в произведении утверждается, что женщина может найти счастье только в браке; что классовое расслоение есте­ственно, а добродетельная служанка может стать женой лорда, то такие тексты как бы узаконивают исторически сложившиеся установления. Или же в литературе идеология обнажается, подвергается сомнению? Например, в произведении ярким и впечатляющим образом показыва­ется тот узкий выбор, который предоставлен женщине историей, что раскрывает нам глаза, дает возможность не воспринимать данную ситу­ацию как должное. Оба толкования правдоподобны: литература может быть как инструментом идеологии, так и инструментом разрушения пос­ледней. И снова мы видим колебание между потенциальными «свой­ствами» литературы и вниманием, которое и выявляет эти свойства.

Мы также встречаемся с обратными трактовками взаимоотноше­ний между литературой и действием. Теоретики отстаивают мнение о том, что литература предполагает чтение в уединении и рефлексию, что удерживает читателя от общественной и политической деятельности, от осуществления перемен. В лучшем случае, она поощряет не­зависимость, признание сложности мира, в худшем – пассивность и апатичное приятие существующего порядка вещей. С другой стороны, литература исторически воспринималась как опасное явление: она подвергает сомнению авторитет власти и общественные установле­ния. Так, Платон считал необходимым изгнание поэтов из идеального государства, так как они могут лишь причинить вред, а романы долгое время представлялись источником неудовлетворенности человека тем жизненным жребием, который достался ему по наследству, и стремле­ния к чему-то новому – скажем, к жизни в большом городе, к ярким романтическим приключениям или к революции. Демонстрируя чита­телям классовые, половые, расовые, национальные и возрастные кри­терии самоидентификации, книги могут пропагандировать чувство «товарищества», что ослабляет стремление к борьбе. Но они могут породить и чуткость к несправедливости, которая приводит к обостре­нию социальных конфликтов. На протяжении всей истории человече­ства литературные произведения считались источником изменений: например, роман Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», бестселлер своего времени, вызывал у читателей чувство отвращения к рабству, которое в конце концов вылилось в Гражданскую войну.[46]

В главе 7 я вернусь к проблеме самоопределения и его следствий: какую роль играет самоидентификация читателя с литературными ге­роями и повествователем? А пока мы отметим сложность и многооб­разие литературы как общественного института и социальной деятельности. В итоге литература предстает как общественное установ­ление, основывающееся на возможности высказывать все, что только можно себе представить. Вот сущность того, что есть литература: все ортодоксальные представления, всякое убеждение, всякая ценность могут быть высмеяны, спародированы в литературном произведении, представлены в ином, иногда устрашающем свете. Литература всегда ставила под сомнение прежние представления и содержание ранее созданных текстов, прибегала к художественному преувеличению. Здесь можно указать, например, на романы маркиза де Сада, в кото­рых автор пытался изобразить, что могло бы происходить в мире, в котором люди следовали бы исключительно своим необузданным инстинктам, или на «Сатанинские стихи» Салмана Рушди, вызвавшие ярость мусульман из-за использования священных имен и мотивов в сатирическом, пародийном контексте. Все, что когда-либо считалось осмысленным, литература способна превратить в нонсенс, взглянуть на явления со стороны, представить их таким образом, что их адек­ватность, законность их существования окажется под вопросом.

Литература всегда была занятием культурной элиты. Ее иногда на­зывают «культурным капиталом»¹⁰: изучение литературы дает нам ме­сто внутри культуры, оно может принести нам разнообразные выгоды, позволит нам иметь дело с людьми, обладающими более высоким социальным статусом. Но задачи литературы нельзя свести к этой кон­сервативной общественной функции: она вовсе не хранительница «семейных ценностей». Она способна сделать привлекательным лю­бое преступление – от восстания Сатаны против Бога в «Потерянном Рае» Мильтона до совершенного Раскольниковым убийства старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании» Достоевского. [47]

Она зовет к противостоянию ценностям капиталистического мира, отрица­нию практицизма и купли-продажи. Литература есть голос культуры в той же мере, что и информация. Это и сила энтропии, и культурный капитал. Она зовет к чтению и побуждает читателей задуматься над смыслом прочитанного.

Парадокс литературы

Литература – явление парадоксальное, поскольку сотворение лите­ратурного произведения – это одновременно обращение к устоявшим­ся формулам, то есть создание текста, внешне напоминающего сонет или отвечающего традиционным характеристикам романа, и преодоление границ, выход за их пределы. Литература функционирует путем выявления и нарушения собственных границ. Писатель пытается про­верить, что произойдет, если он попробует писать по-другому. Поэтому литература предполагает и следование общепринятым представлениям («луна» рифмуется с «одна» и «нежна», девы прекрасны, рыцари от­важны), и отрицание любых границ, причем от читателя требуется уси­лие, чтобы отыскать в тексте какой-либо смысл, как, например, в неко­торых пассажах «Поминок по Финнегану» Джойса.

Как я уже отмечал, вопрос «Что такое литература?» возникает не оттого, что люди опасаются спутать историческую хронику с романом или предсказание судьбы на упаковке печенья – со стихотворением. Этот вопрос возникает потому, что критики и теоретики надеются, будто ответ на этот вопрос будет способствовать выявлению наиболее адекватных методов анализа литературных произведений и дискредита­ции методов, не учитывающих фундаментальных свойств литературы. В контексте современной теории вопрос «Что такое литература?» сто­ит особенно остро, так как теория выявила литературность текстов всех типов. Чтобы решить вопрос о природе литературы, нам необхо­димо соблюдать различные читательские обязанности: не требовать понятности с первого взгляда, размышлять о средствах выражения, о том, как возникает смысл и порождается удовольствие.

Глава 3

Литература и культурология

Преподаватели французского языка пишут книги о курении или о на­вязчивом страхе американцев перед ожирением¹; шекспироведы об­ращаются к анализу феномена бисексуальности²; специалисты по реализму обращают самое пристальное внимание на серийных убийц³. Что же происходит?

А очень просто: имеют место «исследования культуры», главное занятие гуманитариев в 1990-е годы. Профессора литературы вместо Мильтона могли заняться Мадонной, вместо Шекспира – «мыльными операми», вообще забросив изучение литературы. Какое отношение эти процессы имеют к теории литературы?

Теория неслыханно обогатилась, а изучение литературных произ­ведений активизировалось, но, как я отмечал в главе 1, теория – это не то же самое, что теория литературы. Если нужно указать, теорией чего является «теория», ответ будет примерно таким: теория – это «сигнификативная практика», воспроизведение и представление опыта, фор­мирование человеческих личностей; короче говоря, что-то вроде культуры в самом широком смысле. Поражает, что область культуроло­гии приобрела столь же обманчиво междисциплинарный характер, как и «теория» как таковая, и ее столь же трудно определить.[49]

Можно пред­положить, что эти понятия неотделимы друг от друга: «теория» – это теория, а культурология – практика. Культурология – это практичес­кое применение того, что мы для краткости называем «теорией». Некоторые культурологи-практики жалуются на «высокую теорию», но этот факт указывает лишь на вполне понятное желание не нести ответственность за бесконечный и внушающий страх корпус теорети­ческих исследований. Изучение культуры во многом зависит от теоре­тических дискуссий о смысле, идентичности, изображении и структуре – о тех понятиях, которые я и обсуждаю в этой книге.

Но в чем заключается взаимосвязь между литературоведением и культурологией? В широте концепции, в использовании культуроло­гических исследований для осмысления функционирования культу­ры, особенно в современном мире. Как «работают» продукты культуры, какова структурная организация культурных особенностей индивиду­умов и сообществ в мире разнообразия и смешанных общественных групп, власти государства, информационной индустрии и международ­ных корпораций? В принципе, если рассматривать литературу как осо­бую область культуры в целом, то придется признать, что культурология включает в себя литературоведение. Но каков характер этого типа отношений? Здесь есть о чем поговорить. Является ли изучение куль­туры масштабным проектом, в рамках которого литературоведение обретает дополнительную значимость и глубину? Или же культуроло­гия поглощает литературоведение и нивелирует его значение? Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется несколько отступить назад и рассмотреть историю развития культурологии.

Возникновение культурологии

Мы можем выделить два истока культурологии. Первый из них – фран­цузский структурализм 1960-х годов (см. приложение), в рамках ко­торого культура (и, в частности, литература) рассматривалась как совокупность явлений, чьи законы или свойства подлежали описанию.[50]

Ранняя культурологическая работа французского теоретика литера­туры Ролана Барта «Мифологии» (1957) предлагает нам краткие «про­чтения» различных феноменов культуры – от профессиональной борьбы, рекламы автомобилей и моющих средств до таких мифологи­зированных культурных объектов, как французские вина или мозг Эйн­штейна. Барт в особенности заинтересован в демифологизации тех явлений, которые кажутся естественными. Он вскрывает тот факт, что они строятся на основе подручного материала, исторически сложив­шихся конструкций. Анализируя функционирование культуры, Барт определяет лежащие в ее основе конвенции и их социальное значе­ние. Если мы сопоставим профессиональную борьбу, допустим, с бок­сом, то увидим, что перед нами две различные конвенции⁴: боксер стоически сносит удары, тогда как боец корчится от боли на ковре, следуя ролевому стереотипу. В боксе правила заданы извне по отно­шению к самому действу – они определяют границы, из которых спорт­сменам не полагается выходить, тогда как в борьбе правила в значительной степени определяются походу и внутри состязания, яв­ляются договоренностями с расширенным спектром потенциальных значений: правила существуют для того, чтобы их нарушать, причем вопиющим образом. При этом «плохой парень», злодей, может, слов­но в театре, неспортивным поведением обнаружить свою отрицатель­ную сущность и вызвать у публики прилив мстительной ярости. А это означает, что профессиональная борьба следует прежде всего общепонятной морали, где добро и зло явственно противопоставлены друг другу. Исследуя человеческую деятельность в области культуры, от вы­сокой литературы до моды и кулинарии, Барт приводит примеры, кото­рые способствуют изучению коннотаций культурных образов и анализу функционирования необычных культурных явлений в обществе.[51]

Вторым источником современной культурологии можно назвать марксистскую теорию литературы, возникшую в Великобритании. Ра­боты Реймонда Уильямса («Культура и общество», 1958) и основателя Бирмингемского центра исследований современной культуры Ричар­да Хоггарта («Преимущества грамотности», 1957) были предприняты с целью изучения народной культуры рабочего класса: эта область исследований перестала привлекать внимание ученых, когда культура стала отождествляться с высокой литературой. Этот проект возрождения забытых голосов, построения истории, основанной на взгляде «снизу», слился с другим типом описания культуры, восходящим к ев­ропейскому марксизму, в рамках которого массовая культура (противо­поставленная «народной культуре») расценивалась как идеологический инструмент подавления, превращения читателей (зрителей) в потреби­телей, как способ оправдания действий государственной власти. Соче­тание двух путей анализа культуры – как самовыражения народа и воздействия на народ – стало решающим для развития культурологии сначала в Великобритании, а затем и во всем мире.

Противоречия

В данной традиции движущей силой культурологии становится про­тиворечие между стремлением возродить интерес к народной культу­ре как выражению мировоззрения народа, желанием услышать голос общественных групп, отодвинутых на задворки общества, и изучением массовой культуры как инструмента подавления. С одной стороны, цель изучения народной культуры состоит в сборе сведений о том, что занимает важное место в жизни простых людей, не являющихся эсте­тами или интеллектуалами. С другой стороны, налицо активное стрем­ление показать, каким образом культурные силы формируют людей и управляют их поведением. В какой степени человек является объек­том воздействия культурных сил, которые направлены на него как на личность, обладающую индивидуальными устремлениями и ценнос­тями? На этот счет существует теория «интерпелляций»⁵, восходящая к французскому теоретику марксизма Луи Альтюссеру. К нам обраща­ются (например, создатели рекламы) как к особого рода субъектам (потребителям, ценящим те или иные качества), и, находясь под таким воздействием, мы вынуждены занять определенную позицию.[52]

Культурологи задаются вопросом о том, насколько манипулируют нами различные формы культуры, в какой степени и каким образом мы можем поставить их на службу иным целям с помощью так называемого «дей­ствия» (вопрос о «действии», если воспользоваться словарем совре­менных теоретиков, – это вопрос о том, в какой степени мы являемся субъектами, ответственными за свои поступки, и насколько наш вы­бор ограничен силами, которые мы не в состоянии контролировать).

Культурологические исследования характеризуются противоречи­ем между желанием аналитика постичь культуру как систему языков и актов, отчуждающих человека от его интересов и навязывающих ему иные устремления, и, с другой стороны, стремлением отыскать в на­родной культуре аутентичное выражение ценностей. Один из путей заключается в том, чтобы доказать, что люди способны использовать культурные материалы, внедряемые в них капиталистической систе­мой и информационной цивилизацией, для строительства собствен­ной культуры. Народная культура рождается из массовой. Народная культура возникает из чуждых ей культурных источников и является, таким образом, культурой борьбы, чье творческое начало состоит в переработке продуктов массовой культуры.

Культурологическим исследованиям особенно присущ интерес к проблеме самоидентификации человека и к различным путям форми­рования, развития и передачи культурной идентичности. Следователь­но, важнее всего исследовать нестабильные культуры и особые куль­турные общности (к таковым могут быть отнесены национальные мень­шинства, иммигранты, женщины); эти сообщества могут испытывать трудности в отождествлении себя с более крупной культурой, в рам­ках которой они существуют и которая сама является меняющейся идеологической структурой.

На данный момент соотношение культурологии и литературоведе­ния представляет собой запутанную проблему. Теоретически изучение культуры должно охватывать и Шекспира, и музыку рэп, и высокую, и низкую культуру, и прошлое, и настоящее. Но на практике смысл осно­вывается на разграничении, поэтому ученые занимаются культурологи­ческими изысканиями, противопоставляя их иным исследованиям.[53]

Каким же именно? Поскольку культурологические исследования раз­виваются из литературоведческих, то ответ должен звучать следующим образом: «Они противопоставляются литературоведению в традицион­ном понимании», где задачей выступает интерпретация литературного произведения как создания автора, причем необходимость интерпре­тации аргументируется художественным совершенством текста – его сложностью, красотой, глубиной, универсальностью и потенциальной значимостью для читателя.

Литературоведческие исследования и раньше никогда не строились вокруг одной концепции, традиционной или нет, а с момента рожде­ния теории литературоведение стало особенно дискуссионной дис­циплиной, где внимания требует любая интерпретация – как литера­турного, так и внелитературного произведения.

Значит, нет принципиального противоречия между культурологи­ческими и литературоведческими изысканиями. Литературовед не всегда имеет в виду концепцию литературного объекта, которую дол­жен отвергнуть культуролог. Культурология возникла как применение техники литературоведческого анализа к другим культурным объек­там. Культурные артефакты рассматриваются при этом как «тексты», которые подлежат прочтению, а не простому учету. И, напротив, лите­ратуроведение только выигрывает оттого, что литература рассматри­вается как одна из форм культурной деятельности, а ее произведения изучаются во взаимосвязи с другими дискурсами. Воздействие тео­рии способствовало расширению области вопросов, на которые мо­гут ответить литературные произведения, и привлекло внимание к тому, каким образом они противостоят идеям своего времени или осложня­ют их восприятие. В принципе рассмотрение культурной роли лите­ратуры и культурологические труды, настаивающие на изучении лите­ратуры как одного из значимых видов деятельности, способствуют воз­никновению более ясного представления о литературе как сложном интертекстуальном феномене.

Споры о взаимосвязи культурологии и литературоведения можно свести к двум масштабным вопросам:

1) «литературный канон» (произведения, постоянно изучаемые в школах и университетах и считаю­щиеся «нашим литературным наследием»);

2) адекватные методы ана­лиза культурных объектов.[54]

Литературный канон

Как видоизменяется литературный канон, когда культурология погло­щает литературоведение как таковое? Заменят ли «мыльные оперы» Шекспира, и если да, то следует ли возлагать ответственность на куль­турологические исследования? Не уничтожат ли они само литерату­роведение, подталкивая специалистов к изучению кинофильмов, телевизионных постановок и другой популярной культурной продук­ции в ущерб изучению классики мировой литературы?

Подобное обвинение выдвигалось против теории, когда она при­звала к изучению философских и психоаналитических трудов наряду с литературными: она, дескать, отвращает студентов от классики. Но теория дала новый жизненный импульс традиционному литературно­му канону, открыла путь к иной интерпретации шедевров английской и американской литературы. Никогда прежде не было так много напи­сано о Шекспире; под воздействием теории его стали изучать со всех мыслимых точек зрения – так, его произведения интерпретировали в терминах феминизма, марксизма, психоанализа, нового историзма, деконструктивизма. Благодаря теории Вордсворт стал воспринимать­ся не как певец природы, а как ключевая для современной литерату­ры фигура. Действительно пострадали «малые» авторы, чье творчество прежде изучалось постольку, поскольку литературоведе­ние стремилось «охватить» различные исторические периоды и жан­ры. Шекспир сейчас пользуется огромным успехом, а вот такие авторы, как Марло, Бомонт, Флетчер, Деккер, Хейвуд, Бен Джонсон – драма­турги эпохи Елизаветы и Иакова I, составлявшие литературное окру­жение Шекспира, – изучаются сегодня гораздо меньше.

Произведут ли сходный эффект исследования в области культуры, создадут ли они новые контексты и расширят ли спектр вопросов, от­носящихся к немногим литературным произведениям, отвлекая внимание студентов от прочих текстов?[55]

Пока что развитие культурологии сопровождалось расширением литературного канона, хотя и не слу­жило причиной этого явления. В наши дни литература изучается в большом объеме, в том числе и произведения, созданные женщинами и представителями сообществ, исторически оказавшихся на обочине общественного развития. Многие произведения включаются в обычные курсы литературы или изучаются в качестве отдельных традиций, как, например, азиатско-американская литература или постколониаль­ная литература на английском языке. Такого рода тексты часто иссле­дуются как свидетельства особого опыта и, следовательно, особой культуры отдельных народов (в США среди них можно назвать афро-американцев, американцев азиатского или латиноамериканского про­исхождения, индейцев). Однако это вызывает все новые вопросы относительно того, в какой мере литература творит культуру народа, которую она, как принято считать, воспроизводит или представляет. Является ли культура следствием литературных произведений или их источником, причиной их появления на свет?

Распространенное ныне изучение произведений, ранее пребывав­ших в безвестности, вызвало жаркие споры в средствах массовой ин­формации: произошла ли переоценка традиционных литературных стандартов? Произведения, которыми раньше пренебрегали, получи­ли признание благодаря своим «литературным достоинствам» или благодаря культурной репрезентативности? А может быть, все дело в «политкорректности», в желании предоставить каждому меньшинству достойное представительство в литературе, и чисто литературные критерии здесь ни при чем – не они оказали решающее воздействие на выбор изучаемых текстов?

Есть три варианта ответов на вопросы подобного рода. Первый: «литературные достоинства» никогда не предопределяли выбор пред­метов изучения. Ни один преподаватель не размышляет о том, какие произведения можно внести в список десяти лучших в мировой лите­ратуре; нет, он изберет такие тексты, которые можно счесть характер­ными для того или иного жанра или периода истории литературы (английского романа, поэзии елизаветинской эпохи, современной аме­риканской поэзии). [56]

Именно в рамках заданного подобным образом контекста выбирается «лучшее»: вы не захотите исключить из курса английской литературы елизаветинского периода произведения Сид­ни, Спенсера или Шекспира, если вы считаете их лучшими поэтами той эпохи, равно как вы изберете «лучшие» творения американских писа­телей азиатского происхождения, если будете читать соответствую­щий курс. Перемены, собственно, состоят лишь в том, что возник интерес к более широкому кругу текстов, которые выражают различ­ный культурный опыт и являют собой разные типы литературных форм.

Второй вариант: мерка «литературных достоинств» давно и серь­езно скомпрометирована сочетанием с внелитературными критерия­ми, как, скажем, пол или расовая принадлежность автора. Так, развитие мальчика-подростка (например, Гека Финна) принято считать универсальным, тогда как девочка того же возраста (например, Мэгги Талливер из «Мельницы на Флоссе») является объектом сравнительно меньшего интереса.

Наконец, третий вариант: понятие «литературных достоинств» – тоже предмет дискуссий. Каковы конкретные свойства, которые яко­бы должны являться единственным критерием оценки художествен­ного значения текста? Разговор о том, какие произведения с точки зрения их литературных достоинств заслуживают изучения и как идея художественности произведения функционирует в обществе, несом­ненно, имеет отношение к вопросу о соотношении культурологичес­ких и литературоведческих исследований.

Методы анализа

Другой дискуссионный вопрос касается методов анализа в литерату­роведении и культурологии. Когда исследования в области культуры отделились от собственно литературоведения, ученые стали приме­нять методы анализа литературы к другим культурным объектам. Если бы культурологические исследования обрели доминирующий статус, а культурологи не были бы изначально литературоведами, потерял ли бы литературоведческий анализ свою значимость?[57]

Во введении к ав­торитетному американскому изданию под названием «Исследования культуры» говорится: «Хотя в исследованиях культуры не существует запрета на пристальное изучение текстов, оно не является и обяза­тельным требованием»⁶. Утверждение о том, что пристальное изуче­ние текстов не запрещено, едва ли успокоило литературоведов. Культурология, свободная от принципа, который долгое время господ­ствовал в литературоведении (имеется в виду постулат о том, что ос­новным предметом изучения должны быть произведения сами по себе), легко могла обернуться нестатистической социологией, рассматрива­ющей тексты исключительно как проявления или признаки какого-то другого феномена, а также подверженной иным соблазнам.

Главным из них является соблазн «целого»⁷: это представление о том, что различные формы культуры являются выражением опреде­ленного социального сообщества, так что их своеобразие выводится из анализа самого этого сообщества. В последнее время теоретики обсуждают вопрос о том, действительно ли социальное сообщество (социально-политическое образование) влияет на формы культуры и в какой степени. Культурологи в своих исследованиях пришли к идее прямой зависимости, при которой объекты культуры являются при­знаками стоящей за ними социально-политической структуры. Так, курс «Народная культура», который прослушали около 5000 человек в От­крытом Университете Великобритании в 1982-1985 гг., включал в себя раздел под названием «Полицейские телесериалы и правопорядок». Полицейские телесериалы анализировались в их отношении к соци­ально-политической ситуации: «В центре сериала «Диксон из Док-Грин» находится фигура отца-покровителя рабочего района, причем полицейский близко знаком чуть ли не со всем окрестным населени­ем. При строительстве «государства всеобщего благосостояния» в ус­ловиях экономического процветания начала 1960-х годов классовые проблемы оказались в центре внимания общества. В связи с этим но­вый сериал, называвшийся «Автомобили Z», показывал полицейских, выполняющих свою работу очень профессионально и держащих некоторую дистанцию по отношению к населению, которое они призва­ны охранять.[58]

По окончании 1960-х в Великобритании наступил кри­зис гегемонии*. Государство, более неспособное легко достичь общественного согласия, было вынуждено вооружиться против оппо­зиции воинственно настроенных профсоюзов, «террористов», Ирлан­дской республиканской армии. Этот более агрессивный вариант гегемонии отражен в таких сериалах, как «Суини» и «Профессиона­лы», в которых полицейские в гражданской одежде противостоят тер­рористическим организациям, отвечая насилием на насилие»⁸.

Безусловно, все это интересно и вполне может оказаться справед­ливым, но такой метод анализа знаменует поворот от чтения («при­стального чтения»), при котором внимание направляется на детали повествовательной структуры и хитросплетения смысла, к социально-политическому анализу: все сериалы, созданные в некоторый пери­од, имеют здесь равное значение, будучи отражением определенной социальной структуры. Если литературоведение вольется в культуро­логию, такая «симптоматическая интерпретация» может стать нормой. Спецификой культурных объектов можно будет пренебречь, равно как и навыками чтения, которых требует изучение литературы (об этом уже шла речь в главе 2). Осознание невозможности мгновенного по­нимания; стремление наметить границы смысла, будучи открытым для неожиданностей, для продуктивного воздействия языка и работы во­ображения; интерес к тому, как <