Происхождение искусства и его видов

На ранних стадиях развития общества, когда люди жили еще не классовым, ародовым строем, произведе­ния, подобные тем, которые мы привыкли называть худо­жественными, еще не были таковыми. В них специфи­чески художественное содержание находилось в нерас­члененном единстве с другими сторонами первобытного общественного сознания — с магией, мифологией, мо­ралью, полуфантастическими преданиями из истории от­дельных родов и племен, первоначальными полуфантасти­ческими географическими представлениями. Такое нерас-

члененное единство этих сторон, существовавшее на ран­ней ступени исторической жизни народов, получило в науке название «синкретизма» первобытного общественного сознания. Первобытное творчество было синкретиче­ским в своем содержании (rp. synkreto — сращиваю, сливаю).

Основным предметом первобытного синкретического сознания и выражавшего его творчества, особенно на самой ранней ступени развития общества, когда оно жило только охотой и собиранием плодов, была природа, прежде всего жизнь животных и растений, а также проявления различных стихий природы.

Характерной чертой этого сознания и творчества была их образность. Тогда люди еще не умели создавать отвлеченные понятия, абстрагировать в явлениях жизни общее от индивидуального. Они представляли себе целый род явлений в виде особенно сильного и яркого индивиду­ального его воплощения. Например, они мыслили о медве­дях вообще, о тиграх или бизонах вообще, но представ­ляли себе каждый звериный род в виде одного, наиболее крупного и сильного зверя, как бы их вожака. Особенно высокую гору или полноводную реку они представляли себе прародительницей, матерью всех гор или рек и т. п. Но это не был просто самый сильный и большой зверь из тех, каких первобытные люди встречали в реальной жизни, или самая высокая гора из всех, виденных ими в действитель­ности. Находясь в полной зависимости от природы, люди преувеличивали силу, размеры, значительность ее явлений в своем воображении, они бессознательно типизи­ровали явления природы.

Такие обобщенно-преувеличенные представления пер­вобытных людей и выражающие их образы первобытного творчества отличались вместе с тем той или иной степенью фантастичности. Характерной чертой первобытного мышления был антропоморфизм (гр. anthropos — человек, morphe — вид, форма). Люди осознавали жизнь природы по сходству со своей, человеческой жизнью. Им казалось, что животные, растения, стихии природы обладают таким же уровнем сознательности, как и люди, что они тоже могут поступать с намерением и расчетом, размышлять и говорить. Они думали, что животные и растения могут сознательно помогать и покровительствовать людям или нарочно обманывать людей и вредить им, что гроза может намеренно убить человека, река — затопить его жилище, гора — бросить в него камень. Такое понимание жизни

природы усиливало у первобытных людей чувство зависи­мости от нее. Они и боялись сил природы, и преклонялись перед ними, и стремились получить их поддержку.

В те времена люди старались воздействовать на приро­ду посредством заклинаний, или магии (гр. mageia — ворожба, колдовство). Магия была выражением веры, свойственной всем людям той эпохи, будто те или иные явления и события в природе и человеческой жизни мож­но вызвать путем подражания или нарочитого, искусствен­ного воспроизведения их. Люди рисовали зверей, вырезали из камня или дерева их фигуры и думали, что этим вы­зовут их реальное появление, способствующее удачной охоте. Или, в тех же целях, они воспроизводили жизнь зверей с помощью телодвижений — надевали на себя шку­ры и головы уже убитых животных и изображали пасуще­еся стадо, в уверенности, что это будет способствовать их встрече с настоящим стадом в лесах и степях.

Вместе с тем изображение зверей в рисунках, статуях, телодвижениях имело для первобытных людей и другое значение. Оно было выражением их тотемизма (индейск. totem — его род). Это свойственное всем людям тех вре­мен убеждение, будто каждый их род (первобытная боль­шая семья, состоящая из людей ряда поколений) ведет свое происхождение от какого-то определенного вида животных (или растений, или даже неорганических пред­метов, будто представитель такого вида животных является родичем, покровителем, другом (тотемом) всех членов этого рода. И люди изображали своих тотемов, выражая этим их почитание, свою преданность им. Своих тотемов они старались не убивать на охоте.

С развитием речи на этой же почве у первобытных людей возникают древнейшие «животные» сказки. Образы этих сказок особенно отчетливо выражали свойства пер­вобытного фантастического мышления. Они создавались на основе олицетворения животных, наделения их человеческими способностями мыслить, чувствовать, гово­рить, вместе с тем на основе гиперболы (гр. hyper — сверх и bole — метание, бросок) — преувеличения размеров животных, присвоения им сверхъестественных знаний и способностей.

Значит, еще в глубокой древности, на стадии охотничь­его производства, которая продолжалась сотни тысяч лет, люди постепенно учились создавать словесные и пан­томимические (гр. pantos — весь, всякий, mimos — подра­жание), графические (гр. grapho — пишу, черчу) и скульп-

турные (лат. sculpere — высекать) изображения жизни. Все это требовало от людей какого-то «мастерства» (ис­кусства — в первом, самом широком значении этого сло­ва); все это в какой-то мере могло быть «творчеством по законам красоты» (искусства — во втором, более узком значении); но это было еще не «художественным твор­чеством» (искусством — в еще более узком, специфиче­ском значении слова), а лишь проявлением ранней ступени синкретического сознания первобытного общества. Однако впоследствии на основе такого древнейшего синкретиче­ского творчества стали развиваться различные виды искус­ства в собственном смысле слова, прежде всего изоб­разительные — художественная живопись и скульп­тура, сценическая пантомима, художественная эпическая словесность.

Переход людей от охотничьего производства к ското­водству и земледелию был началом новой, более высокой стадии развития первобытного, доклассового общества, продолжавшейся десятки тысяч лет. Необходимость забо­титься о разведении и выпасе животных, о посеве, вызре­вании и жатве полезных растений расширила и углубила взгляды людей на природу. Они стали лучше сознавать регулярную смену времен года, весеннее оживление и осеннее увядание растительности, весенний приплод скота, связь этих процессов с движениями солнца и луны, выпа­дением дождей, полноводием и обмелением реки и ручьев и т. п. Отсюда и возникали первоначальные астрономи­ческое и агрономическое обобщения жизни.

Такие обобщения тоже основывались на своеобразной типизации и олицетворении явлений природы. Солнце и луна, времена года, весенние дожди, оживляющие расте­ния, летние засухи, губящие их, сама растительность, цветущая весной и плодоносящая осенью, осознавались людьми как живые существа, а затем как воплощение высших, могучих сил, «богов» различных сфер природы. И закономерные связи явлений природы осознавались тог­да людьми как личные отношения этих высших существ. Отсюда возник, например, миф о Дионисе у древних гре­ков и подобные ему у других народов. По этому мифу бога Диониса (олицетворение полезных растений) сначала оживляет его отец, бог Зевс (олицетворение грозы, ороша­ющей землю дождем), а затем убивают и растерзывают на части полубоги, титаны (олицетворение земных сил природы, противостоящих силам небесным), с тем чтобы через некоторое время Зевс собрал останки Диониса и

вновь оживил его, а титаны снова разъяли на куски его тело. Годовой круговорот жизни растительности в самых общих его чертах отразился здесь очень верно, но в фанта­стическом понимании.

Вместе с тем в первобытном обществе постепенно усложнялась и его внутренняя организация. Первобытные роды, разрастаясь, стали постепенно объединяться в более крупные коллективы — племена, которые вели между собой войны за лучшие места для охоты (позднее — для выпаса скота, земледелия), а нередко и просто из-за враждебно­сти к чужому племени и стремления захватить его иму­щество и взять пленных. Из вожаков отдельных, более сильных родов выделялись военные вожди целых племен, сначала выборные, а позднее присвоившие себе постоян­ную власть, руководящие всей жизнью племени и берущие себе большую часть его военной добычи. Позднее эта пле­менная военная аристократия, стремясь упрочить свою власть, стала вести свое происхождение уже не от ро­довых тотемов, а от богов природы, выдавая себя за по­томков, внуков, сыновей того или иного бога или богини, которые будто бы помогали им на войне.

На новой ступени развития первобытного общества изменялась и его магия. Теперь люди заклинали в основ­ном не удачу своей охоты, а приход весны и обильное плодоношение своих стад, полей и садов или удачу своей войны, своих набегов на соседние племена. Развились и самые формы магических обрядов. Древнейшие животные пантомимы перед большими охотами сменились весенними хороводами перед началом сева и выгона стад и военными «играми» перед походами.

Обрядовый хоровод — это коллективная пляска, сопро­вождаемая пением всех ее участников, могущая включать в себя также пантомимические движения или даже целые сцены. Это была очень важная форма первобытного твор­чества, которая имела синкретическое содержание, не бы­ла еще искусством в собственном смысле слова, но кото­рая заключала в себе зачатки всех основых экспрес­сивных видов искусства — художественного танца («хореографии»), музыки, словесной лирики. В хороводе люди впервые овладевали такой важной эстетической стороной духовной культуры, как ритмическая речь. Отсю-да ведут свое происхождение и драматургия, и стихотвор­ная эпическая словесность. Развитие и последующее раз­деление этих видов искусства в значительной мере опре­делялись развитием ритмической речи.

Совершая магические песни-пляски, заклинающие уро­жаи или военную победу, люди не просто обращались к богам природы и побуждали их к желаемым действиям, но и стремились для этого изобразить эти действия своими словами и движениями. Поэтому в обрядовой песне, пер­воначально всецело хоровой, в дальнейшем выделилась ее начальная часть — запев, повествующий о жела­емых событиях. Пел его один певец, руководитель хора, по-древнегречески «корифей» (гр. koryphe — вершина, гла­ва), а хор отвечал на это припевом, выражавшим эмоци­ональный отклик всего пляшущего коллектива на изобра­жаемое в запеве событие.

Драма (драматургия) — соединение пантомимического действия и эмоциональной речи действующих лиц — воз­никла тогда, когда корифей стал не только повествовать о желаемом событии, но и разыгрывать его в лицах перед хором, отвечающим на это припевами. Особенную значи­тельность хорео-драматургические обряды получили у древнегреческих племен. В Афинах корифей весеннего обрядового хоровода разыгрывал миф о неизбежных, «роковых» гибели и воскресении Диониса, изображая его в виде козла (особенно плодовитого животного), надев на себя, как и весь хор, козлиную шкуру. Поэтому такое обрядовое представление получило название «трагедии» (гр. tragos — козел, ode — песня).

Самостоятельное песенное повествование (стихо­творный эпос) возникло, видимо, в основном в во­инском обрядовом хороводе. В нем развивался повест­вовательный запев корифея, заклинающий предстоящую победу посредством изображения предшествующих побед племени под руководством его прославленных вождей. Запевы корифеев постепенно становились все более развер­нутыми, подробными и, наконец, превращались в торжест­венные героические сольные (лат. solus — один, единст­венный) повествовательные песни, которые можно было исполнять отдельно, вне хора, без сопровождения припе­вом.

Такое исполнение осуществляли уже не корифеи обря­дового хоровода, а певцы другого склада, певцы-сказители (у греков — аэды), каким был, видимо, в Киевской Руси «вещий Боян», упомянутый в «Слове о полку Игореве». Такие певцы-сказители развивали образность эпической песни, создавая при этом все более законченные типы вои­нов-богатырей, наделяя их в своем изображении исключи­тельной силой и храбростью и нередко видя источник

этой силы в помощи тотемов и богов. А затем среди пев­цов-сказителей появились и такие, которые соединяли, «спевали» несколько песен, связанных единством главного героя и единством события в одно большое произведе­ние. Так возникали «монументальные» эпические песни, получившие у древних греков название «эпопей». Их соз­дателей греки называли «рапсодами» (гр. rhapto — сшиваю и ode — песня). Выдающимся рапсодом, вероятно, и был в Древней Греции Гомер, которому приписывается автор­ство великих песенных эпопей «Илиады» и «Одиссеи», позднее, в VI в. до н. э., переработанных в литературные произведения — поэмы (гр. poieo — творю, создаю).

Повествовательное изображение жизни развивалось у народов тех эпох также ивпрозе — в мифологических и тотемических сказках, в воинских сказаниях.

Из хоровой, обрядовой песни возникла постепенно и лирическая поэзия. Если запев корифея становил­ся все более повествованием о событиях, то припевы хора — выражением коллективных переживаний. Припевы получали при этом все большую словесно-эмоциональную и интонационно-ритмическую завершенность: каждый при­пев превращался в законченную «закругленную» строфу (гр. strophe — круг, оборот).

Такие ритмические строфы можно было петь отдельно от хора и наполнять их новым, не обрядовым содержа­нием, соответственно изменяя их форму. Так возникли трудовые песни, исполняемые родовыми коллективами во время общих работ — земледельческих или домашних, бы­товых. Так возникли воинские песни, исполняемые отря­дами при передвижениях — «маршах». Позднее на основе хоровой песни была создана и сольная лирическая песня, в основном бытовая, в частности любовная. Еще позднее, уже в классовом обществе, с возникновением письменно­сти словесная сторона песни отделилась от мотива; будучи записанной, она превратилась в литературную лирику.

Подобным же путем развивалась и музыка как особый вид искусства. Основу музыки составляет мелодия (гр. melos — песня, напев) — законченная последователь-нось тонов разной высоты, выражающая эмоцию. Перво­начально люди научились строить мелодии в хоровой обрядовой песне. Когда эпические и лирические песни выделились из хора, их исполнение сопровождали игрой на музыкальных инструментах — струнных или духовых, которая имела вспомогательное значение аккомпанемента (фр. accompagner — сопровождать, вторить). В дальней-

шем, особенно в исполнении лирических песен, более разнообразных по мелодии и ритму, мелодия перешла из песни в инструментальное исполнение, Так возникла собственно инструментальная музыка, сначала очень про­стая, а затем постепенно все усложняющаяся в своем содержании и формах.

Так же развивалось и искусство танца. Как твор­чество, выражающее коллективные переживания, танец возник в обрядовом хороводе и постепенно получил в нем законченную ритмичность. В дальнейшем он отделил­ся от хоровой песни, приобрел самостоятельное значение, развил в себе также сольные формы исполнения и, сое­динившись с музыкальным аккомпанементом, превратился в самостоятельный вид художественного творчества — хореографию.

Итак, все виды искусства зародились еще в первобыт­ном народном творчестве, синкретическом по своему идей­ному содержанию и не являвшемся еще художественным творчеством в собственном смысле слова.

Общие особенности этого синкретического творчества заключались прежде всего в том, что оно типизировало явления жизни на основе их олицетворения и гиперболи­зации. Так, первобытные люди воображали себе своего тотема, например волка, в виде такого крупного, сильного, быстрого, да к тому же еще мудрого и могущественного зверя, каким не мог быть ни один реальный волк. Таким они и изображали его в своих мифах. Они воображали себе всю цветущую весной в их полях и садах раститель­ность в виде прекрасного юноши Диониса, оживленного его отцом, Зевсом, и изображали его таким в своих хорео-драматургических обрядах. Они воображали своих племен­ных вождей, героев победоносных битв, в виде могучих воинов, способных в одиночку, с помощью своих покро­вителей, тотемов и богов, побеждать целые вражеские ра­ти. Такими эти вожди не могли быть в реальной жизни, но такими они изображали их в своих героических песнях и сказаниях.

Типизация животных (тотемов), богов природы, пле­менных вождей не была, следовательно, в синкретическом творчестве индивидуальным творческим актом отдельного сказочника, или корифея обрядового хора, или певца-сказителя. Типизация выражала тогда общие фантасти­ческие представления о жизни, свойственные всему роду или племени, существовавшие в сознании всех его членов в их повседневной, практической деятельности

и тесно с ней связанные. Представления эти выражали общий уровень знаний о жизни, который закономерно возникал на той стадии общественного развития и для которого вообще было характерно фантастическое прелом­ление реальных процессов и отношений действительности в сознании всего родового и племенного коллектива.

Вследствие этого первобытные люди относились с пол­ным и наивным доверием ко всему тому, что изобража­лось в их мифах, хоровых песнях, представлениях, эпопе­ях. Они принимали образы этих произведений, основан­ные на фантастике, олицетворениях и гиперболах, за реальную действительность, за то, что было и есть на самом деле. У них еще не было сознания творческой условности изображения. Они еще не имели понятия о нарочитости художественного вымысла. Поэтому их синкретическое творчество и не было еще искусством как таковым.

Даже такие выдающиеся произведения древнегреческо­го народного эпоса, как «Илиада» и «Одиссея», созданные в VIII в. до н. э., сравнительно незадолго до перехода греков от родового к классово-государственному, рабовла­дельческому строю, заключают в себе в основном черты синкретического творчества. В них дано гиперболическое изображение воинских подвигов племенных ахейских и троянских вождей, совершаемых ими с помощью богов, а затем изображение чудесных приключений одного из них, Одиссея, странствующего по неведомым ему морям и землям. В них изображены и олимпийские боги, помо­гающие героям в их войне и скитаниях, и нимфы, и мор­ские чудовища, и даже царство мертвых. Все это выражало нерасчлененное единство исторических преданий древних греков, их географических представлений, мифологических верований, нравственных идеалов — весь тот фантастиче­ский уровень, на котором находилось тогда их обществен­ное мировоззрение. И все это древние греки в эпоху соз­дания своих эпопей воспринимали как верное воспроиз­ведение того, что происходило в жизни на самом деле.

К. Маркс назвал эту эпоху «детством человеческого об­щества» и заметил, что тогда еще не началось «худо­жественное производство как таковое» и что «почвой» искусства в ту эпоху была мифология, которая «преодо­левает, подчиняет и формирует силы природы в вообра­жении и при помощи воображения» и которая «исчезает, следовательно, вместе с наступлением действительного гос­подства над этими силами природы» (1, 736—737).

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ТВОРЧЕСТВО

Искусство как особый вид общественного сознания и духовной культуры человечества возникло на основе первобытного синкретического творчества. Искусство уна­следовало от него принцип образного обобщения жизни — ее типизацию. Но типизация явлений жизни в искусстве приобрела иное, новое значение. В синкретическом твор­честве типизация жизни выражала общий уровень фан­тастического миросозерцания, свойственный всему перво­бытному, бесклассовому обществу. Поэтому она не была еще нарочитой, творческой типизацией жизни, средством ее социального осмысления. Типизация в искусстве пре­вратилась в такое средство, она стала служить выраже­нием идеино-эмоционального осмысления действительности, вытекающего из противоречий, которые возникали внутри общества на новой, классовой стадии его развития.

Откуда появились эти внутренние, социальные проти­воречия? Еще при родовом строе возникло растущее иму­щественное неравенство между большинством членов об­щества и военной ариртократией, все более богатевшей и руководящей обществом, а также несоответствие между старым принципом выборности этого руководства и факти­ческой наследственностью власти аристократии. В даль­нейшем аристократия стала не только руководить прочими членами общества, но и облагать их поборами, заставлять их работать в своих имениях. А для этого потребовалось применение вооруженной силы не только по отношению к внешним врагам общества, но и по отношению к его малоимущему большинству — народу своей страны. Воен­ные дружины аристократии стали выполнять функции внутреннего принуждения и охраны. Так общество разде­лилось на два основных, враждебных класса, а власть племенной аристократии превратилась в государственную власть. В связи с процессом разделения труда усилилась роль ремесла и торговли, а купцы и ремесленники стали особыми прослойками общества, которые могли полити­чески поддерживать то господствующий класс, то угнетен­ные народные массы в их гражданских столкновениях. В Древней Греции и Риме основным эксплуатируемым классом были рабы, и там возникали рабовладельческие демократии.

Образование классово-государственного строя совер­шенно изменило и усложнило духовную жизнь общества.

Оно породило глубокие различия у членов общества, при­надлежавших к разным социальным классам, в обще­ственных взглядах и настроениях и глубо­кие идейные противоречия между ними, которые стали новым содержанием духовной жизни чле­нов общества, нашедшим выражение в их гражданских выступлениях, публицистике и художественном творчестве.

Члены нового, классового общества, наиболее идейно и творчески одаренные и активные, стали создавать про­изведения, выражающие идейно-эмоциональное осуж­дение или оправдание людей, отличавшихся раз­личным складом социальной жизни, различными обще­ственными интересами и идеалами, представлявших в своей деятельности тот или иной гражданский правопоря­док. Для выражения нового содержания создатели таких произведений стали сознательно применять в них тот принцип типизации жизни, который общество уже дав­но стихийно применяло в синкретическом образном твор­честве.

В таком применении типизация явлений жизни измени­ла свои свойства и свое значение. Она стала проявляться в самостоятельном творчестве отдельных людей — писате­лей, драматургов, скульпторов, живописцев, музыкантов, — стала результатом их идейно-образных замыслов и лично­го творческого вымысла, сделалась творческой типизацией жизни. Произведения, созданные для выражения нового социально-идейного содержания на основе творческой типизации жизни, стали произведения­ми искусства в собственном смысле слова.

При этом определился основной предмет искусства. Идейные противоречия усилили и обострили интерес общества к человеческой личности как социальному явлению, как социальному характеру. Социаль­ный характер — это индивидуальное воплощение тех или иных общих социально-исторических особенностей челове­ческой жизни — классовых, национальных, эпохальных. Основным предметом искусства стали люди как социальные характеры — в их внешних отношениях и в их внутреннем, духовном мире.

Особенно отчетливо этот процесс перехода от перво­бытного синкретического творчества к творчеству художе­ственному происходил в искусстве слова — литературе, а также в таких произведениях устного народного творче­ства (фольклора), которые стали отражать внутренние противоречия социальной жизни людей.

Так, в Древней Греции, в Афинах, на основе старых обрядовых дионисийских трагедий возникали новые траге­дии (прежнее название сохранилось) с серьезным, воз­вышенным социальным содержанием. Если в «Илиаде» боги одинаково помогали обоим воюющим племенам -ахейцам и троянцам — и оба войска могли гордиться витязями одинаковой доблести и нравственного достоин­ства — Ахиллесом и Гектором, то первые же собственно художественные трагедии древних греков заключали в себе противопоставление людей с разными граждан­скими и нравственными принципами или даже целых народов с разным социальным строем.

Например, трагедия Эсхила «Персы» выражала идейное отрицание персидского деспотического государства, в ко­тором «все рабы, кроме одного», и идейное восхваление греческой демократии, где все граждане свободны («нико­му они не служат и ничьи они рабы»). В трагедии Софок­ла «Антигона» противопоставлены царь города Фив Кре-онт, представитель нового государственного начала, и Антигона — носительница старых, родовых «неписаных законов» нравственности, нарушающая ради них приказ царя. Креонт судит и казнит Антигону, но сам раскаи­вается в этом и наказывается свыше гибелью членов своей семьи.

На противопоставлении персонажей с разным социаль­ным положением и стремлениями основаны и комедии Плавта, с которых, в основном, начинается оригинальная римская литература. Так, в его комедии «Клад» изобра­жаются бедняк Эвклион, нашедший горшок с золотом, но от скупости скрывающий его от всех и мучающийся этим, и богач Мегадор, нравственно более свободный, не стесня­ющийся посвататься к дочери бедняка Эвклиона. Резкая нравственная антитеза смелого, преданного родине и коро­лю рыцаря Роланда и погубившего Роланда и его войско предателя Ганелона, олицетворяющего тайные антинацио­нальные интриги феодалов, лежат в основе героической «Песни о Роланде», письменная обработка которой была одним из самых ранних произведений французской лите­ратуры. Первое собственно художественное произведение древней русской литературы — героическая повесть «Сло­во о полку Игореве» — всецело основано на противопо­ставлении обособленных политических стремлений князя Игоря, погубившего свое войско в неравной битве с поло­вцами, и общенациональных стремлений князя Свято­слава, жаждущего объединить русских князей в их борьбе.

Таким образом, уже самые ранние произведения худо­жественной литературы разных народов выражали идейно-эмоциональное утверждение и отрицание определенных особенностей социальной жизни, воплощение в тех или иных персонажах, действующих лицах. Литературные про-изведения выражали определенную идейно-эмоциональную направленность.

Как же происходит творческая типизация жизни? И как в ней проявляется идейно-эмоциональная направленность произведений? Эти вопросы лучше всего раскрыть на произведениях словесного искусства, прежде всего эпиче­ской и драматургической литературы.

Социально-исторические характеры людей, являющие­ся основным предметом искусства, формируются в реаль­ной жизни под влиянием сложных и разносторонних отношений, существующих в классовом обществе. Поэтому эти характеры всегда бывают сложными и разно­сторонними. Когда писатель осознает социальные характеры людей, то, исходя из особенностей своих обще­ственных взглядов и идеалов, он всегда сосредоточивает свое внимание преимущественно на каких-то определенных свойствах и сторонах этих характеров, на тех, которые представляются ему особенно важными и суще­ственными.

Писатель находит интересующие его стороны в харак­терах отдельных людей. Но не у всех людей, принадле­жащих к одной и той же социальной среде и обладающих определенными взглядами, присущие им характерные чер­ты проявляются в их индивидуальности одинаково ярко и сильно. Лишь некоторые люди оказываются в реальной жизни типичными представителями своей среды. Естественно, что такие личности и могут в наибольшей мере привлечь к себе внимание художника. Именно в их деятельности, в складе их поведения, мышления, пере­живаний он улавливает вполне отчетливо интересующие его стороны жизни всей социальной среды, те стороны, которые, по его взглядам, являются самыми важными. Наблюдения над такими личностями и служат обычно пи­сателю исходным материалом для последующего создания типических героев, персонажей его произведений. В искус­ствознании такие личности получили название про­тотипов персонажей художественных произведений.

Много ли писателю нужно прототипов для создания одного литературного типа? Горький считал, что для изо­бражения одного типичного лавочника, чиновника, рабо-

чего писателю нужно «отвлечь» характерные классовые черты «...от каждого из двадцати — пятидесяти, из сот­ни...» (47, 468) отдельных представителей этих слоев общества. Чернышевский полагал, что большого числа прототипов, и главное «отвлечения» от них общих черт, писателю не нужно. По его мысли, «надобно только — и в этом состоит одно из качеств поэтического гения — уметь понимать сущность характера в действительном че­ловеке, смотреть на него проницательными глазами...» (99, 66).

Чернышевский в этом вопросе был более прав. Когда Горький изображал купцов и мещан, у него перед глазами и в самом деле было очень много людей из этих слоев общества. Но при создании образа Павла Власова прото­типом этого героя ему послужил сормовский рабочий Петр Заломов, в ту пору еще очень редкий представитель молодых рабочих, овладевавших революционным социал-демократическим миропониманием. И так бывает часто. К тому же писатели нередко «смотрят проницательными глазами» на самих себя, понимают «сущность» своего социально-исторического характера и сами оказываются прототипами своих персонажей. В русской литературе Лермонтов так создавал Печорина, Л. Толстой — Оленина и Левина, Чехов — Астрова, Горький — Алешу Пешкова, Фурманов — комиссара Клычкова и т. д.

Горький отмечал, что писатель будто бы сначала «от­влекает», «абстрагирует» интересующие его черты в харак­тере своих прототипов, а потом уже «объединяет» их в вымышленном персонаже. Отвлечение, абстрагирование — это рассудочные процессы, свойственные скорее науке или философии с их отвлеченными понятиями. Художник же исходит из своих живых впечатлений от прототипов и улавливает или даже чувствует в их индивидуальностях существенные для него особенности их жизни. Он дей­ствительно проявляет при этом «проницательность» мысли и чувства, так называемую интуицию (лат. intueri — всмат­риваться). Он не отрывается от своих живых впечатлений, а на их основе творит жизнь персонажей своих произве­дений.

Значит, подобно ученым и публицистам, создателям иллюстративных образов, писатель интересуется в жизни типическим. Но если авторы иллюстраций воспроизводят типическое таким, каким они находят его в действитель­ности, не изменяя его индивидуальных подробностей, то художник поступает иначе. Он обычно не довольствуется

той степенью типичности, которая существует в жизни; претворяя индивидуальность своих прототипов, он создает с помощью своего воображения новых вымышленных пер­сонажей. Зачем ему нужны эти вымыслы?

Интерес к определенным сторонам изображаемого ха­рактера, вытекающий из общественных взглядов писателя, проявляется в его творчестве в том, что он стремится в ы-делить такие стороны в действиях, мышлении, пере­живаниях вымышленного персонажа. Он делает эти стороны основным предметом своего изображения, про­являя меньший интерес к другим сторонам характера персонажа или даже совсем упуская из виду некоторые из них. Характер персонажа как бы поворачивается к читателю определенной стороной, и персонаж выступает как индивидуальное воплощение именно этих существен­ных свойств своей жизни.

Так, в «Слове о полку Игореве» в действиях и вы­сказываниях князей Игоря и Всеволода ярко воплощено благородное и искреннее, но безрассудное воинское герой­ство, свойственное многим князьям того времени; другие стороны их жизни в повести не отразились. В образе датско­го принца Гамлета, героя одноименной трагедии Шекспира, проявляется лишь глубокая враждебность к королю Клав­дию и его приспешникам и трагическая внутренняя борьба между сознанием своего долга отомстить убийце за отца и сомнениями о том, что это надо делать; другие стороны характера принца только слегка намечены. Обломов в одноименном романе Гончарова — воплощение патри­архально-дворянской инертности, лени и мечтательного прекраснодушия. Предводитель партизанского отряда Левинсон в «Разгроме» Фадеева изображен как опытный организатор коллектива, научившийся в самых трудных условиях классовой борьбы мыслить трезво, прозорливо; другие стороны его характера только оттеняют основную.

Но Чернышевский был не совсем прав, полагая, что для писателя, изображающего какое-то «происшествие» в жизни своих героев, бывает достаточно «отделить» его от «других происшествий и ненужных эпизодов», с которы­ми оно могло быть «перепутано» в реальной жизни, и для этого «изменить многие подробности происшествия» (99, 88). Талантливые художники идут в своей типизации харак­теров гораздо дальше. Они претворяют действия, высказы­вания, переживания своих персонажей во всем сочетании их индивидуальных черт и подробностей.

В этом отношении Горький гораздо правильнее

разъяснял сущность творческого процесса. Напомнив ряд литературных типов — Фауста, Гамлета, Дон-Кихота, Ка­ратаева, Карамазовых, Обломова, он писал далее: «Таких людей, каковы перечисленные, в жизни не было; были и есть подобные им, гораздо более мелкие, менее цель­ные, и вот из них, мелких, как башни или колокольни из кирпичей, художники слова додумали, «вымыслили» обоб­щающие «типы» людей...» (47, 470—471).

Прототипы литературных персонажей, действительно, очень часто бывают личностями «более мелкими, менее цельными», гораздо слабее раскрывающими в своей инди­видуальности существенные свойства тех же социальных характеров. Писатели действительно «додумывают» или, как Горький сказал в другом месте, «домысливают» социальные характеры людей в своих вымышленных пер­сонажах. Творческое «домысливание» характеров заклю­чается в том, что писатель не только выделяет в них существенные для него стороны, но и усиливав т, развивает эти стороны в действиях, высказываниях вновь создаваемых для этого персонажей. Индивидуальные подробности жизни этих вымышленных личностей вы­бираются и соединяются в творческом воображении писа­теля для выполнения именно этой задачи.

Поэтому все подробности жизни персонажей произ­ведения должны быть более значительным, силь­ным, ярким выражением существенных сторон характе­ров по сравнению с теми подробностями, какие автор видел и мог видеть в жизни своих прототипов. Отсюда и сами пер­сонажи произведения оказываются обычно гораздо более значительными, выдающимися и даже необыкновенными личностями по сравнению с теми, какие писатель наблюдал в действительности, а отношения и события их жизни — необычайными и исключительными. В этом состоит про­цесс и результат творческой типизации социальных характеров в произведениях искусства.

Так, в романе «Герой нашего времени» Лермонтов не мог, по внешним причинам, подробно рассказать о самой существенной для него стороне характера Печо­рина — о его глубокой, непримиримой идейной вражде со столичным реакционным дворянским обществом. Но пи­сатель вполне мог раскрыть воздействие этого конфликта на всю душевную жизнь человека, ставшего его жертвой. И Лермонтов углубил и усилил это воздействие в своем изображении. Он сделал Печорина человеком сильным и богато одаренным, но всецело погруженным в напряжен-

ные переживания, вытекающие из его разлада со своей средой. Он показал его презрение не только к жизни светского общества, но и к человеческой жизни вообще, его холодность не только к светским людям, но и к другим, нередко даже к тем, которые искали его дружбы и любви; его постоянную готовность выместить даже на этих людях свою затаенную враждебность к обществу, сделать их своими врагами, жертвами своих жестоких, эгоистических поступков и п<