Корреспонденция в „Дрезденскую вечернюю газету". 3 страница

Вот вам Меркурий и его послушный слуга — современное ис­кусство.

Вот каково искусство, которое в настоящее время заполняет весь цивилизованный мир. Его истинная сущность—индустрия, его

Конец стр. 59

эстетический предлог — развлечение для скучающих. Из сердца нашего современного общества, из его кровеносного центра, спе­куляции на большую ногу, берет наше искусство свои питательные соки, оно заимствует бездушную грацию у безжизненных остатков рыцарской средневековой условности и благоволит спускаться с напускным видом христианской благотворительности, которая не брезгает даже лептой бедняка, до самых глубин пролетариата, нервируя, деморализ! руя, лишая человеческого облика все, что только поражено ядом его соков.

Оно стремится обосноваться по примуществу в театре, так же, как и искусство греков в апогее своего развития; и оно имеет право на это, так как является выражением доминирующей тенденции об­щественной жизни нашей эпохи. Наше современное театральное искусство воплощает собой доминирующий дух нашей обществен­ной жизни; оно его воспроизводит и популяризирует ежедневно столь интенсивно, как никакое другое искусство, ибо оно устраивает свои празднества каждый вечер почти в каждом городе Европы. Таким образом, в качестве чрезвычайно распространенного вида драматического искусства, оно как будто являет собой расцвет нашей цивилизации, подобно тому, как греческая трагедия характе­ризовала апогей греческой духовной культуры. Но этот видимый расцвет есть пустоцвет гнилого общественного строя, пустого, бездушного и противоестественного.

Нам незачем по существу здесь обрисовывать более подробно этот общественный строй; для нас достаточно честно разобраться в содержимом нашего искусства и в его общественном значении, в особенности нашего театрального искусства, чтоб найти в нем, как в хорошем зеркале, доминирующий дух общества; ибо искусство было всегда прекрасным зеркалом общественного строя.

Итак, мы ни в коем случае не можем признать наше театраль­ное искусство истинной драмой, этим единственным произведением искусства, цельным, величайшим творением человеческого духа; наш театр представляет собой лишь место, приспособленное для блестящего представления отдельных, едва связанных между собой, продуктов „художественной" или, лучше сказать, искуснической деятельности. Насколько наш театр не в состоянии объединить все роды искусства в подлинной драме, в самой высокой и совер­шенной форме, ясно видно уже из его подразделения на драму и оперу, в результате чего у драмы отнимается идеализирующая, обобщающая выразительность музыки, * а опере в корне отказывают в сущности и великом значении истинной драмы. В то время как драма никогда, благодаря этому, не могла возвыситься до поэти­ческого идеального обобщения, но должна была, благодаря бедноте в средствах экспрессии, — не упоминая даже о влиянии, здесь второстепенном, безнравственной рекламы, упасть с высоты изоб­ражения воспламеняющих страстей в область расхолаживающей интриги—опера стала настоящим хаосом вольтижирующих без всякой

* В оригинальном первом издании вместо этих слов: "бесконечно повышающаяся выразительность". Р.Г.

Конец стр. 60

связи чувственных элементов, в котором каждый мог выбрать по своему желанию то, что более подходило к его способности наслаждаться: либо изящные прыжки танцовщицы, * или же искусные пассажи певца, или блестящий эффект декораций, или, наконец, оглушающий вулканический шум оркестра. Разве, в самом деле, мы не читаем теперь, что та или другая новая опера является шедевром, потому что она содержит много красивых арий и дуэтов что инструментовка ее блестяща и т. д.? О цели же, которая одна только может оправдать употребление столь разнообразных средств, о великой драматической цели, никто больше и не думает.

Подобные суждения ограниченны, но искренни, они просто указывают на то, чем интересуется зритель. Равным образом, имеется не мало художников, пользующихся славой, которые прямо заявляют, что их единственное стремление — удовлетворить вкус этих ограниченных зрителей. Они рассуждают вполне правиль­но: когда какой-нибудь принц после обильного обеда, банкир после расслабляющих спекуляций, рабочий после утомительного рабочего дня является в театр,—все они желают лишь отдохнуть, развлечься, позабавиться, а не напрягать и снова возбуждать себя. Этот довод так разительно верен, что мы можем возразить лишь следующее: для достижения вышесказанной цели следует употреблять какие угодно средства, только не искусство. Но на это нам отвечают, что если отказаться применять искусство для этих целей, то оно должно будет прекратить свое существование, и его нельзя будет никаким образом поставить в соприкосновение с общественной жизнью, т. е., другими словами, художник лишится всяких средств существования.

Все это жалко, но искренно, верно и честно: вот она, эта ци­вилизованная низость, современное христианское тупоумие!

Но что должны мы сказать, принимая во внимание бесспорность изложенных положений, о той лицемерной комедии, которую разыг­рывают некоторые наши герои искусства, слава которых теперь гремит, когда они напускают на себя меланхолический вид дейст­вительно вдохновенных художников, когда они тянутся за великими идеями, ищут глубокого содержания, пытаются создать сильные переживания, потрясают небо и землю, одним словом, когда они действуют так, как, по мнению вышеупомянутых честных ремеслен­ников, не следует действовать, если хочешь сбыть свой товар? Что мы должны сказать, когда эти герои действительно отказываются только развлекать публику и даже не боятся опасности навести скуку, лишь бы прослыть глубокомысленными, когда они таким образом отказываются от больших доходов и даже—но это по плечу лишь человеку, богатому от рождения—тратят деньги на свои произведения и совершают по современным понятиям самое великое самопожертвование? Для какой же цели эти чудовищные расходы? А! Имеется еще кое-что, кроме денег. Имеется вещь, которую, наряду с другими развлечениями, также можно купить

* В оригинальном первом издании вместо этих слов: „изящный бюст".

Конец стр. 61

в наше время за деньги: Слава! Но какую славу можно приобрести в нашем искусстве? Славу того самого общественного мнения, на которое рассчитано это искусство и которой честолюбец не может достигнуть, не подчиняясь в конечном счете всеже его тривиальным требованиям. Таким образом, он лжет себе и публике, преподнося ей свое несвязное произведение, а публика надувает себя и его, награждая его своими аплодисментами; но эта взаимная ложь вполне достойна великой лжи современной славы, да и вообще мы умеем прикрывать наши самые эгоистические страсти красивой громкозвучащей ложью—„патриотизмом", „честью", „чувством законности" и пр.

Но почему мы находим необходимым так открыто обманывать друг друга? А потому, что изложенные выше идеи и добродетели всеже существуют в сознании нашего современного общества,— если не как добродетели, то как угрызения совести. Ибо так же верно, как то, что существует истина, и то, что существует истин­ное искусство. Самые высокие и самые благородные умы, перед которыми в знак радости склонились бы, как братья, Эсхил и Со­фокл, на протяжении веков возвышали свой голос в пустыне; мы их слышали, и их призыв еще звучит в наших ушах; но в наших пустых и пошлых сердцах замер живой отголосок их призыва; их слава заставляет нас дрожать, но их искусство вызывает наш смех; мы им позволили быть благородными художниками, но мы им не дали возможности создать произведение искусства; ибо великое, истинное, единое произведение искусства они не могут создать сами, наше соучастие здесь также необходимо. Трагедии Эсхила и Софокла были созданы Афинами.

Но к чему нам слава благородных художников? Какая нам польза от того, что Шекспир, подобно второму творцу, раскрыл пред нами бесконечное богатство истинной человеческой природы? Какая польза нам от того, что Бетховен придал музыке самостоя­тельную, мужественную, поэтическую мощь? Обратитесь с вопросом к жалким карикатурам ваших театров, к гнусной пошлости вашей оперной музыки—и вы услышите ответ! Но разве вам нужно спра­шивать? О, нет! Вы прекрасно знаете, что все это существует; вы, впрочем, и не хотите, чтобы это было по-другому, вы только при­творяетесь, что вы этого не знаете.

Каково же ваше искусство, ваша драма?

Февральская революция лишила театры в Париже правитель­ственной поддержки, и многим из них грозила гибель. После июньских дней Кавеньяк, на которого была возложена забота о поддержке существующего социального строя, пришел им на помощь и потребовал субсидий, чтоб поддержать их существование. А почему? Потому, что голод, пролетариат* увеличивались бы с закрытием театров. Вот единственный интерес, который государ­ство питает к театру! Оно видит в нем прежде всего промышлен­ное заведение и, в частности, находит в нем средство, которое отвлекает, расслабляя ум, поглощает энергию и может служить

* Буквальный териия самого Вагнера.

Конец стр. 62

против угрожающей агитации воспламененной человеческой мысли, в состоянии самой глубокой печали хранящей в себе средства, при по­мощи которых обесчещенная человеческая природа станет сама со­бой, хотя бы пришлось пожертвовать существованием наших теат­ральных заведений, так хорошо приспособленных к их цели!

Вот каково честно высказанное мнение; его откровенность можно сравнить с жалобами наших современных художников и с их ненавистью к революции. Но какое дело может быть искусству до этих забот и до этих жалоб?

4.

Сравним теперь господствующее, общепризнанное искусство современной Европы в его главных чертах с общественным искус­ством греков, чтобы ясно показать их характерное различие.

Общественное искусство греков, каковым в апогее его разви­тия являлась трагедия, было выражением того, что имелось самого глубокого и самого благородного в сознании народа: напротив, сокровеннейшие, благороднейшие черты нашего подлинно человечес­кого сознания являются противоположностью, отрицанием нашего общественного искусства. Для грека представление трагедии было религиозным празднеством, на сцене действующими лицами были боги, расточавшие людям свою премудрость. Наш же театр до та­кой степени мало пользуется общественным уважением, что на по­лицию может быть возложена обязанность запрещать театру в каком бы то ни было отношении касаться религиозных вопросов, что, конечно, в достаточной мере характеризует и нашу религию и наше искусство. В громадном греческом амфитеатре весь народ присут­ствовал на представлениях; в наших же избранных театрах бывает лишь состоятельная часть народа. Свои художественные средства грек извлекал из достижений самой высокой социальной культуры; мы же берем их из атмосферы самого глубокого социального вар­варства. Воспитание, которое получал грек, готовило его с самого нежного возраста, как в смысле физического, так и духовного раз­вития, к художественной деятельности и художественным наслаж­дениям; наше тупоумное воспитание, чаще всего ограниченное глав­ным образом выгодами промышленности, доставляет нам глупое, но гордое самодовольство нашей неспособностью к искусству и аа-ставляет нас искать вне самих себя предмета для художественных раз­влечений со страстью развратника, ищущего кратковременного удо­вольствия в обществе проститутки.

Грек был сам актером, певцом и танцором; своим участием в пред­ставлении трагедии он извлекал самое глубокое художественное наслаждение, он вполне справедливо считал честью быть допущен­ным, благодаря своей красоте и своему развитию, к участию в представлении; мы заставляем дрессировать для нашего развле­чения известную часть нашего, в социальном смысле, „пролетари­ата", который встречается ведь во всех классах; тщеславие сомни­тельной чистоты, желание нравиться и, в известных случаях, перспектива быстрой и обильной наживы заполняют ряды нашего

Конец стр. 63

театрального персонала. В то время как артист-грек, помимо получаемого им непосредственного удовольствия от художественной деятельности, видел награду в успехе и в одобрении публики, сов­ременного артиста ангажируют, и ему платят. Итак, мы можем окончательно и строго охарактеризовать это существенное различие следующими словами: общественное искусство греков было дейст­вительно искусством, наше же является лишь художественным ремеслом.

Художник, независимо от цели его труда, находит удовольствие уже в самом процессе творческого труда, процессе овладения материалом своего оформления, словом - самый процесс творчества является для него деятельностью, которая рассматривается им как наслаждение и удовлетворение, а не как труд. Ремесленник же ин­тересуется лишь целью своих трудов, тем заработком, который его труд ему приносит; его деятельность не доставляет ему никакого удовольствия и, напротив, является ему в тягость, как неизбежная необходимость; он от всего сердца свалил бы всю эту работу на машину: только необходимость приковывает его к труду, его мысли не связаны с существом творчества, но устремляются к той цели, которой он хотел бы достигнуть кратчайшим путем. Если непос­редственной целью рабочего является удовлетворение какой-нибудь личной потребности, например, устройство собственного жилища, изготовление своих собственных орудий, своего платья и т. д., то удовольствие, которое ему доставят полезные вещи, оставшиеся в его владении, вызовет в нем наклонность обрабатывать материю сообразно со своим личным вкусом; когда он обеспечит себя всем необходимым, то его деятельность, направленная в сторону удов­летворения менее неотложных потребностей, сама собой возвысится до уровня искусства. Но если продукт труда ему не принадлежит, если у него остается лишь абстрактная денежная стоимость продукта, тогда немыслимо, чтобы его деятельность когда-нибудь поднялась выше машинной работы; она для него лишь труд, печальный, горький труд. Такова судьба раба индустрии; наши современные фабрики являют нам жалкую картину самой глубокой деградации человека: труд беспрерывный, убивающий душу и тело, без любви, без ра­дости, часто даже почтя без цели.

И в этом случае нельзя не признать плачевного влияния хри­стианства. Действительно, так как христианство ставило перед человеком цель всецело вне его земного существования и так как только эта цель—бог абсолютный, сверхчеловеческий — имела для него значение, то жизнь могла интересовать человека в смысле удовлетворения лишь самых насущных потребностей (ибо, получив жизнь, всякий был обязан ее сохранять до тех пор, пока богу не заблагорассудится избавить его от этого тяжкого бремени); но эти потребности ни в коем случае не могли вызывать в людях жела­ния любовно трудиться над материалом, который они должны обрабатывать для удовлетворения этих потребностей. Только абстрактная цель сохранения жизненного минимума могла оправдать нашу чувственную деятельность, и таким образом мы с ужасом видим непосредственную реализацию духа христианства в наших современ-

Конец стр. 64

ных хлопчатобумажных фабриках: в угоду богатым бог стал инду­стрией, которая позволяет жить бедному христианскому рабочему лишь до того времени, пока расположение светил на „биржевом небосклоне" (himmlische Handelskonstellation) не вызовет счастливой необходимости отпустить его в лучший мир.

Грек совершенно не знал, что такое собственно ремесло. Удовлетворение так называемых потребностей существования, ко­торые на самом деле составляют главный предмет заботы нашей жизни, как частной, так и общественной, никогда не было для грека предметом, достойным специального и неусыпного внимания. Его интересы ориентировались только на общину, на всенародный коллектив: нужды этой общины были его нуждами, но они удов­летворялись патриотом, государственным мужем, художником, но... не ремесленником. Чтобы принять участие в общественных праздне­ствах, грек покидал свое скромное, без чванства обставленное жилище; ему показалось бы позорным и низким предаваться за стенами какого-нибудь частного пышного дворца роскоши и рафини­рованному сладострастью, что в настоящее время является главной сущностью жизни какого-нибудь героя биржи,— в этом именно грек и отличался от эгоистичного восточного варвара. Он заботился о своем теле и об общих публичных банях и гимназиях. Одежда благородной простоты была предметом художественной заботли­вости, в особенности со стороны женщин, и всюду, где грек стал­кивался с необходимостью ремесленного труда, он обладал есте­ственной способностью находить в нем художественную сторону и поднимать его на высоту искусства. Самые же грубые домашние работы он взваливал на плечи р а б а.

Этот раб стал теперь фатальной осью судеб мира. Раб своим рабским существованием на уровне голого прожиточного миниму­ма раскрыл все ничтожество, всю недолговечность красоты и всего обособленного партикуляристского гуманизма греков и доказал раз навсегда, что красота и сила, как основания социальной жизни, могут создать прочное благополучие лишь при том условии, если они принадлежат всем людям.

Но, к несчастью, и теперь еще приходится это доказывать. На самом деле революция человечества, которая продолжается уже тысячи лет, обнаруживает тяготение почти исключительно в сторо­ну реакции, регресса; она низвела до рабства человека прекрасно­го и свободного; раб и посейчас не свободен, но свободный че­ловек стал рабом.

Грек считал только человека красивого и сильного свобод­ным, и этим человеком был, конечно, о н: все остальные люди, по­мимо его самого и ему подобных (греков), были в его глазах вар­варами, а в том случае, когда он ими пользовался—рабами. Впол­не верно, не-грек в те времена был в действительности варваром и рабом; но он был человеком, и его варварство и рабство не были его природой, но его судьбой, грехом истории по отношению к его натуре, равно как и в настоящее время грехом всего обще­ства и цивилизации является то, что самые здоровые народы в самом здоровом климате сделались жалкими калеками. Этот грех истории

Конец стр. 65

должен был вскоре отразиться и на свободном греке вследствие того, что сознание абсолютной любви к человеку не жило в душе наций; стоило лишь варвару покорить грека, и вместе с его сво­бодой погибла и его сила и его красота; и раздавленные вконец двести миллионов людей, дико и беспорядочно брошенных в рим­скую империю, должны были вскоре убедиться, что все люди должны одинаково быть рабами и несчастными, раз все они не могут одинаково быть свободными и счастливыми.

Итак, мы еще и в настоящее время рабы, но имеем утешение от сознания того, что мы все рабы в равной мере; рабы, которым некогда христанские апостолы и император Константин советовали терпеливо жертвовать жалким земным существованием для лучшей, загробной жизни; рабы, которых теперь банкиры и владельцы фабрик поучают, что цель жизни заключается в занятии ремеслом, чтобы заработать себе ежедневный кусок хлеба. Свободным от этого рабства чувствовал себя в свое время император Константин, который, как чувственный деспот-язычник, располагал земной жизнью своих покорных подданных, той жизнью, которую им расписывали как совершенно бесполезную. В настоящее время свободным, по крайней мере в смысле отсутствия общественного рабства, чувст­вует себя только тот, кто имеет деньги, ибо он может по своему желанию распоряжаться своей жизнью, вместо того чтобы тратить ее на добывание себе средств существования. Если стремление освободить себя от тисков всеобщего рабства проявлялось в рим­скую и средневековую эпохи в виде желания достигнуть неогра­ниченной власти, то теперь оно выражается в жажде золота; не бу­дем поэтому удивляться, что искусство тоже жаждет золота, ибо все стремится к своей свободе, к своему богу: а наш бог — золото, наша религия — нажива.

Но само искусство в своем существе всегда остается искусст­вом: мы должны, правда, отметить, что его нет в современной об­щественности; но оно живет и всегда жило в индивидуальном соз­нании в виде единого, целостного, прекрасного искусства. В итоге намечается следующее единственное различие: у греков искусство было в общественном сознании, тогда как теперь оно существует лишь в сознании отдельных индивидов наряду с общественной бессозна­тельностью в этом отношении. В эпоху своего расцвета искусство у греков было консервативным, потому что оно представлялось народному сознанию, как вполне ему соответствующее: у нас же истинное искусство революционно, потому что оно может сущест­вовать, только находясь в оппозиции к общему уровню.

У греков совершенное искусство, драма — синтезировало все, что существо греческой духовной культуры считало достойным воплощения, являлось символом всей глубины греческой культуры: сама нация на фоне своей истории видела себя изображенной в произведении искусства, осознавала себя и впродолжение не­скольких часов испытывала благороднейшее наслаждение от погру­жения, так сказать, в самое себя. Всякое расчленение этого удо­вольствия, всякое разделение сил, соединенных в одной точке, всякая сепарация элементов по разным специальным направлениям

Конец стр. 66

могла лишь быть пагубной как для этого столь законченно-единою произведения искусства, так и для самого государства, организован­ного аналогичным образом, и вот где заложена причина этого дли­тельного процветания вне дальнейшей изменчивости. Вследствие этого искусство было консервативным, равно как и самые благород­ные люди греческого государства этой эпохи были консервативны. Эсхил является самым характерным воплощением этого консерва­тизма: его лучшее консервативное произведение была Орестея, противопоставившая его, как поэта, юному Софоклу, а как государ­ственного мужа, революционеру Периклу. Победа Софокла и Пе-рикла вытекала из прогрессивного развития человечества; но пора­жение Эсхила было первым шагом к декадансу греческой трагедии, первой ступенью к распадению афинского государства.

Вместе с последовавшим упадком трагедии искусство все боль­ше теряло свой характер выразителя общественного сознания; драма распалась на свои составные части: риторика, скульптура, живопись, музыка и т. д. покинули замкнутый круг, в котором они все действовали в унисон, и каждая из них пошла с тех пор своей дорогой, продолжая свое самостоятельное, но одинокое и эгоистическое развитие. Таким образом случилось то, что в эпоху Ренессанса мы встретили сперва эти изолированные греческие искусства такими, как они образовались на развалинах траге­дии: великий синтез искусства греков не мог с первого раза в своем ансамбле предстать пред нашим духовным взором, разбрасываю­щимся и неуверенным в самом себе: ибо каким образом мы в состоя­нии были бы постигнуть такой синтез в единстве? Но изолирован­ными художественными ремеслами,— ибо именно до уровня благо­родных ремесл спустилось искусство еще во время греко-римской эпохи,—мы овладеть сумели, они не были так чужды нашему духу и нашей сущности. Дух корпорации и ремесла нового бюргерства был в полном расцвете в городах; принцам и дворянам нравилось строить и разукрашивать свои замки более изящно, декорировать свои залы очаровательными картинами с гораздо большей прив­лекательностью, чем это в состоянии было сделать грубое сред­невековое искусство; попы (Plaffen) завладели риторикой для своих проповедей, музыкой для церковных хоров; новая эпоха ремесла с увлечением приспособила себе различные искусства греков в той степени, в какой они были ему доступны и годны для его целей.

Каждое из этих разрозненных искусств, щедро поддерживаемых и культивируемых для удовольствия и развлечения богатых, запол­няло весь мир своими произведениями: в каждом из них великие гении создали восхитительные достижения: но Искусство в тесном смысле этого слова, истинное Искусство, не было воскрешено ни Ренессансом, ни после него; ибо произведение совершенного искусст­ва, великое, единое выражение свободной прекрасной обществен­ности— драма, трагедия— еще не возродилось, как бы велики ни были появляющиеся то здесь, то там поэты-трагики, и именно по­тому, что оно должно быть не возрождено, но рождено вновь.

Только великая Революция всего человечества, начало которой некогда разрушило греческую трагедию, может нам снова подарить

Конец стр. 67

это истинное искусство; ибо только Революция может из своей глубины вызвать к жизни снова, но еще более прекрасным, благо­родным и всеобъемлеющим, то, что она вырвала и поглотила у консервативного духа предшествовавшего периода красивой, но огра­ниченной культуры.

5.

Только Революция, а не Реставрация, может дать нам вновь такое величайшее произведение искусства. Проблема, которую мы имеем перед собой, неизмеримо более сложна, чем та, которая была уже некогда разрешена. Если произведение искусства греков воп­лощало собой дух великой нации, то произведение искусства буду­щего должно заключать в себе дух всего свободного человечества вне всяких национальных границ: национальный характер может быть для него лишь украшением, привлекательной чертой, индиви­дуальным преломлением общего, но не препятствием. Перед нами совсем другая задача, далеко выходящая за пределы эллинской культуры и ее раставрации; были попытки абсурдной реставрации (так называемого ложного эллинизма) произведений искусства. За что только художники не брались по заказу? Но из этого не могло выйти ничего, кроме бесплодного фокусничества; все это было лишь проявлением того же лицемерного усилия, постоянно направляемого к тому, чтоб избежать единственного справедливого воздействия— воздействия природы, что мы наблюдаем на протяжении всей нашей официальной истории цивилизации.

Нет, мы не хотим вновь сделаться греками, ибо то, чего греки не знали и что должно было привести их к гибели, мы это знаем. Само их падение, причину которого после долгих и тяжких перипе­тий мы открываем в глубинах всеобщего страдания, указывает нам, к чему мы должны стремиться: оно говорит нам, что мы должны любить всех людей, чтоб быть в состоянии вновь полюбить самих себя и вновь обрести жизнерадостность. Мы хотим сбросить с себя унизительное иго рабства всеобщего ремесленничества душ, пле­ненной бледным металлом, и подняться на высоту свободного артистического человечества, воплощающего мировые чаяния под­линной человечности; из наемников Индустрии, отягченных работой, мы хотим стать прекрасными, сильными людьми, которым принадле­жал бы весь мир, как вечный неистощимый источник самых высоких художественных наслаждений.

Чтоб достигнуть этой цели, нам нужна сила всемогущей Рево­люции: ибо только эта наша революционная сила ведет прямо к цели; к цели, которой только она и в состоянии достигнуть уже по­тому, что первым ее актом было разложение греческой трагедии и разрушение афинского государства.

Где же можем мы черпать эту силу в наше время глубокой дряблости? Где взять человеческую мощь, чтобы противостоять па­рализующему давлению цивилизации, совершенно отрицающей чело­века, чтоб устоять пред высокомерием культуры, которая употребляет человеческий ум лишь наподобие двигательной механической

Конец стр. 68

силы? Где найти свет, способный рассеять ужасное доминирующее суеверие, в свете которого эта цивилизация, эта культура имеет больше значения, чем настоящий живой человек; суеверие, в свете которого человек имеет ценность, лишь как орудие этих абстракт­ных доминирующих сил, а не сам по себе, как человеческая личность!

Там, где опытный врач является бессильным, мы в отчаянии возлагаем наши последние надежды на природу. Природа, и только природа, в состоянии указать на великое назначение мира. Если ци­вилизация, исходя из христианского предрассудка, что человеческая природа презренна, отреклась от человека, то она этим самым создала себе врага, который необходимо должен будет когда-нибудь ее уничтожить, поскольку человек не находит себе в ней места: этот враг именно и есть вечная, единственно живая, природа. При­рода, человеческая природа, будет диктовать законы двум сестрам, культуре и цивилизации: „Пока я нахожусь в вас, вы будете жить и процветать, а коль скоро меня в вас не будет, вы погибнете и завянете".

Во всяком случае мы предвидим, что прогресс культуры, враж­дебной человеку, в конце концов дает счастливые результаты: по­давляя и дико притесняя природу, он тем самым пробуждает, наконец, в сдавленной в тисках бессмертной природе достаточно эластической силы, чтоб сразу далеко отбросить от себя ту тяжесть, которая ее давит; и все это нагромождение культуры послужит лишь тому, что природа осознает свою громадную силу; движение же этой силы — Революция.

Как проявляется на уровне современного социального движения эта революционная сила? Не выражается ли она прежде всего во вражде рабочего, вытекающей из морального угнетения от сопостав­ления его деятельности с преступной леностью или нравственным упадком богатых? Не стремится ли он, как бы из мести, возвести принцип труда в единственно допустимую социальную религию, за­ставить богатого работать так же, как и он, и точно так же добы­вать себе свой ежедневный хлеб в поте своего лица? Не следует ли нам опасаться, что признание этого принципа и проведение в жизнь этого обязательного для всех труда не возвели бы в абсо­лютный всемирный закон эту унизительную механизацию человека и — вернемся к нашей основной теме — не сделали бы искусство навсегда невозможным?